ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГДЕ ЖЕ ПРЕДЕЛ ЛИЦЕДЕЙСТВУ?


И снова Мария оказалась на берегу своего любимого озера, где была у нее крошечная вилла, в пригороде, под столицей. Переводила с английского языка несколько документов для публицистической книги Ялмара «Бесовство как следствие ядерных амбиций». В субботу к вечеру приехал Ялмар. Он, как всегда, шутил, помогая Марии готовить ужин, комично изображал деревенского парня, распаленного страстью, однако в шутке знал меру и был в проявлении чувства к любимой женщине именно тем, кем родился, — Ялмаром Бергом. Однако за ужином он попритих, все чаще обращая отсутствующее лицо куда-то в пространство.

— Ты не очень соскучился по мне, — с невольной обидой сказала Мария и, заметив почти мальчишеский испуг в глазах Ялмара, вдруг рассмеялась. — Прости, я несправедлива. Ты опять что-то в душе ворочаешь и обращаешься ко всему свету, по крайней мере, такой взгляд у тебя...

Ялмар смешно проморгался, даже протер глаза кулаками и спросил:

— Ну как, теперь все в порядке?

— Теперь ты вернулся ко мне... Но что тебя так далеко уводит? Давай уж рассказывай...

— Обелиски, обелиски, обелиски, — тихо промолвил Ялмар, опять уходя печальным взглядом в пространство.

— Ты о чем?

— Вчера я встречался с группой ветеранов войны оттуда, — Ялмар кивнул головой в сторону востока. — Приехали поклониться могилам однополчан. И представь себе, на братской могиле солдатского кладбища есть имя одного из них...

— Господи, как это можно... живой, а похоронен? — Глаза Марии распахнулись более чем изумленно.

— В братской могиле была похоронена... нога солдата. Полагали в свое время, что это все, что осталось от него. И похоронили человека, определив его имя по блокноту, найденному в сапоге.

Прижав к вискам руки, Мария медленно качала головой, словно унимая боль.

— Но это еще не все, — продолжал Ялмар, закидывая правую ногу на колено и с болезненным видом притрагиваясь к ступне...

— Что, болит?

— Болит. Не у меня. У Дмитрия. Так зовут ветерана. Можешь себе представить — у него все эти тридцать с лишним лет болит именно правая нога, которую похоронили. Мучительная боль в несуществующей ступне...

— И всегда ты найдешь именно ту иглу, на которую не можешь не наткнуться сердцем. — Мария подошла сзади к Ялмару, обняла его, расстегнула на нем сорочку, осторожно, словно боясь причинить боль, притронулась ладонью к груди, где билось сердце. — Значит, ты встречался с людьми с той стороны...

— Встречался...

Мария села за стол, положила руку на рукопись Ялмара едва не с такой же осторожностью, с какой только что прикоснулась к его груди.

— Видишь ли... я давно хочу спросить.

— Спрашивай, Мария...

— Я твою рукопись знаю уже наизусть, хотя она все время меняется. Ты почти на всех страницах в ней размышляешь о бесовстве ядерных маньяков одной определенной стороны. Но ведь их по крайней мере две. И противостояние этих сторон приводит в ужас человечество... Почему ты ничего не говоришь о той, второй стороне? А ведь она существует! Что ты думаешь о ней?

Раскрыв окно, Ялмар всмотрелся в сад.

— Ты чувствуешь, как я напряженно прислушиваюсь? — спросил он, не оборачиваясь к Марии.

— К чему?

— К твоему вопросу, который звучит в мире на тысячи голосов. Вот сейчас звучит, буквально в эту секунду. И точный ответ более чем необходим, не дай бог опоздать... — Все более возбуждаясь, Ялмар сел за стол, зачем-то быстро полистал свою рукопись, шумно захлопнув ее, отодвинул. — Разговор о людях той, второй стороны стал почти чем-то личным в каждом доме. Какие они? Правда ли, что с рогами? Или все-таки нормальные люди? Мало того, именно те люди, которые уже однажды спасли если не все человечество, то Европу. А иные уверены, что и все человечество... Да, да, это уже личное! Муж с женой могут поссориться, если они не найдут на этот счет общую точку зрения...

