Древний знак

ГЛАВА ПЯТАЯ И РОДИТ МАРИЯ ПРОРОКА

Так явился на свет олень, которого назвали на острове Волшебным. Ялмар впервые увидел Белого олененка, когда тому исполнился всего лишь месяц, и теперь вот показал его Марии четырехмесячным.

— Почему эти люди для своего ритуала выбрали именно меня? — спросила Мария, наблюдая, как Ялмар старается создать уют в палатке, в которой он жил иногда по нескольку недель. — Наверное, они сделали это просто из-за уважения к тебе.

— Да ты что?! — воскликнул Ялмар и вдруг опрокинул Марию на оленьи шкуры, страсть какой свирепый в притворном негодовании, все ниже и ниже склоняя лицо над лицом любимой женщины и смывая счастливейшей улыбкой свою столь комически наигранную свирепость. — Да знаешь ли ты, что они искренне оценили в тебе то, что мог оценить только я — великий знаток красоты!.. Именно той красоты, которая должна спасти мир...

— О, тогда все понятно! — необычайно серьезно отозвалась Мария и вдруг рассмеялась. — Только ведь я знаю тебя. По твоим воззрениям выходит, что мир спасет духовная красота и воля людей, идеи которых ты так горячо исповедуешь... Пойдем побродим, я хочу еще раз посмотреть на оленей, особенно на того олененка...

Ялмар и Мария вышли на морской берег. Стынь прозрачного воздуха даже сейчас, в разгар лета, напоминала, что здесь Арктика. Зажженные взошедшим солнцем тучи полыхали каким-то странно холодным огнем, глядя на который можно было еще больше продрогнуть. Казалось, что Арктика более чем отчужденно взирала на солнце, понимая, что было оно в этом бескрайнем пространстве не хозяином, а всего лишь недолгим гостем, хотя и щедрым на свет, да скупым на тепло. И все-таки в этом для Марии было что-то достойное почтительного изумления: Арктика имела характер, Арктика заставляла себя уважать. Марии казалось, что с каждым накатом прибойной волны на нее дышал некто, спрятанный в пучине студеного моря. Над четко очерченной грядой синих гор, меченных родимыми пятнами вечного снега, надменно висела луна, будто предвкушая грядущую власть свою, которой наделит ее через какое-то время полярная ночь. Угрюмо, как бы исподлобья, оглядывала мир луна, багровая, огромная, неправильной формы, словно расплющенная. Обезображенность луны вызывала в Марии чувство тревожного недоумения, и опять приходила мысль, что под ногами у нее не остров, а другая планета, и потому отсюда все в мироздании выглядит совершенно иначе.

— Странно, на небе и луна и солнце...

— Здесь это часто бывает, — не сразу ответил Ялмар, замедленно поднося трубку ко рту.

— Не луна, а какой-то недобрый знак. — Мария поежилась, одолевая странный озноб, в котором было что-то от суеверного страха. — Намек на огонь из «Апокалипсиса»...

— Жертвенный костер, ложное солнце, — в тон Марии промолвил Ялмар. — Кстати, у многих заполярных народов луна — особенный символ. Все дело в том, что в нелегкую пору долгой полярной ночи мучает человека страшное искушение: признавать или не признавать луну за солнце? И если не одолел искушение — все, значит, ты изменил истинному светилу, познался со злыми духами. И тебя будут называть человеком, от луны идущим...

— Не признаю! — с шутливой категоричностью воскликнула Мария.

— Тогда ты человек, идущий от солнца... Что касается моих островитян, то в их представлении луна — истинная лицедейка. У них даже слово есть такое, смысл которого только так и возможно перевести. И каждый, кто поклоняется луне, — самый гнусный лицедей, способный злу придавать ложную личину добра. И мотив этот звучит почти в каждой их легенде и сказке.

— Неужели они не способны, как все люди на земле, вот так просто любоваться луною?

— Нет, нет, что ты! В том и секрет... если говорить просто о луне, а не как о втором солнце, они признают ее, пусть только она будет сама собою. И влюбленные у них, надо полагать, вздыхают на нее, как всюду. К тому же фазы луны... фазы — это так много для них. Это и вехи на тропе бегущего времени, и предвестники тех или иных явлений в природе. И заклинатели стихий читают фазы луны — если добавить, и звезды — как магический свод небесных законов...

Все выше поднималась луна, уменьшаясь, обретая форму четкого Круга и словно бы остывая. Хмурый, горячечный лик ее, остуженный Арктикой, становился безмятежным и ясным, способным внимать самозабвению арктического безмолвия.

