Древний знак

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ ДО ВСТРЕЧИ, ЗЕМЛЯ, ЧЕРЕЗ ТЫСЯЧУ ЛЕТ

Луна излучала стужу, а душа Брата оленя излучала тоску. Он часто смотрел в ту сторону, где возвышалась гора, где он похоронил Сестру горностая. Было это минувшим летом, в пору, когда уже на какое-то время солнце погружалось в море.

А вот теперь на небе луна излучает стужу, как его душа излучает тоску. На родной земле его осталось всего пятьдесят оленей. Почти все его племя переселилось на остров Бессонного чудовища. А тут хозяйничают странные пришельцы. Они поклоняются своим идолам, они совершают ритуальные действия, прислушиваясь к громким заклятьям жрецов, они гоняют по тундре машины, изрыгающие огонь и оглушительный грохот. Вот так родная земля стала страшнее, чем остров Бессонного чудовища.

Тоскливо, одиноко Брату оленя, хотя его всячески старается развеселить Брат медведя. Но разве теперь возможно его развеселить, даже если за это берется такой человек, как Брат медведя? Хорошо, если бы здесь появился Ялмар. Давно что-то не показывался он на острове, хотя там, у себя дома, кажется, по-прежнему пытается защитить маленькое северное племя, вернуть его на родную землю. Однажды Брату оленя по почте пришла газета с большой статьей Ялмара по этому поводу. Но как было бы хорошо, если бы он сюда явился сам!

Брат оленя подошел к Сыну, заглянул ему в глаза и сказал со слабой попыткой задеть в своей озябшей душе нечто шутливое:

— Не разуверился ли наш Ялмар в Волшебном олене? Что-то давно его у нас не было. А ты затруби, покличь его...

Да, Брат оленя хотел выразить горькое все-таки через шутку: он не хотел всерьез думать, что Ялмар забыл его.

И видимо, сама судьба отблагодарила Брата оленя за веру в Ялмара. Нет, Сын всего сущего не затрубил, но он повернулся в ту сторону, где скрипел снег под ногами именно Ялмара Берга и еще одного человека. Брат оленя проследил за взглядом Сына и замер, не веря своим глазам. Он не сразу узнал Ялмара, который отпустил бороду. Но все-таки узнал. Это был именно он, он! Рядом с ним шел уже знакомый Брату оленя офицер. Видимо, оба они только что сошли с приземлившегося вертолета. Брат оленя не обратил на это внимания: шум моторов на острове теперь умолкал редко. Но это был именно тот вертолет, на котором прилетел Ялмар Берг. И пошел навстречу Ялмару Брат оленя. «Есть, есть еще на свете волшебство!» — говорил он себе, широко улыбаясь. С тех пор как Брат оленя похоронил жену, он улыбнулся впервые. Обнявшись, друзья минуту стояли неподвижно.

Брат оленя все порывался что-то сказать и никак не мог. Громко прокашлявшись, чтобы одолеть излишнее волнение, он наконец шутливо воскликнул:

— Ну и борода! Смотрю и думаю: кто же это — Ялмар Берг или Томас Берг? — И повернувшись в сторону Сына, указал на него: — Узнаешь? Это именно тот самый Волшебный олень...

Ялмар, глядя на оленя, казалось, и дышать перестал.

— Да, да, узнаю... О, какой он стал матерый!

Офицер сощипывал с усов иней, участливо наблюдая встречу друзей. Он был офицером армии того государства, которому принадлежал остров, и Ялмар Берг видел в нем прекрасного человека. Пожалуй, то же самое мог бы сказать и Брат оленя, если учесть, что этот офицер часто остепенял пришельцев, которым хотелось бы поохотиться на оленей: он не был похож в своем поведении ни на одного другого пришельца.

— Мы с тобой потолкуем! — пообещал Ялмар, направляясь с офицером на базу. И уже издали, подняв руку, добавил: — Нам есть о чем поговорить! Мы еще прокатимся на Волшебном олене!..