Какое-то время Мария как бы не столько слушала Ялмара, сколько смотрела на него.

— А знаешь, ты сейчас похож на заклинателя стихий с острова Волшебного оленя...

— Что ж, мне это очень лестно. Если уж и докапываться до истины, то не с постным правдолюбием, надо, чтобы все-таки был какой-то огонь. Так вот слушай, слушай, Мария... На дядюшку Сэма, когда он сотворял своего джинна, трудились в поте лица атомщики половины мира, в том числе и поверженной Германии. На него работала техническая мощь огромной страны, разжиревшей на войне. И когда свершилось, дядюшка Сэм возликовал, полагая, что теперь он упрячет в свой сейф весь земной шар со всеми его сокровищами. Да не тут-то было!

Ялмар вдруг рассмеялся с какой-то веселой яростью, схватил трубку, раскурил. Усевшись на подоконник распахнутого окна, глубоко затянулся, потом замахал руками, выгоняя дым, будто злого духа.

Облокотившись о стол, Мария обхватила лицо руками, наблюдая за Ялмаром с особенной сосредоточенностью, почти не мигая.

— Так вот слушай, слушай, что случилось дальше. А случилось то, что этот упорный Дмитрий... которого во всем мире называют Иваном... дядюшке Сэму преподнес сюрприз! О, что это был за сюрприз! Дядюшка Сэм рот раскрыл от потрясения. Стряхнул с себя Иван пепел пожарищ и прах могил, потуже затянул пояс и снова совершил немыслимый подвиг — сотворил своего джинна!..

Мария, казалось, еще сильнее стиснула лицо в ладонях:

— Подвиг?!

— Именно подвиг. И я докажу...

— Ну, ну, доказывай...

— Для начала выслушай мои «обелиски». — Ялмар все так же возбужденно, щурясь от дыма трубки, зажатой в зубах, раскрыл кейс, достал блокнот. — Вот набросал, пока ехал на дачу.


Из блокнота Ялмара Берга

Порой мне кажется, что человечнейшие солдаты, проснувшись от вечного сна, вышли из-под обелисков и бесшумно подались к нашим домам. И так много этих солдат, что, пожалуй, хватило бы по тысяче к каждому окошку во всех домах Европы. Стучат солдаты в окна, потихонечку стучат, к стеклам обескровленными лицами припадают. А глаза у них огромные, немигающие глаза... Не ломают солдаты двери прикладами винтовок, а тихо спрашивают: вы помните о нас? Вы не можете о нас не помнить, и тот, кто стар уже, и тот, кто совсем еще ребенок. А если забыли, то что же случилось с вами?..

Прильнули бескровными лицами солдаты к стеклам окон и тихо спрашивают: вы боитесь, что мы разобьем склепы вашего жуткого индивидуализма? Но вы сами возненавидите и гордыню, и тупое самодовольство и разрушите склепы. Вы боитесь, что мы отнимем у вас знамя, на котором начертано «Личный интерес — и ничего больше», знамя ненасытных стяжателей, у которых все уходит в тело, в тело, и только в тело? Но вы сами сожжете это знамя на чистом огне ваших великих духовных устремлений. Вы боитесь, что мы отнимем у вас свободу разнузданной вседозволенности, когда можно распоясаться, вывернуть душу наизнанку, выставляя напоказ все свои болячки и мерзости? Так вы... вы сами поймете, что это не свобода, а нравственный террор, бесовство торжествующего хама и отвратительного пошляка. Вы боитесь, что мы заставим вас поклоняться идолу, имя которому народ? Так вы сами поймете, что нет такого идола, сами тех проклянете, кто хотел бы упразднить понятие народа, потому проклянете, что вдруг почувствуете себя китами, у которых пытаются отнять море... Вы боитесь, что мы пересечем ваши пути к бомбоубежищам? Так вы сами поймете, что вас со злой преднамеренностью толкают в бомбоубежища в надежде, что вы передеретесь за жалкое крошечное место в нем и забудете, что надо искать достойное место в самой жизни, а не в западне. Вы боитесь, что мы поссорим вас с теми, кто делает из нас пугало, претендуя на роль ваших спасителей с их так называемым ядерным зонтиком?.. Так вы не сможете не вспомнить, как возникли на вашей земле тысячи и тысячи обелисков, где покоимся мы. Вы потрясенно сами спросите себя: неужели эти обелиски еще недостаточная цена правды о них? Тогда какой же ценой человечество покупает истину?..


