Древний знак

ГЛАВА ВТОРАЯ ДОГАДКА БРАТА ОЛЕНЯ

Праздник закончился. Для гостей установили утепленную палатку хозяина стада, Томаса Берга, в которой тот иногда жил здесь даже зимой и чувствовал себя в ней ничуть не хуже, чем островитяне в чумах. Брат оленя пожелал Марии и Ялмару счастливых сновидений и ушел к стаду.

Отыскав Белого олененка, Брат оленя опустился перед ним на колени, испытывая при этом какое-то болезненное нетерпение заглянуть ему в глаза. Нет, так не годится! Надо успокоиться. Надо соотнести свою душу с величием намерения. Шутка сказать, он должен в этом олененке угадать того, кем, возможно, был он сам в вечном движении живого, почувствовать ту бесконечную нить, которой все связано во времени и в беспредельности мироздания. И тут мало смотреть просто в глаза олененка, тут необходимо заглянуть в солнечный зрак хотя бы на краткое мгновение, уловить его волшебный луч. Это и есть та самая нить! Если очень сосредоточиться, если словно бы влезть самому в шкуру оленя, стать на мгновение оленем, не просто притвориться, схитрить, а слиться с ним всей своей сущностью, тогда и обнаружит себя вечный дух, который томится неодолимым искушением дать знать о себе хотя бы самым слабым намеком, словно мерцание далекой-далекой звезды. Только так, только тогда и обнаружит себя дух, и ты поверишь, что бессмертье возможно, что оно существует как вечная тайна и мерцает одинаково мудро как в глазах этого олененка, так и в любой из этих звезд, и особенно проявляет себя неистребимой жизненной сутью в солнце. О, ему, Брату оленя, человеку, идущему от солнца, это глубоко понятно! Да, надо сосредоточиться и в то же время как дым раствориться во всем сущем, будто на мгновение сгореть в солнечном огне, тогда, и только тогда, коснется твоей души дыхание того древнего, которым, возможно, являешься именно ты сам, встретишься ты, нынешний, с тем прошлым и обнимешь вечность, почувствуешь непрерывность солнечной нити. Вот еще, еще немножко, и он, Брат оленя, заглянет в тайную глубину солнечного зрака и почувствует мимолетный взгляд того, кем был он сам где-то еще в пределах, близких к мигу первого творения, великого творения, которое свершило солнце, рождая жизнь, ибо оно, и только оно, мать и отец всему сущему. Еще немного, и он, Брат оленя, почувствует словно легкое дыхание того древнего существа, его мимолетный взгляд, почувствует что-то похожее на тень, которая пробегает по лицу человека, когда ему больно. А ведь тому, древнему, надо думать, действительно больно от мучительного желания во что бы то ни стало изречь себя сегодня. Надо ему помочь! Надо стать самому средоточием этой боли, пережить ее в себе, превозмочь себя, словно сгореть на миг в огне солнца. О духи, помогите же, помогите, о солнце, прожги его, Брата оленя, насквозь!..

И вот оно, вот — случилось! Он словно принял из рук любимой женщины только что рожденного ею ребенка! Ребенок вскрикнул! Вечное изрекло себя! Засветилась и зазвучала нить вечности...

И Брат оленя осторожно обхватил Белого олененка и поднял как дитя свое, поднял высоко, словно бы передавая его вечности. А солнце ярко светило — ликовал творец всего сущего, ликовало солнце! Брат оленя так же осторожно, как и поднял, опустил Белого олененка на землю, прижался своим лбом к его лбу и сказал:

— Ну а теперь беги, беги. Я благодарю тебя за этот удивительный миг, пережитый мною...

Белый олененок, почти не касаясь земли копытцами, побежал, словно в прекрасном сне уплывая вдаль. А Брат оленя наблюдал за ним и вспоминал, как первый раз увидел его, увидел и догадался, что на свет появился Волшебный олень...