Волшебный олень встал между луной и горой и замер. Тень от него на скале была неподвижной. Густая, четкая тень, будто наскальный рисунок. И вдруг почувствовал Волшебный олень, что появился Хранитель. Погладил Хранитель солнечными руками оленя и печально сказал:

— Я предчувствую, что скоро произойдут очень скорбные события. Вот почему я тоже хотел бы особенным глазом всмотреться в твою тень на скале. Как знать, возможно, давным-давно именно на этой скале был нарисован олень. Смыло дождями, сдуло ветрами тот древний знак, имеющий значение руны. Но он исчез не для очень зоркого глаза. Руна осталась. Ею означен сам лик планеты Земля. И важно именно то, что этот древний знак врезался в сознание человека точно так же, как обозначился в иных местах на скале, там, где потрудился в поте лица некто одержимый, познавший волшебство красоты. Плотью своей, увы, ты не вечен. Сейчас произойдет то, чему я был свидетелем тысячи и тысячи раз. Рано или поздно появлялся тот, кто убивал оленя. И я засыпал, пусть ненадолго, на тысячу, на десять тысяч лет, чтобы проснуться уже в другом олене. Скоро ты плотью своей умрешь, а я усну. И впервые пронзила меня до самой глубины рассудка страшная мысль: а проснусь ли я в другом олене? Будут ли жить на земле олени и все, что обитало на ней вечно? Будет ли жить Волшебный олень? Ведь жизнь его немыслима без души и разума человека-волшебника. Ну так затаи, затаи, затаи дыхание, Волшебный олень, чтобы еще более четко обозначилась твоя тень на скале. Это и есть твой волшебный знак, твоя руна — твоя изреченность! Будем, будем, будем надеяться, что человек прочтет эту руну, и спасет планету Земля, и спасет самого себя и все на ней сущее. Ибо он и есть истинный Хранитель. Будем, будем, будем надеяться!

А между тем из ворот, за которыми возвышались нацеленные в небо острыми головами железные идолы, выходил человек с автоматом в руках. Как красив он, этот человек! Особенно красивы его голубые невинные глаза, за что его и прозвали Херувимом. Казалось бы, что это именно те глаза, которые должны разглядеть такую четкую и такую понятную тень от оленя на скале. Понятную своей главной сутью: это охранный рунический знак на лике планеты. Священный знак. Закинь, человек, автомат за плечо, улыбнись всему сущему и благослови на земле жизнь, радуясь тому, что ты жив сам, что живы твои отец и мать, невеста твоя. Окликни, человек, с прекрасным прозвищем Херувим, другого человека, имя которого Брат оленя, приветливо помаши ему рукой и скажи, что ты тоже брат и оленю и Брату оленя. Пойми, что другой человек потому, казалось, забыл обо всем на свете, что смотрит на гору, на которой он похоронил любимую женщину, полагая, что искал ее много веков, наконец нашел и вот опять потерял. Однако он надеется, что снова найдет ее, возможно, через тысячу, а возможно, через миллион лет. Но чтобы это случилось, необходимо на земле бессмертие всего сущего, необходима жизнь на земле. Стоит человек, которого ты по великому недомыслию своему называешь дикарем, стоит твой родной брат и смотрит с тоскою на гору. Сейчас он очнется от скорби и повернется в сторону оленя, верного четвероногого друга своего. В нем теперь вся его жизнь... Но только ли его? Видишь ли, человек с удивительной кличкой Херувим, дело все в том, что в этом олене, как ни странно, и твоя жизнь, и жизнь твоих потомков. Ты не смотри так хищно на оленя, ты смотри на тень его на скале — это, кроме всего прочего, и знак разумного начала. Не переступи закон разумного начала...

Именно эти мысли внушал Хранитель человеку с голубыми глазами. Странно, что в таких, казалось бы, невинных глазах могло возникнуть такое хищное выражение. Неужели он будет стрелять?!

Крадется человек с многозначительной кличкой Херувим к оленю, поглядывая на пастуха, внимание которого отвлечено чем-то таким, что понятно лишь ему одному. Только бы не очнулся этот дикарь. Ох уж эти аборигены! Неужели не могут понять, что значит для него, для несчастного солдата, загнанного в дыру, на край света, хоть чуть-чуть поразвлечься! Неужели им жалко одного-единственного оленя? Ведь этот олень, по существу, полудикий, и вряд ли его можно назвать чьей-нибудь собственностью. И пусть этот злополучный абориген скажет спасибо за то, что он, белый человек, призванный здесь охранять незыблемость свободного мира, подкрадывается не к его жене, а всего-навсего к оленю.