Когда Ялмар умолк, Мария прикрыла окно, зябко ежась, глубоко засунула руки в карманы халата, сказала заторможенно:

— Все это так. Обелиски, обелиски, обелиски. Их забыть невозможно. Однако с тех пор прошло более тридцати лет. И сегодняшний солдат той, второй стороны имеет своего джинна. И не все ли равно, чей джинн — Сэма или Ивана — первый начнет. Второй ведь непременно ответит. Значит, и опасность вдвойне...

— Дважды два — четыре. Эх ты ж, математик. — Ялмар прошелся по веранде, упал в кресло-качалку, раскачал его, что-то напряженно обдумывая. И вдруг, ткнув с шутливой горделивостью себя в грудь пальцем, спросил: — Так, говоришь, Ялмар Берг — заклинатель стихий? Что ж, благодарю. Я и вправду еще раз оседлаю своего Волшебного оленя. Выручал он меня не однажды, даст бог, выручит и сейчас...

Мария снова уселась за стол и стиснула лицо ладонями, приготовилась слушать с едва приметной усмешкой.

— Проснись, человек, проснись, — начал Ялмар свою игру, с помощью которой хотел высказать очень серьезные вещи. — Ответь заклинателю стихий на первый вопрос. Есть две враждующие стороны, обозначим их именами Сэм и Иван. Когда-то у них был общий враг, и они оказались на какое-то время союзниками. И разгромили врага своего, который был близок к тому, чтобы выпустить страшного атомного джинна. А ведь уже тогда возникала опасность всепожирающего атомного огня, что сейчас не всегда принимают в расчет. Однако миру известно: сокрушил чудовище прежде всего Иван — в этом его роль превеликая. Так вправе ли я, заклинатель стихий, спросить: не было ли это спасением всего человечества, кроме всего прочего, и от возможного атомного огня?

— Допустим, что вправе, — тихо промолвила Мария. — Действительно, об этом нынче как-то не задумываются...

— Но Сэм сумел сделать именно то, что не смог сделать его бывший враг. И возвестил возликовавший Сэм громовым голосом атомного взрыва, что он бросает вызов бывшему своему союзнику, Ивану... Вот я и спрашиваю после этого: так может ли быть не оправдано нравственно в глазах человечества появление второго джинна?.. Проснись, человек, и ответь на этот бесконечно важный вопрос.

— Ну что ж, допустим, что человек просыпается, человек задумывается, — ответила Мария, принимая очень серьезно эту необычайную игру Ялмара в заклинателя стихий, которую она сама ему предложила.

— Проснись, человек, проснись и ответь мне еще на один не менее важный вопрос. Чей именно джинн уже сжег два города и навлек на себя проклятье всего человечества?

— Джинн Сэма. Такова страшная правда.

— Проснись, человек, и вспомни, как это было. Очевидцы говорят, что президент Трумэн, узнав о потрясающих последствиях двух взорванных атомных бомб над японскими городами, воскликнул: «Я показал миру ядерный кулак!» Да, возликовал президент и осушил бокал шампанского. А в Хиросиме и Нагасаки у сотен тысяч людей лопались и вытекали глаза. Так шампанское ли пил господин президент?

Мария ничего не ответила, только еще сильнее зажала лицо в ладонях.

— Нынче обнародована молитва полкового священника Доунэя, который благословлял экипаж летающей крепости полковника Тиббетса в тот роковой полет. «Всемогущий боже, ты слышишь молитвы тех, кто любит тебя. Прошу тебя, будь с теми, кто сегодня в ночь осмеливается лететь в высоты твоего неба. Мы знаем, что сегодня и на вечные времена находимся под твоей охраной. Аминь!» Да, именно так, именем бога священник Доунэй благословил истинных дьяволов на величайшее преступление всех веков и народов. Так где же, где предел лицедейству?