Было это вон там, за синим отрогом горной гряды, в защищенной от ветра узкой долине. Шел апрель месяц. Солнце наполняло долину веселым светом добра и надежды, хотя морозы, особенно по ночам, все еще были свирепыми. Важенки телились, выбирая у камней защищенное от ветра и постороннего глаза место. Брат оленя не спал круглыми сутками. Не случайно дали ему такое имя — Брат оленя: когда ему исполнилось десять, он был уже настоящим пастухом. До той поры его звали просто Мальчиком. И могли его так именовать всю жизнь — подобное несчастье случается с иными мужчинами, которым не удается доказать, на что они способны. А ему исполнилось всего десять — и вдруг такое имя! Старцы, которые дали это имя, могли оказаться и не столь великодушными, не прояви он себя как следует. Им ничего не стоило назвать его Братом мыши, а то и еще хуже — Братом комара или Братом росомахи, что было бы совсем невыносимо, встречаются и такие имена. Но старцы дали ему самое гордое имя — Брат оленя! Именно олень был предопределен ему в младшие братья, о нем следовало денно и нощно заботиться.

Таков обычай.

И вот жизнь осчастливила его видеть сороковой раз рождение оленей. Впервые он это видел еще двухмесячным ребенком. Младенца увезли на праздничной нарте в стадо и поднесли к вымени только что отелившейся важенки: пусть молоко матери и молоко оленихи войдут в кровь будущего пастуха неистребимой силой любви и преданности оленю.

Таков обычай.

Сороковой отел! Веселым олененком смотрело с неба солнце, изумляясь и радуясь всему сущему на свете. Изумлялся и радовался Брат оленя тому, что там, где была еще совсем недавно одна жизнь, стало две — мать и ребенок. Кажется, все просто, все понятно, однако не так уж и просто, не так уж понятно — что может быть таинственнее, чем рождение живого существа! Вот она, самая его любимая важенка, у нее даже имя есть — Дочь снегов. Не у всех оленей есть имена, а эту важенку наградил именем он, Брат оленя, за ее редкий ослепительно белый цвет. Большинство здешних оленей рождаются серыми. И того из них, который появлялся на свет белым или с пятнами, называют существом иной сути. Жестокая судьба у таких оленей: их чаще всего приносят в жертву злым духам, редко какой из них доживает до трехлетнего возраста. Однако вот этой важенке исполнилось уже шесть лет: уберег ее Брат оленя. Дважды телилась Дочь снегов, теперь наступил черед третьего отела. Первые два олененка оказались белыми, к тому же меченными по бокам черными пятнами, — это были существа иной сути. И обоих, едва они прожили год, принесли в жертву злым духам, чтобы спасти оленье стадо от мора.

Брат оленя надеялся, что Дочь снегов на этот раз подарит ему телочку обыкновенного серого цвета. И надо же было такому случиться: на свет опять появился сын, белый как лебедь. Увидев его, Брат оленя даже застонал: теперь могли заколоть не только олененка, но и олениху. А он так любил ее!

Олененок все поднимался и поднимался на тоненькие слабые ножки, хоркал, как бы здороваясь с миром, и спрашивал: где я и что мне делать дальше? Еще влажный, местами как бы с зализанной шерсткой, он дрожал от холода. Брат оленя осторожно обтер олененка специально выделанной мягкой шкурой, прижал к себе, стараясь согреть. От олененка пахло так знакомо и незнакомо, самой жизнью пахло, в которой так много загадок.

Олененок дрожал, трогательно припадая на задние ножки. Потом, повинуясь инстинкту, начал тыкаться мордочкой в живот матери. И Дочь снегов слегка переступила, помогая детенышу найти ее переполненное молоком вымя. И познал олененок первую радость в своей жизни — радость насыщения материнским молоком. О, ради этого действительно был смысл появиться на свет! Он задыхался, захлебывался, бодал мягкое брюхо матери, широко расставляя ножки, врезаясь крошечными копытцами в снег. Дочь снегов, чуть вскинув голову, украшенную ветвями рогов, мечтательно пережевывала жвачку; теперь она ничего не хотела знать, кроме того, что вновь стала матерью. Скоро она потеряет свои рога, это всегда происходит после отелов, но придет зима, и рога появятся новые, и у сына ее пробьются стрелочки, которые станут рогами, если не уведут его к страшному костру на аркане.