А что будет после того, как он, несчастный солдат, которому необходимо хоть чуть-чуть поразвлечься, все-таки убьет оленя? Не станет ли дикарь стрелять в него, в стража свободного мира? Ну уж, пусть только посмеет! Солдат со странным прозвищем Херувим может стать сущим дьяволом. Может! Солдат сам даст очередь из автомата. Конечно, не хотелось бы идти на такой шаг: все-таки человек. Правда, ему, Херувиму, уже довелось однажды убить человека. Это было, конечно, не слишком приятно...

Нелогично как-то получается в нынешнем мире: люди заготовили друг против друга, конечно, в условном пересчете, кажется, уже по десять тонн взрывчатки на каждого, а убей всего-навсего одного человека, совесть загрызет, да еще и по судам затаскают, в тюрьме насидишься. Где же тут логика? Если уготовили по десять тонн взрывчатки на каждого смертного, стало быть, и думать надо иначе, и законы должны быть иными. Тогда и он, Херувим, не пережил бы таких кошмаров после того, как убил человека. В ту пору он не был еще солдатом, просто служил в охране латифундиста в одной из стран, где чуть ли не каждый год совершаются военные перевороты. Надо сказать, что служба эта тоже была далеко не сахар: и страна чужая, хотя, конечно, не такая дыра, как здесь, и сносить приходилось крутой нрав господина латифундиста, и риск в службе был немалый. Поселились на заброшенных пастбищах сеньора латифундиста бедняки, которые, кажется, самим богом были забыты. Год жили, два. Но в этой стране трем процентам латифундистов принадлежит семьдесят процентов лучших земель. Есть же счастливчики! И не понравилось господину латифундисту, что на его исконных землях живут не его люди. И отдал приказ сеньор латифундист: чужих изгнать, а лачуги их сжечь! О, это была горячая работа. И не очень, конечно, приятная. Хуже всего было то, что плакали дети. И какого черта они так плакали, вот уж истинные мучители, им было и невдомек, какие страдания приносили они ему, Херувиму. И вышло так, что в схватке он ударил прикладом по голове уже довольно пожилого человека. Ударил, казалось, так, слегка, чтобы тот походил с доброй шишкой, почесал ее да подумал, следует ли покушаться на чужое добро. А человек упал, кровь носом пошла, передернулся в судорогах и отдал богу душу.

Это было, конечно, жутко. И все из-за того, что и он, Херувим, пока не научился жить по-другому, жить согласно с тем обстоятельством, что на каждого человека на земле накоплено по десять тонн взрывчатки. Это решительно все меняет в мире! Ну для чего должны где-то храниться эти десять тонн взрывчатки на каждого из смертных, если считать, что жизнь этого дикаря имеет хоть какую-нибудь ценность? Нет, тут надо вырабатывать какие-то иные правила жизни, иначе докатиться до того, что наркотиками начнешь заглушать свою совесть. Помни главное: десять тонн на каждого смертного есть! А завтра, послезавтра будет уже пятнадцать, двадцать...

Крадется человек с несуразной кличкой Херувим к оленю. Вот еще один шаг, и он свалит оленя... Однако какой красавец! И создала же природа такое чудо! Господи, не хватало еще пожалеть и оленя...

И почувствовал Сын всего сущего, что наступает его гибель. Какое-то мгновение он еще удерживал тень на скале в ее незыблемой неподвижности. Потом дрогнул, повернулся к человеку... Сейчас этот пришелец пробьет ему грудь. Ну помогите же, добрые люди, помогите оленю одолеть проклятье неизреченности. Помогите! Человека надо остеречь. И не просто одного человека — все человечество! Надо бы высказать хотя бы малую долю того, о чем думал Хранитель, пока он, олень, удерживал свою тень на скале. Ну хотя бы вымолвить два или три слова. Какие? О, хотя бы такие: проясни свой разум, человек. Проясни разум. Разум! Разум!! Разум!!! Хотя бы вымолвить вот это одно-единственное слово... Конечно, он, олень, оставляет знак на скале. Но как хотелось бы ему вымолвить это единственное слово — разум!