Не открывая глаза, Мария качала головой и шептала свою молитву.

— Но сей жуткий спектакль имел еще и другие краски омерзительного лицедейства. Атомные бомбы были ласково названы «малыш» и «толстяк», а самолет полковника Тиббетса именем его матери Энолы Гэй. И я, заклинатель стихий, выкликаю: матушка Энола, миссис Гэй, где вы? Покажитесь, я хочу вас видеть! Что вы чувствовали после того, как превратились в железную птицу и снесли яйцо, из которого родился тот чудовищный огонь? Вы, кажется, очень набожны, миссис Гэй. За кого вы молитесь нынче? За вашего сына — уникальнейшего убийцу, который, однажды ударив жертву, продолжает убивать вот уже в третьем поколении тех, кто якобы выжил? Или вы все-таки молитесь за тех, кто умирает и до сих пор?

— Господи, — горячо проговорила Мария, — ведь это и вправду было, было, было...

— Слушай, слушай заклинателя стихий, человечество. Я врываюсь на Волшебном олене в твои сны и прошу тебя — проснись! Я не знаю, что сказал нынешний президент, когда он благословил нейтронную бомбу, и пил ли он при этом шампанское. Но он это сделал день в день, когда тот чудовищный «малыш» и тот чудовищный «толстяк» потрясли весь мир. Так не взрыв ли это какой-то особо чудовищной бомбы, именуемой бесчеловечностью? Имеют ли право сильные мира того после всего, что они сделали, произносить слова «бог», «совесть», «справедливость», «человеколюбие»? А они так любят произносить именно эти слова! Упражняются перед телекамерами в риторике и приучают мир к мысли, что Хиросима должна стать нормой. Ну, ответь заклинателю стихий, человечество, кто тебя приучает именно к мысли, что Хиросима должна стать нормой?

— Сэм, конечно. Достаточно вспомнить Сэма Коэна...

— Вот, вот, Сэм Коэн! Один из единомышленников этого господина изволил пышно выразиться по поводу его «беби» — нейтронной бомбы: «Не бомба, а пианино, и его мало иметь, на нем надо уметь играть». Так вот, я спрашиваю у тебя, человечество, не реквием ли собирается играть на твоих похоронах этот жуткий маэстро?

— Похоже на это, — едва слышно ответила Мария.

— Если Сэм говорит о возможности ограниченной атомной войны в Европе, то чем может обернуться для европейцев эта чудовищная ограниченность его мышления с точки зрения элементарной человечности, когда гибель какой-то части этого континента или даже всего континента заранее разумеется как вполне допустимая норма?

— Об этом страшно подумать.

— Проснись, человек, проснись и скажи, кто упорно взывает к мудрости, предлагая загнать джинна не в бомбы, а в мирные энергетические устройства, кто первый сотворил атомную электростанцию? Кто на весь мир торжественно объявил, что первым никогда не даст воли своему джинну, — Сэм или Иван? Что же ты молчишь, человечество, я жду ответа.

Мария наконец откинулась на спинку стула, подняла воротничок халата, как бы пытаясь согреться, и сказала:

— Я думаю...

— И если учесть, что Сэм не однажды был намерен сжечь города Ивана, и не только его города, однако не решился на это, то не напрашивается ли очень обнадеживающий вывод, что второй джинн оказался способным схватить за руку первого?! — При этих словах Ялмар резко встал с кресла, сделал такое движение, словно он схватил кого-то невидимого за руку, схватил мертвой хваткой. — И это... это самое главное! Это фундаментальная истина в истории нынешнего человечества. Теперь я уже говорю как автор возможной книги. — Пришлепнул ладонью рукопись, как бы ставил особой важности печать. — Без ответа на эти вопросы работа моя... не будет стоить и гроша... — И уже совсем другим тоном, почувствовав освобождение от того, что, сумел, самое главное в концепции своей книги, добавил: — Как видишь, дважды два не всегда четыре...