Брат оленя наблюдал за важенкой и ее детенышем и клялся в душе, что на этот раз он из олененка вырастит большого оленя.

Кто решил считать существо иной сути непременно обреченным? Кем предопределено обрывать жизненную тропу смертной чертой тому, кто не похож на других? Нет, в данном случае все будет иначе... Раскурив трубку, Брат оленя долго настраивался на свои особые вопросы человека, идущего не от луны, а от солнца. Одним из таких вопросов был: «Нужно ли тебе?» Это означало: нужно ли тому, к кому он обращался, его покровительство? С таким вопросом он мог обратиться к человеку, зверю, камню, звезде. С такой же философской проникновенностью он мот спросить: «Брат ли я тебе?» Или кратко: «Брат ли я?» Если идущий от солнца сомневался в доброй сути живого существа или какого-нибудь предмета, то он мог спросить: «В чем твое начало?» И само собой разумелось, что здесь речь шла либо о добре, либо о зле.

Покуривая трубку, Брат оленя с задумчивым сочувствием разглядывал олененка и наконец обратился к нему со своим главным вопросом: «Нужно ли тебе?» И Белый олененок в ответ кивнул головой. Да, да, это казалось невероятным, однако он действительно кивнул головой, словно поняв, о чем у него спросили. Из глубокой задумчивости вывел Брата оленя голос его друга:

— О, ну и упрямая Дочь снегов, опять подарила нам белого олененка.

Пастух по имени Брат медведя подходил ковыляющей походкой, все замедляя и замедляя шаг: он понимал, что происходит в душе Брата оленя, урученного появлением на свет существа иной сути.

Был этот человек низкоросл, кривоног, однако с широченными плечами и могучими руками богатыря; на широком лице нос уточкой, а глаза — две подвижные узенькие рыбешки, попавшие в сети причудливо сплетенных морщин. Наконец он позволил себе пошутить:

— Не горюй, я этому олененку малицу из серой шкуры сошью. И спрячет она его белый цвет.

Брат оленя выпрямился, отчего гордая осанка его сразу дала о себе знать. «Вот каков человек, — с невольным восхищением подумал Брат медведя, — ничего не сказал, просто выпрямился, а внушил серьезных мыслей столько, сколько иной целой речью внушить не сможет». Был высок Брат оленя, поджар, что-то от стремительного оленя виделось в нем: лицо узкое, горбоносое, словно для того и созданное, чтобы, как и оленю, разрезать ветер в неудержимом беге.

Опустившись на корточки перед олененком, Брат оленя глубоко заглянул ему в глаза и задал второй, особый вопрос:

— Был ли ты уже?

Белый олененок вскинул голову, точно силясь понять, о чем спросил у него человек, и слабо хоркнул.

— Ну что ж, вероятно, ты был уже в этом мире, — сказал Брат оленя, перевел взгляд на своего друга и продолжил тоном торжественным, исключающим всякую обыденность. — Этот олень является воскрешением кого-то иного, кто жил до него. Скорей всего тот иной был человеком... Такова моя догадка.

Брат медведя побледнел: как бы там ни было, а встречаться с оленем, который когда-то был человеком, — это тебе не шутка.

— Возможно, ты прав, — тихо, как бы не желая до поры до времени разглашать тайну, сказал он. — Скорее всего ты совершенно прав. Я как-то странно чувствую себя вблизи этого олененка. Мне почему-то жутко...

— И мне, — признался Брат оленя. — Но это пройдет.