И встал олень на задние ноги и пошел к человеку с нежной кличкой Херувим. Всем своим видом хотел олень выразить высочайшее свое к нему доброжелательство. Передние ноги его были как протянутые руки. Они умоляли, эти руки: опусти оружие. Глаза оленя были полны призыва признать в нем брата, брата и только брата. И ему хотелось вымолвить хотя бы одно-единственное слово: разум! Это слово подошло к самому горлу. Оно билось в горле, требуя выхода. Но проклятье неизреченности не покидало оленя. Он задыхался. Он готов был вывернуться из собственной шкуры и показать еще и вторую сущность свою — разумную. Нет, это было намного страшнее, чем раньше. Пусть кто-нибудь содрал бы с него шкуру, чтобы увидел человек с автоматом, кто под ней кроется...

Трудно переставляет ноги олень. Ну, опусти же, опусти, человек, оружие. А слово, единственное слово застряло в горле, и уже невозможно дышать. Один бы только выдох, один-единственный, и вырвалось бы наружу и покатилось бы по всей вселенной всесильное и прекрасное слово — разум! И кажется, вот он, вот наступил этот миг, сейчас прорвется выдох и слово тоже прорвется...

Но ударило в грудь оленя, и он остановился, потом все так же по-человечески сделал еще несколько неверных предсмертных шагов и рухнул на снег, уже залитый кровью...

Бился Сын всего сущего на окровавленном снегу. А Хранитель, засыпая, едва шевеля губами, шептал: «До встречи, Земля, через тысячу лет. Через десять тысяч лет. До встречи, Земля. Надеюсь, что ты будешь жива. Да будет вечным ясный разум...»

Брат оленя повернулся на выстрелы из автомата будто во сне. Он долго не мог поверить, что в крови на снегу лежит Сын всего сущего. Чуть вдали, настороженно вскинув автомат, смотрел на Брата оленя пришелец. В его глазах вместе с торжеством удачливого охотника светились тревога и любопытство. Похоже, он был готов выстрелить и в Брата оленя, если бы тот вдруг рванул из-за плеча карабин. Но Брат оленя не рванул из-за плеча карабин. Он сделал несколько медленных шагов, затем, словно обезумев, побежал к поверженному Сыну всего сущего. Он упал перед ним на колени, схватил его голову и заглянул в померкшие глаза. Казалось, он смотрел ему в глаза целую вечность. Человек с нелепой кличкой Херувим все так же держал автомат наготове и ждал, что будет делать абориген дальше. А тот осторожно опустил голову оленя на снег и какое-то время смотрел на пришельца глазами, полными не столько ненависти, сколько отчаяния и скорби.

— Не смотри на меня так! — воскликнул пришелец на незнакомом для Брата оленя языке и повел из стороны в сторону автоматом, как бы мысленно расстреливая неприятеля.

Брат оленя сорвал с себя малахай, еще раз поднял голову мертвого друга и приложил лоб к его лбу. И опять замер, казалось, на целую вечность. Волосы его покрывались инеем, и Херувиму казалось, что тот седеет на его глазах.

— Оставь оленя! — крикнул Херувим, чувствуя, как больно царапает горло воздух, будто остекленевший от стужи. — Это моя добыча!

Брат оленя наконец оторвал свой лоб от лба оленя, машинально сбил с головы иней, надел малахай и вдруг страшно завыл по-волчьи. Херувим вздрогнул и едва не нажал на гашетку автомата. А Брат оленя, стоя на коленях возле повергнутого Сына всего сущего, запрокинув голову к небу, выл и выл. Херувим дал очередь из автомата в небо: ему почему-то стало жутко. Никогда еще ему не было так жутко. Какая-то тайная сила привела его душу в смятение. Херувим не заметил, как на звуки его выстрелов выбежали из-за колючей проволоки солдаты и офицеры. Среди них был и тот офицер, который прилетел на вертолете с Ялмаром Бергом.

— Что здесь происходит? — спросил лейтенант армии, солдатом которой был Херувим.

— Ничего особенного, господин лейтенант! — Херувим прокашлялся, дотрагиваясь до горла. — Я вот, похоже, подстрелил оленя господам офицерам на жаркое. — И, дерзнув лукаво усмехнуться, добавил: — Надеюсь, что и мне, рядовому, кое-что достанется...

— Достанется, — мрачновато пообещал лейтенант, вслушиваясь в то, как выл человек. — Ты его случайно не ранил?