Поднимая воротничок, Мария опять зябко поежилась и сказала:

— Странно, на улице духота, а меня знобит. И все-таки я предлагаю перед сном искупаться. Кажется, гроза собирается. — И, поднявшись с кресла, почти упала на Ялмара, обнимая его. — Уверяю тебя, заклинатель стихий. Я буду очень серьезно думать...

— А у Дмитрия болит похороненная нога, — тихо промолвил Ялмар, обнимая Марию. — Это значит, что и у оленя болит голова. О, как болит голова у оленя...

Искупавшись, сразу же легли спать.

На подлунный мир давила предгрозовая духота, заставляя все живое находить забвенье в тяжкой дреме. Где-то далеко-далеко погромыхивал гром. Мария постепенно погружалась в сон. Падала, падала, падала невероятных размеров луна. И Мария в предчувствии катастрофы отчаянно звала Ялмара.

И ударилась луна о землю. И расколол плотную, как гранитная скала, тишину оглушительный взрыв. На миг высветилось бледное лицо Ялмара. Мария видела, как беззвучно шевелились его губы. Кажется, он звал ее. И снова раздался грохот. Осыпались зеленые искры взорванной луны. Мария искала Ялмара, обливаясь слезами. И вдруг столкнулась с Леоном... Все пятится и пятится Леон, не отрывая от Марии странного взгляда.

— Где же ты была, Мария? — спросил он. — Я так долго искал тебя и, кажется, лишился рассудка.

— Присядь, Леон, — попросила Мария. — Не видел ли ты Ялмара?

— Будь он проклят, твой Ялмар!

— Замолчи, Леон! За что ты проклинаешь его?

— Я люблю, очень люблю тебя, Мария. — Леон показал куда-то вдаль. — Вон там я вижу сосновую рощу. Белки снуют. Почему мне кажется, что это не белки, а мои мысли о тебе, Мария? А еще мысли о матери. Ты знаешь, я, в сущности, предал мать...

Опустившись на траву, Леон крепко обхватил колени и погрузился в себя, никого и ничего не замечая.

— Что с тобой, Леон? — спросила Мария, пытаясь встретиться с его взглядом.

Вдруг из мрака возник Стайрон.

— Оставьте меня в покое! — закричала Мария.

Стайрон замедленно погрозил пальцем:

— Э нет, дорогая. Ты слишком много знаешь о моих делах. Ты посмела заглянуть в мою тайную лабораторию.

— Я ничего не знаю, я ничего не видела!

— Видела. Все видела. И Ялмара посвящаешь в мои секреты.

Мария упала на колени:

— Я не знаю никаких секретов. Ради бога, оставьте меня! Умоляю вас...

— Впрочем, ты права, — сказал Стайрон и тоже опустился на колени, ласково дотрагиваясь до головы Марии. — Никаких секретов. Набор моих галлюционогенов опробован в наших самых солидных научных центрах. Все законно. Хочешь, я испытаю на тебе?

— Не смей, Мария! — закричал Леон. — Я знаю, что это такое! Не смей!

Мария хочет подняться, чтобы поскорее бежать, бежать от Стайрона, однако ноги ее словно ватные.

— Посмотри на сосновую рощу, Мария, — просит Леон. — Там белки снуют. Это мысли мои о тебе. — Вдруг остановил сумрачный взгляд на Стайроне. — И у него мысли о тебе, Мария. Они извиваются в его страшном черепе, как змеи. Представляешь себе голову, полную змей? Если бы у меня были не белки, а змеи, я бы застрелился...

Вытащив из кармана куртки пистолет, Леон приложил его к своему виску.

Мария хотела крикнуть, но голос ей не подчинился.

— Есть обычай, Мария, исполнять последнее желание человека перед смертью. Так вот мне кажется, что все человечество ждет, когда ему разрешат исполнить его последнее желание. Некоторые считают, что разрешение уже получили. И бог ты мой, что они себе позволяют!

И снова раздался грохот. Марии показалось, что это выстрелил из пистолета себе в висок Леон. Но где же, где самоубийца? Вместо Леона стоит Сестра горностая. Потрясенная, она медленно наклоняется и все ищет, ищет что-то руками в траве, приговаривая:

— Мальчик мой, где же ты? Где?

Исчезла Сестра горностая, и снова появился Стайрон.