Где-то у горной террасы, на которой маячили бездымные уснувшие чумы, двигалось сплошной массой стадо, направляемое пастухами к берегу. Несколько оленей, далеко опередив стадо, возникли совсем рядом с Марией и Ялмаром. Подняв головы, олени чутко втягивали бархатистыми ноздрями воздух, разглядывая незнакомцев так, словно бы пытались догадаться, что же все-таки можно ждать от них — добра или зла?

— Ну вот, наконец, я как следует и разглядела оленей, — с глубоким вздохом удовлетворения сказала Мария. — У них действительно печальные глаза. С чего бы это? Не потому ли, что олень, будучи одним из древнейших существ, знает тайну рока?

Ялмар, погруженный в себя, не ответил. Олени, утолив свое любопытство, повернулись и побежали навстречу стаду. Ялмар вдруг уселся на пригорок, скрестил ноги и заговорил тоном сказителя, подражая тем, кого не однажды слушал здесь, на острове.

У оленя болела голова: ему, видно, было дано чувствовать беды людские. И чтобы унять боль, мчался олень по свету, остужая голову на ветру. А на сумрачной горе сотворял ложное солнце сын злого духа и росомахи по имени Лицедей. И сказал он своей сестре Лицедейке:

— Улыбнись так, чтобы отражением твоим залюбовался всякий, кто живет на земле, и стал бы луну величать солнцем.

И улыбнулась Лицедейка, изо всех сил стараясь быть обворожительной. Однако это было больше похоже на самую отвратительную гримасу, чем на улыбку. Лицедей тяжко вздохнул и сказал:

— Нет, с такой физиономией тебя никому нельзя показывать. Лучше разожгу я костер, раскалю луну и камнем ее расплющу. И пусть у луны будет лик солнца!

И начал Лицедей разжигать костер. А олень, увидев огонь, совсем обезумел и еще быстрее помчался куда глаза глядят. Лицедей аркан схватил. Был у него длинный аркан и почти невидимый — словно из чистого шелка сплетенный: такой, вероятно, бывает сама ложь, Лицедеем рожденная. Хотел Лицедей метнуть аркан, но вдруг замер, увидев обнаженную женщину. Бежала прекрасная женщина навстречу оленю, и длинные волосы ее на ветру развевались. Протягивала руки женщина, удивительные руки, самим богом сотворенные, протягивала руки прекрасная женщина, чтобы до головы оленя дотронуться и боль его унять. А тот от боли ничего не видел перед собой и, вот беда, мимо женщины промчался. Провожала женщина печальным взглядом оленя и что-то тихо, словно молитву, шептала. Лицедей на женщину смотрел и никак не мог опомниться, красотой ее пораженный. Когда опомнился, сказал росомахе:

— А ну схвати, матушка, за волосы эту красавицу, к костру приведи...

— На закланье? — обрадовалась росомаха. — Ты ее убьешь?

— Нет, не убью. Это ты как будто вознамеришься убить ее у жертвенного костра. А я, мягкосердечный и благородный, предстану перед ней с ликом спасителя. После этого и согласится она стать моей женой. Вот уж с ее улыбкой, в луне отраженной, я достигну всего, чего хочу.

— О, хитер, очень хитер, — проворчала росомаха. — Только ты о сестре своей забыл.

— Помню, помню я о сестрице. Пусть она поучится перенимать улыбку у этой прекрасной женщины. С такой улыбкой моя сестрица волшебно преобразится.

— Нет! — закричала Лицедейка в ответ. — Или я, или она, двоим нам на белом свете не ужиться! Но буду все-таки я. О, ты еще увидишь, на что твоя сестрица способна!

И схватила Лицедейка копье, в женщину нацелилась, другой рукой над собой луну подняла, чтобы посветлее было. А женщина, гордая и неустрашимая, лицо вскинула, прекрасное лицо, самим богом сотворенное. И тут случилось невероятное: на луну нашло затмение. И закричал Лицедей:

— Это кто же луну затмил? Не эта ли женщина?

— Да, именно так! — вдруг послышался чей-то голос. — Не сбудется твой злой умысел, ты не сотворишь ложное солнце!

И повернулся Лицедей на голос, и увидел Волшебного оленя и всадника на нем с ликом светлым, как само солнце. И узнал он во всаднике врага своего, имя которому Хранитель...

Ялмар умолк, глядя на Марию с вопрошающим нетерпением.