— Нет, господин лейтенант. По-волчьи воет, видимо, по причине своей очевидной дикости...

И тут на Херувима стал кричать чужой лейтенант. Сначала он кричал на своем языке, порой заходясь в кашле от морозного воздуха, потом перешел на язык Херувима. Он скверно владел этим языком, но Херувим понял, что его называют преступником.

— Позвольте, — попытался он возразить обиженно и несколько заискивающе, — позвольте, я же убил не человека... Я оленя убил. Ведь в конце концов даже на каждого человека накоплено по десять тонн взрывчатки... А тут всего-навсего олень...

Чужой офицер наконец отстал от Херувима и подошел к аборигену, который все еще продолжал выть, закидывая совсем по-волчьи голову кверху. Положив участливо руки на плечи аборигена, офицер что-то сказал ему на своем языке. Абориген умолк, недоуменно глядя снизу вверх на склонившегося над ним офицера. И стряхнув его руки с плеч, опять завыл.

Прибежало еще несколько аборигенов. А с военной базы быстро шел человек с рыжей бородой. Херувим еще не видел его здесь. Какие странные у него глаза! Рыжебородый подбежал к аборигену, который все еще стоял на коленях в окровавленном снегу, что-то спросил у него. И тот указал на Херувима. Рыжебородый вдруг упал на колени перед убитым оленем, сорвал с себя малахай и заплакал. И это было самым страшным: Херувим еще не знал, что плачущий мужчина может вызывать не только жалость и презрение...

Ялмар смотрел на окрашенный кровью снег и видел жертвенный костер. У костра лежал убитый Волшебный олень. А рядом... рядом, почудилось, лежала женщина, принесенная жрецом в жертву... Кто эта женщина? Как зовут ее?.. И ответил Ялмар: «Ее зовут Жизнь!» Лежал бездыханный олень у костра. И женщина, прекрасная женщина, смотрела в небо незрячими глазами. На какой-то миг Ялмар признал в ней Сестру горностая. А жертвенный костер полыхал. И на похоронном ложе лежал Френк Стайрон, чему-то загадочно усмехаясь... Но кто же здесь жрец, на этих проклятых похоронах, непременно требующих жертвоприношения?.. Так вот же он, человек с автоматом в руках. Это он убил Волшебного оленя. Это он убил женщину с прекрасным именем Жизнь...

Наплывает откуда-то издалека колокольный звон. Не из пространственных далей наплывает — в памяти из детства... Так звонил колокол, когда хоронили деда Ялмара, у которого отняли жизнь люди со свастикой. Полыхает костер. Неподвижен олень. Неподвижна Сестра горностая. И Стайрон, скрестив руки на груди, загадочно усмехается...

И вдруг Ялмару представился Леон. Глаза его, точно такие же, как у Сестры горностая. Лежит рядом с Волшебным оленем Леон. А тот человек, который с автоматом, это уже не просто солдат — это зомби! И лицо у него того парня, у которого кличка Зомби!

Леон и Зомби. Мертвый Леон... Глаза его слепо смотрят в пространство, в никуда. А какие это были глаза! В них так круто порой закипала истинная страсть. Это были глаза, которые умели не просто рассказывать, а кричать о несогласии с подлостью, о любви, о собственной вине, о раскаянье. Этот парень любил, очень любил Марию. Этот парень спас, спас Марию! И его убил Зомби...

Ялмар снова поднял глаза на человека с автоматом в руках. Вот он, истинный зомби. По первому впечатлению глаза у него Херувима. Но бес там уже побывал. И вытоптал бес душу там всю, без остатка. Так будь же ты проклят, зомби! Пусть будет проклят тот, кто сотворил тебя!

Ялмар встал, огромный, с заиндевелой, словно поседевшей головой. И настолько он был страшен, что Херувим невольно вскинул автомат и злобно оскалился.

И ободрал Ялмар горло себе остекленевшим воздухом, который, казалось, раздробился в осколки от яростного крика его:

— Так будь же ты проклят, зомби!

И Ялмар пошел, пошел на зомби. И ударил его кулаком наотмашь, и снова прохрипел:

— Будь же ты проклят!..