— Где Ялмар? — спросила у него Мария.

— Он рядом с тобой и в то же время далеко, — загадочно ответил Стайрон.

И действительно, Мария увидела Ялмара, неотрывно глядевшего в ночное небо. Мария устремилась к нему и замерла — лицо его было отчужденным.

— Что с тобой, Ялмар? Улыбнись, это же я, Мария!

Но Ялмар, не обратив на нее никакого внимания, пошел прочь. И Марию потрясло ощущение жуткой пустоты и одиночества. Она безутешно заплакала. Стайрон смотрел на нее как бы с глубокой печалью и мягко упрекал:

— Зачем ушла от меня? Ты мне, мне нужна, а не ему.

И послышался голос Ялмара:

— Вы лицедей! У вас не счесть личин. Одна из них — личина Доунэя!

Стайрон усмехнулся с таким видом, будто прислушивался ко вселенной, к движению космического разума, смертно тоскуя по достойному собеседнику, не существующему на земле. И эта демоническая поза, которой он хотел подавить и подчинить себе Ялмара, пугала Марию. И она закричала:

— Не сдавайся, Ялмар! Ты сильнее, ты умнее его!

Стайрон стремительно повернулся к Марии, показал на ее живот, засмеялся, приговаривая:

— У твоего дитя будет две головы. Но ни в одной из них не жди разума...

И закричала Мария, так закричала, что, кажется, снова ударилась о землю луна и раскололась, осыпаясь зелеными искрами.

— Что, что с тобой, Мария? — услышала она голос, в котором почувствовала спасение.

Мария открыла глаза и увидела склоненное над ней лицо Ялмара.

— Да что с тобой? Ты вся дрожишь.

— Если бы ты знал, что мне приснилось! — Припав всем телом к Ялмару, Мария панически прятала лицо на его груди, и слезы душили ее. — Но я не скажу, не скажу, ни за что не скажу! Ты, наверное, уже думаешь, что я на этом помешалась...

— Вот, называется не сказала! — Ялмар старался согреть Марию и баюкал ее как ребенка. — Успокойся, это пройдет... Я знаю, у нас будет сын. Здоровый такой мальчуган. А еще лучше, если девочка. Ты знаешь, я очень хочу, чтобы девочка...

— А я чтобы сын!

— Ну вот и прекрасно. Тебя перестало трясти. Но, как ни странно, теперь уже колотит меня...

И они оба рассмеялись.

— Кажется, была гроза, — совсем успокоенно сказала Мария.

— Была. Слышишь, гром покатился куда-то дальше.

Укатился гром. И снова наступила тишина. Неумолчны сверчки, словно струятся тысячи чистейших неистощимых родничков, и ночь самозабвенно внемлет им.

Теперь уже Мария спала до утра без сновидений, а когда проснулась, какое-то время пыталась понять, откуда исходит удивительный свет. Наконец поняла.

— Вот это заря! Смотри, озеро горит. Я хочу туда!

Через несколько минут Мария уже купалась в пламенеющем озере. Ялмар наблюдал за ней с берега. Стонала Мария от блаженства, звала к себе Ялмара. Мелькали ее руки, и было похоже, что она исполняла ритуальный танец не у костра, а в самом костре заревого озера. Мелькали руки Марии, сотворенные самим богом руки. Ну что, что в них, какой секрет таится в линиях, которые могли бы стать, пожалуй, музыкой, если бы это было угодно озеру и заре? Впрочем, всплески воды, звон капель, стекающих с ее ладоней, разве это именно не та музыка, которая доступна чуткому слуху мироздания?.. Стонала, Мария, задыхалась, и тело ее, обнаженное тело точно одушевляло и озеро, и зарю, и, в конце концов, планету Земля. Да, это планета Земля, удивительнейшая из всех планет, плыла в море вечности, и все замирало во вселенной в торжественном преклонении перед прекрасным, в страстном желании сберечь это прекрасное, оберечь, оберечь... И тишина во вселенной становилась светом и звуками стекающих с ладоней Марии капель, становилась ее дыханием, смехом и стоном. И все это Ялмар воспринимал как воистину космическое событие, такой вот казалась ему эта минута, и он готов был поклясться, что запомнит ее навсегда.