— Осталось ли хоть что-нибудь у тебя от легенды здешнего племени? — наконец спросила Мария, одолевая задумчивость.

— Не в том суть.

— Кто же эта прекрасная женщина?

— Ты.

— Как же удалось этой женщине затмить луну-лицедейку?

— Пророк предсказал: красота спасет мир...

Мария опять направила взгляд на луну.

— Достоевский?

— Да. Ну и я, смертный, говорю о том же. Однако с тем уточнением, которое ты сама сделала там, в палатке.

— Боюсь, пророк ошибся. Боюсь, что и ты ошибаешься тоже. Уродство оказалось сильнее красоты. Уродство насилия, уродство бездуховности. Уродство ядерных бомб, беременных смертью. Странно, ядерная дурища, беременная смертью, а я...

Не досказав, Мария вдруг, казалось, вне всякой логики радостно заулыбалась, настолько радостно, что это было похоже на ликование, и воскликнула:

— А я беременна жизнью! Слышишь? Я буду матерью, а ты отцом. И родит Мария пророка.

Ялмар какое-то время осмысливал поразительную для него новость, наконец промолвил, поднимаясь с пригорка и медленно подходя к Марии:

— Вот и прекрасно. Теперь ты будешь моей женой...

Мария долго смотрела на Ялмара, и возникало на ее лице, все более искажая его, смятенье.

— Что с тобой?

— Я вынуждена тебя предупредить. Мой бывший шеф не простит тебе...

— Не простит?! — вскричал Ялмар, скаля зубы в какой-то ослепительной ярости. — Кто он такой, чтобы прощать или не прощать мне это?! Уж если есть на свете Лицедей, то именно он... он, этот гнусный господин!

— Ну ладно, хватит о нем, — едва слышно попросила Мария, отыскивая взглядом место, куда бы присесть.

Ялмар усадил словно бы вмиг обессилевшую Марию на пригорок, на котором только что сам сидел, и возразил с негодованием:

— Нет, не хватит! Я распутаю его подозрительные делишки. Я кое о чем уже догадался.

— Он думает, что именно я посвящаю тебя в его тайны. Мало того, он мне говорил, что твое внимание ко мне именно этим и объясняется. Берегись его, Ялмар, прошу тебя, берегись. — Приложив умоляюще руки к груди, Мария опять попросила: — А сейчас все-таки хватит о нем. Вернемся к оленям. Вон они по всему берегу разбрелись... Где же наш олененок?

Ялмар, с трудом одолевая себя, не ответил.

— Я вот еще о чем думаю, дорогой мой Ялмар, — снова заговорила Мария уже без прежнего смятения, однако печаль сквозила в каждом слове ее. — Веками люди заглушали страх от сознания своей смертности. Заглушали тем, что признавали других людей неотторжимой частью своего «я», особенно собственных детей. Ты умрешь — после тебя будут жить другие, а они, в сущности, твое продолжение. И вдруг потрясает тебя ужасная мысль... продолжения не будет! Обречен не только ты, обречено все человечество. Ты замечаешь, как часто нынче стали произносить люди слово «апокалипсис»?

Ялмар упал на колени перед Марией, осторожно дотронулся до ее лица, словно хотел прогнать с него тень, и еще раз для себя открывая: какое это удивительно тонкое лицо, сейчас странно прозрачное в своем пронзительно осмысленном трагизме.

— Будем считать... страшные мысли твои — это бунт против возможной пассивности перед опасностью...

— Но если это не бунт? Если я сама пассивна?

— Нет-нет, ты не из тех! Ты вот думаешь о своем материнстве. Для тебя любовь, материнство не просто будничные происшествия. Ты же мечтаешь родить пророка! Для тебя рождение сына... дочери... человека — космическое явление...

Высказавшись, Ялмар рассмеялся, какой-то надежный, уверенный в себе, в своей правоте.

И стало хорошо им обоим. Они смотрели друг другу в глаза, и казалось им, что так можно жить и сто и тысячу лет. И пусть сменяются поколения, пусть проходят века чередой, они будут сидеть и смотреть друг другу в глаза, молодые, не подвластные времени, являясь свидетелями слияния отдельного существования с вечностью. И наверное, они еще долго вели бы свой молчаливый разговор, но перед ними словно из-под земли вырос Белый олененок. Широко расставив точеные ножки, он все смотрел и смотрел на людей, словно пытаясь вспомнить что-то бесконечно давнее.

— Это невероятно, — прошептала Мария, боясь спугнуть олененка, — мне кажется, что я уже в состоянии смотреть на него глазами Брата оленя...