Мужчины долго молчали, раскурив трубки. Брат медведя, оценив обстановку, решил, что затянувшееся молчание, порожденное невольным суеверным страхом, следует одолеть шуткой.

— Мне порой кажется, что я помню, как был медведем... Бреду однажды по тундре, смотрю, женщина идет, человеческая женщина. Красивая. Настолько красивая, что мне захотелось к себе в берлогу ее уволочь. Медведем-то я был бурым, берлога у меня в обрыве, у речного берега, возможно, самой лучшей на острове была.

— Ну? — усмехаясь одними глазами, поощрил путника Брат оленя.

— Я за женщиной, а у нее карабин. Что делать?

— Действительно, задумаешься.

— Карабин — это, конечно, не посох. Сначала решил бежать прочь. Слышу, женщина вслед смеется. Я рассердился, повернулся и пошел на нее, так что из-под ног кочки будто пух из птичьих гнезд вылетали. А женщина целится в меня, прямо вот сюда. — Брат медведя постучал себя против сердца. — Она стреляет, а я реву и бегу к ней: желание оказалось сильнее страха смерти.

— О, ты, конечно, настоящий мужчина! — опять поощрил шутника Брат оленя.

— Не стреляй! — кричу ей по-медвежьи. — Не стреляй, потому что убьешь не только меня, но и любовь к тебе. Остановись, полоумная! Я хочу иметь от тебя детей! И не знаю, поняла ли она медвежий язык, или я от желания испытать восторг с человеческой женщиной обрел человеческий язык, но женщина изумилась и опустила карабин.

— Ну? — спросил Брат оленя уже с явным нетерпением.

— Я сгреб ее в лапы и в берлогу отнес. Она вырывалась, конечно. Всю шерсть на моей груди повыщипала, но я это принимал как ласку. Очень мне хотелось иметь от нее детей. Успокоилась женщина и, пока я донес ее до берлоги... уснула. Возможно, потому уснула, что я от нежности ее баюкал.

— И неужели ты побоялся ее разбудить?

— Да, я, понимаешь, сам рядом уснул. Просыпаюсь... и чувствую, что я уже совсем не медведь, а человек, а рядом жена моя лежит. Я и набросился по-медвежьи на нее, помня, что был все-таки медведем. А через девять месяцев родилась дочь. Вот эта самая, которую назвали Сестра зари. Ну а потом еще столько народилось, что я счет потерял.

Мужчины расхохотались. Важенка отбежала в сторону, увлекая за собой олененка, затем скосила на весельчаков глаза, как бы стараясь определить: над чем они смеются, не над ее ли сыном? Брат оленя выколотил пепел трубки о носок торбаса, степенно подвесил ее к поясу и сказал:

— Теперь я помечу олененка руническим знаком.

Отвязав от поясного ремня замшевый мешочек, Брат оленя извлек из него что-то похожее на печать, на которой четким барельефом была вырезана голова оленя. Этот рунический знак изготовил из оленьего рога Брат медведя — знаменитый на острове косторез. Уже много лет пользовался Брат оленя этим знаком. Обычно, произнося особые речения, он прикладывал знак ко всему, что необходимо было оберечь от зла. Меченный руническим знаком олень предохранялся от мора, от волка; можно полагать, что лик женщины, меченный этим знаком, не постигнет преждевременное увядание; означенное тем же знаком оружие не должно отказать человеку в схватке со зверем.

Брат оленя какое-то время всматривался в изображение головы оленя, потом тихо заговорил, время от времени закрывая глаза и мерно покачиваясь:

— В праздник оленьего гона Дочь снегов долго бежала навстречу зачатью не со стороны захода, порождающего тьму, а со стороны восхода, рождающего свет. Горячий олень, горячий, как осколок солнца, покрыл ее, когда утренняя заря переходила в зарю вечернюю. Такой бывает пора октября, пора, когда солнце уже почти покидает земной мир, оставляя людей и все сущее один на один с долгой зимней ночью и со светилом злых сил — луной-лицедейкой. Но олень был горяч, как осколок солнца. И потому солнце пролилось под самое сердце Дочери снегов. И вот она подарила нам белого олененка. Будем считать, что это как бы частица солнца, теплый комочек его существа. А я тот, кто поклоняется солнцу...