Мария наконец вышла на берег. И теперь уже не только линии рук ее, но и всего тела, загоревшегося от прохладной воды и зари, были музыкой, которой проникновенно внимало утро, но прежде всего внимал именно он, Ялмар. Бережно обтирал он тело Марии белоснежным полотенцем. Марию слегка знобило, и она невольно искала встречи своего тела с горячим, не остуженным водою телом Ялмара. И в этих прикосновениях было признание чего-то такого, что являлось откровением и для озера, и для зари, и, наконец, для всего мироздания, которое, вероятно, догадывалось, что нет во всей его беспредельности ничего выше и прекраснее земного человека, и особенно если этот человек — женщина, к тому же именно вот эта женщина, имя которой Мария. Да, Ялмар клялся, что этот миг он запомнит до скончания своих дней...

Мария, чуть запрокинув голову, смотрела в лицо Ялмара и чутко, как это сделал бы, вероятно, лишь скульптор, ощупывала его лоб.

— Какой великолепный лоб, — сказала она и, взяв руку Ялмара, приложила к своему животу. — И у него, вероятно, уже есть лоб, на твой похожий. И сердце есть. Или я слишком тороплю события? У меня, кажется, и живота нет. Что, если врачи ошиблись?

Смотрела Мария на Ялмара с такой наивной неуверенностью, с такой жаждой самого главного события в ее жизни, что тот невольно улыбнулся...

И вдруг, раздвигая прибрежные камыши, появилась лодка и вышел из нее, точно так же, как это было два года назад, Френк Стайрон.

Мария, заслоненная Ялмаром, быстро накинула на себя халат. Приближался Стайрон, удивительно напоминая краба. Самоуверенный, вальяжный, несмотря на свою неказистость, он загадочно улыбался, приветливо поднимая обе руку над бритой головой.

— Знали бы вы, как я рад вас видеть, — сказал он, пристально оглядывая сначала Марию, потом Ялмара. — Не угостите ли чашечкой кофе?

И вот нежданный гость уже с чувством истинного наслаждения маленькими глоточками пьет кофе и говорит:

— Я хотел бы, чтобы вы уяснили очевиднейший факт: ведь мы, в сущности, все трое связаны крепчайшими узами.

— Что вы имеете в виду? — хладнокровно спросил Ялмар, покуривая трубку.

— О, многое, очень многое! Во-первых, мы все трое далеко не глупые люди. Во-вторых, мы взаимно довольно глубоко проникли в секреты наших дел.

— Я не знаю никаких ваших секретов, — нервно сказала Мария.

Ялмар взглядом умолял ее успокоиться, а Стайрон, перекатив голову слева направо, словно бы в шахматной игре делал свой следующий ход.

— Зато Ялмар мог бы на сей счет сказать другое... Сотрудники одной из ваших газет предупредили меня, что вы со своей весьма похвальной журналистской настырностью... извините, настойчивостью решили добраться и до меня...

— Вы пришли заткнуть мне рот?

— О, нет, нет. Скорее я намерен сделать совершенно обратное. Не удивляйтесь, я объясню. — Стайрон с загадочной улыбкой смотрел в глаза Ялмара. — То, что мои ассистенты пробовали кое-какие галлюционогены на северных людишках, — это мелочи, недостойные внимания такого журналиста, как вы. Кстати, известно ли вам пристрастие северных людишек к мухомору?

И словно удивившись, что не вызвал никакого интереса собеседников к своему сообщению, Стайрон продолжил:

— Заглатывают кусочек засушенной ножки мухомора и уходят в мир галлюцинаций. Так что забавы моих ассистентов по сравнению с этим сущий пустяк.

— Как много подлого стараетесь вы довести до степени невинного пустячка...

— Но ведь человечество всегда двигалось именно по этой удобной дороге! Сколько раз было доказано жизнью, что зло в определенных случаях становится добром. Кстати, несколько слов о таком зле, как наркомания. Почитайте Бринкмана. Наркоман, по его глубокому убеждению, — астронавт будущего. Преодолевается порог, за которым грядут великие открытия во вселенной сознания. А вы в силу своего невежества такого вот астронавта ставите вне морали...