Херувим какое-то время лежал в снегу. А над ним возвышался громадный человек с заиндевелой головой. Не человек, а вздыбленный медведь — истинный гризли. И теперь уже точно разрядил бы свой автомат Херувим, но его схватили по приказу офицера свои же солдаты. Херувим вырывался из рук солдат, уводивших его на базу, и кричал, заходясь в кашле:

— Пустите меня! Я убил оленя, убью и этого гризли! Он выбил мне зубы. Пустите! В конце концов в мире... на каждого... по десять тонн взрывчатки. И на него, на гризли этого, тоже. Это, черт побери, надо и вам знать...

Херувиму кто-то дал тычка и в сердцах посоветовал простуженным басом:

— Заткнись, сопливый философ!..

Происшествия на острове на этом не кончились. Едва увели Херувима, как словно из-под земли вынырнул на двух огромных псах, впряженных в нарту, Брат луны. Какое-то время он смотрел на поверженного оленя странным взглядом и вдруг затрясся в беззвучном хохоте. Притронувшись пальцами к мертвым глазам оленя, он резко выпрямился и воскликнул на языке белых людей:

— Наконец-то свершилось! Теперь я понял, почему так долго щадил этого проклятого оленя. — Ткнув пальцем в одного из офицеров нездешней армии, пояснил свою мысль: — Это должны были сделать именно вы!

Остановившись против Брата оленя, колдун торжествующе усмехнулся, кивнул в сторону своей упряжки.

— Как видишь, на моей нарте все та же всесильная росомаха — Дочь всего сущего. Сейчас я посажу ее на твоего оленя! Она его победила!..

Брат оленя замедленными движениями отвязал от пояса трубку, прикурил ее. Руки его чуть вздрагивали. Глубоко затянувшись, он показал на ракеты за колючей проволокой и тихо сказал:

— Ты лучше посади свою росомаху на голову одного из этих идолов...

— О, это первый истинно мудрый совет, который ты дал мне за все эти годы! — воскликнул колдун, зачарованно глядя на ракеты. — Действительно идолы. Они зажгут великий огонь. Это произойдет сегодня же! Мне надоело ждать! Я проглядел все глаза, каждый день взбираясь на гору, ожидая, когда возгорится всемирный огонь. Сегодня я их заставлю нажать на самую главную кнопку!

Повалившись на нарту, колдун погнал своих псов к базе. У ворот его остановили.

— Пропустите меня, я вам друг! — кричал колдун, колотя себя в грудь. — Я ваш единомышленник. Если хотите, я самый гениальный ваш идеолог! Надо водрузить росомаху на верхушку самой высокой ракеты!

Часовые недоуменно переглядывались, не понимая странного аборигена. Наконец появился здешний офицер, который только что был возле убитого оленя.

— Что вам надо? — угрюмо спросил он у Брата луны.

— Я ваш друг! Я философ, господин офицер. Моя фамилия, если угодно, Фулдал. Я закончил университет. Но это не главное. Это сущие пустяки. Главное, что я прорицатель. Сегодня должен над миром разразиться ядерный огонь... Уцелеем только мы... Отсюда начнется новая эра человечества. Я буду вашим богом!

Офицер в крайнем изумлении разглядывал человека, который назвал себя Фулдалом. «Ну да, это именно тот самый безумец, который уже прорывался на базу», — вспомнил он.

— Разрешите именно мне, мне нажать на эту таинственную кнопку... Умоляю вас, господин офицер. И хорошо бы росомаху водрузить на самую высокую ракету...

Офицер поморщился, осторожно сдирая иней с усов, и подумал: «Пожалуй, на сей раз надо его впустить. Завтра отправим на самолете туда, где положено быть сумасшедшему».

— Откройте ворота! — приказал часовым офицер.

Колдун вскинул над головою руки и торжествующе закричал:

— Наконец неотвратимое сбывается! — Повернулся спиной к воротам, устремляя взор в ту сторону, где за проливом, скованным льдом, находилась Большая земля. — Слушай меня, человечество, слушай! Ты обречено! Я не желаю даже сказать тебе одно-единственное слово — «прощай». Не желаю! Я проклинаю тебя! Я бог! Я начинаю новую эру!

Вскочив на нарту, колдун гикнул на собак, со страстью одержимого потряс над ними кнутом. Псы помчали Брата луны на территорию базы. Через десять-пятнадцать минут солдаты скрутили безумного и посадили в карцер, где он должен был дожидаться своей эвакуации с острова.