Брат оленя, медленно переступая, торжественно подошел к олененку, привлек его к себе, приложил рунический знак к тому месту, где билось сердце малыша, и сказал:

— Я внушу всем, что убить тебя — это все равно что убить человека...

— Убить тебя — все равно что убить человека, — повторил Брат медведя, понимая слова своего друга как заклинанье человека, идущего от солнца.

Догадку Брата оленя мудрецами стойбища решено было обсудить за трубкой здравого мнения. Главенствовал среди старцев Брат совы. Проследив, насколько удобно расселись старцы на оленьих шкурах вокруг очага его чума, он долго смотрел внутрь себя, стараясь уловить тот миг, когда словно искра из кремня рождается чувство необходимой сосредоточенности на чем-то бесконечно важном, что всегда помогает подняться над суетным, не имеющим отношения к вечности. Морщины на его смуглом лбу, на впалых щеках под тяжелыми скулами медленно меняли свой причудливый рисунок, будто они были не чем иным, как изменчивыми руслами его напряженной мысли. Наконец Брат совы достал из шкатулки, изготовленной из моржовой шкуры, массивную деревянную трубку, к которой были подвешены амулеты из оленьих зубов и когтей совы, чуть вздрагивающими пальцами набил ее табаком и прикурил от уголька, выхваченного из костра. Затянувшись, он еще глубже ушел в себя в своей напряженной сосредоточенности и, когда ощутил миг отрешения от суетного, торжественно сказал:

— Я приглашаю вас к священной трубке здравого мнения.

Передав трубку Брату зайца, Брат совы проследил, как она перешла к Брату кита, к Брату гагары, а потом еще к трем старцам, и, когда круг замкнулся, продолжил тем же торжественным тоном:

— Человек, идущий от солнца, имя которому Брат оленя, высказал догадку, которая взволновала всех нас. В только что появившемся на свет существе иной сути он угадал Волшебного оленя. Кто видел это существо?

И все старцы подтвердили, что каждый из них уже видел существо иной сути.

— Выдерживает ли догадка Брата оленя силу здравого мнения? — спросил Брат совы, вскинув лицо, будто он обращался с вопросом и еще к кому-то, кроме сидящих перед ним старцев, возможно, к самой вечности.

Затягиваясь из трубки здравого мнения, каждый из старцев кивал головой и говорил: «Я склонен признать за истину догадку Брата оленя».

— Но известно ли вам, насколько должен быть внимательным и добрым наш глаз, чтобы угадать, что хочет сказать людям Волшебный олень?

— Зачем же было угодно судьбе, чтобы мы дожили до наших преклонных лет? — ответил за всех вопросом на вопрос Брат кита, огромного роста старик с крупным лицом, чем-то напоминающим именно то существо, которому он был братом.

— В таком случае нам предстоит подняться еще выше над суетным, — после глубокой затяжки из священной трубки сказал Брат совы. — Лицедейство, жестокость, вздорная брань, лень, беспечность, равнодушие, наговоры — одним словом, все, что таит в себе злое начало, — должно уйти из нашего стойбища, с нашего острова. А также... пусть все это покинет срединный мир, каким является Земля — обиталище рода людского.

«Пусть покинет», — всяк по-своему повторили старцы, глубоко затягиваясь по очереди из священной трубки.

— В таком случае я сообщу наше здравое мнение Брату оленя. Пригласите его к священной трубке...

И Брат оленя предстал перед мудрецами, с глубоким почтением выслушал Брата совы и опустился на колени, торжественно принимая священную трубку и глубоко затягиваясь из нее.