— Ну а сами-то вы как... покуриваете марихуану или выбираете из своих так называемых галлюционогенов что-нибудь посерьезнее? — Ялмар, насмешливо улыбаясь, поднес воображаемую сигарету ко рту.

Стайрон глянул на него так, будто был намерен обидеться. Однако тотчас заулыбался, протянул чашечку Марии, прося налить еще кофе.

— Все это пустяки, пустяки, дорогой Ялмар. Перейдем к главному. — Он перевел взгляд на рукопись, лежащую на столе. — Мне известно, с какой страстью вы обрушились на наши ядерные программы, а главное, на философию ядерной эры. Называйте сумму. Любую. Я куплю вашу книгу на корню.

Глянув с развеселым видом на Марию, Ялмар полуобнял ее и сказал, стараясь шуткой привести ее в чувство:

— О, мы уже, кажется, нашли достойного издателя!

Тяжело упираясь ладонями в колени, Стайрон наклонил голову, напряженно разглядывая Ялмара и не обращая внимания на Марию, словно ее здесь и не было.

— Да. Я издам вашу книгу. Я сделаю из нее бестселлер! Но только не эту, а ту, которую вы напишете не в бесчестье, допустим, мистера Коэна, а в его честь. Вы должны развить философскую мысль моего дорогого друга Сэма о том, что многие люди в европейских странах ведут себя по отношению к атому так же нелепо, как вели себя перед извергающимся вулканом суеверные дикари...

— Но ведь нелепо другое! — воскликнула Мария, выглядывая из-за плеча Ялмара, как из-за укрытия. — Нелепо сравнивать атомный катаклизм с природным явлением! Извержение вулкана человек не в силах предотвратить. Но зато в силах предотвратить атомные взрывы! Неужели он так глуп, ваш друг, если надеется, что его мысль воспримется как философское откровение?

Стайрон и на этот раз не глянул на Марию. По-прежнему тяжело упираясь в колени, он еще больше наклонил бритую голову, словно был намерен бодаться.

— Вы должны знать, дорогой Ялмар, как высоко мы ценим тех, кто проклял свои прежние убеждения и бесповоротно перешел в наш стан. Лично для меня такой человек в тысячу раз дороже, чем тот, кто был еще с пеленок нашим. Итак, руку.

Протянув через стол руку, Стайрон терпеливо ждал, что ответит Ялмар. Он, конечно, знал, что ответ будет далеко не тот, на который хотелось бы ему рассчитывать, но игра есть игра, и Ялмар не знает, каков у неприятеля следующий ход. Между тем это страшный ход. Он рассчитан и на то, чтобы потрясти Марию...

А Ялмар, запрокинув голову, вдруг разразился беззвучным хохотом. Стайрон, казалось, тоже посмеивался, но руку все еще не убирал. Когда же терпение его истощилось, он печально вздохнул:

— Жаль. Хуже всего то, что в нашу игру придется включать Марию. Женщина — извечное орудие дьявола.

И, заметив, как побледнела Мария, Ялмар жестко спросил:

— Не слишком ли опасно шутите?

— Опасно. Очень опасно. Для вас. Дело в том, что вам придется выбирать: или Мария и я рядом с ней, как ее спаситель, и вы оба становитесь сотрудниками моего института, при этом еще и очень состоятельными людьми, или...

— Ну, ну, договаривайте, — едва слышно промолвила Мария.

— Или вы, дорогой Ялмар, переступите через Марию, как Фауст переступил через Маргариту во имя какой-то там высшей правды. Ну и у Марии тогда будет путь Маргариты... путь к трагедии...

На этот раз уже и Ялмар почувствовал, как от лица его отхлынула жизнь. Стайрон сделал вид, что щадит свою жертву, чуть отвернулся от Ялмара, задумчивый, грустный — этакая утонченность. Но, уже через полминуты обернулся совсем другой личиной — что-то механически-бесчувственное и потому еще более неумолимое виделось в нем, и можно было подумать: не робот ли это, есть ли в нем живое сердце?


Загрузка...