Древний знак

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ И ОБЛОМАЛСЯ ЛУЧИК...

Сестра горностая уже знала о поединке Леона с Братом скалы: об этом говорило все стойбище; люди выражали восхищение Леоном, и это волновало ее, она ждала, когда наконец придет сын.

Но у входа в чум неожиданно возник колдун. Сестра горностая была уверена, что это именно он натравил Брата скалы на ее сына. «Ну что ж, я тебя встречу, проклятый колдун!» — мысленно погрозила она.

— Дадут мне в этом чуме хотя бы чашку чая? — громко спросил колдун.

— Как же, конечно, дадут. — Сестра горностая, загадочно улыбаясь нежданному гостю, поманила его рукой.

Это было для колдуна столь неожиданно, что он подумал о возможном подвохе. Однако вошел в чум, а Сестра горностая и шкуру ему постелила, шкуру белого оленя.

«Не намерена ли она меня задобрить?» — подумал колдун, настороженно наблюдая за хозяйкой чума.

А Сестра горностая вот уже и столик перед гостем поставила, крепкого чая налила в тонкую фарфоровую чашечку, расписанную красными цветами.

— Ну что хитришь, говори, какой подвох мне приготовила?

— Выпей еще чашечку чая, — не сказала, а пропела Сестра горностая, уважительная такая, доброжелательная.

— Что ж, выпью... Смотрю на тебя, как будто приветливая, улыбаешься. А за улыбкой ненависть чувствую...

— Вот и хорошо, что чувствуешь, — ласково сказала Сестра горностая, не спуская глаз с гостя, явно сбитого с толку.

— Что ж тут хорошего? Поить человека чаем, которого ненавидишь, небольшая радость.

— И все-таки для меня радость, потому что в чашке твоей отрава...

Колдун невольно выронил чашку и разбил ее, хотел закричать, но одумался. Заулыбавшись, погрозил пальцем.

— Врешь! Ты просто меня пугаешь. Что ты насыпала в чай, говори? Почему я привкуса не почувствовал?

— Я не сыпала. Я просто в чашку посмотрела. В главах моих ненависть... Это и есть отрава.

И действительно, если надо было увидеть, как воочию выглядит ненависть, следовало посмотреть в глаза Сестры горностая.

— Я хочу, чтобы тебе даже снились мои глаза. Ты колдун. Но и я колдунья. За сына своего... если ты сделаешь ему хоть маленькое зло, я сожгу тебя в твоем чуме, натравлю на тебя твоих же росомах.

— Они разорвут тебя в клочья.

— Я сама их разорву в клочья. Я всю жизнь ждала встречи с сыном. Море стало соленее в десять раз, потому что я на его берегу плакала. И если ты... ты, всем желающий только зла, не оставишь сына в покое, я выслежу во льдах белого медведя, обниму его за шею и нашепчу ему на ухо, чтобы он разломал твой чум и сожрал тебя!

Колдун рассмеялся.

— Отдаю тебе должное. Сила в твоих словах такая же, как и ненависть в глазах. Мне это по нутру. Я пошел. Не думай, что ты меня испугала. Напротив, ты меня развеселила. А чашку тебе, наверное, жалко...

— Не жалко. Мне было приятно видеть, как ты от страха ее уронил. И если бы ты не был так глуп, наверное, не упомянул бы об этой чашке.

Колдун опять рассмеялся:

— Хороша, хороша. Ненавижу женщин. Если бы не это, я бы нашел способ наслать на тебя чары, и ты сама постелила бы мне брачную шкуру белого оленя.

— Оленьи рога я тебе подложила бы под твои костлявые бока...

И такое отвращение отразилось на лице Сестры горностая, что колдун испытал чувство глубокого унижения. Покрутив в руках черепок от чашки, он сломал его, спрятал осколок в карман и вышел: если колдун уносит из твоего чума какой-нибудь предмет или даже часть его, жди беды...

В чум вошла Гедда, тревожно спросила:

— Где Леон? Что у них было там, на реке, с Братом орла? Не знаю, что и подумать.

— Успокойся, — мягко попросила Сестра горностая, поправляя косы на ее груди. — Мне все рассказали...

— Мне тоже рассказали. Но я хотела бы все это услышать от самого Леона.

Сестра горностая откровенно любовалась Геддой.

— Кажется, начинается пурга, — сказала Гедда, чутко прислушиваясь к порывам ветра. — А Леона все нет и нет... Надо искать...

И пошло от чума к чуму: «Леона надо искать! Надо искать!» Мужчины выбегали из чумов, на ходу подпоясывая малицы: надо искать!

Брат оленя откатил от своего чума железную бочку, устанавливая ее с наветренной стороны вверх дном; затем смочил шкуру оленя керосином, придавил ее на бочке тяжелым камнем, чтобы не сдуло ветром. Долго не мог поджечь шкуру — гасли спички. Наконец вспыхнуло пламя, которое должно было служить маяком заблудившемуся.

Полыхал факел из горящих оленьих шкур. Слышался звон подвешенного котла, который, как нередко бывало в подобных случаях, служил колоколом.

Гедда надеялась, что Леон неожиданно появится из снежной мглы. Не выдержав мучительного ожидания, она выскочила из чума в пургу. Ее догнали.

— Пустите меня! Пустите! Я найду его. Только я... я смогу найти его.

В Гедду вцепилось несколько женщин, насильно отвели в чум Сестры горностая, которая тоже рвалась в тундру на поиски сына.

— Вот посидите вместе, поглядите друг другу в ваши полоумные глаза, — пытался шутить Брат кита, усевшись стражем у выхода. — Ветер такой, что мужчины падают с ног. Меня чуть не унесло, как перышко. А уж на что крепкий и крупный мужчина.

— Пусти меня к факелу, — попросила Сестра горностая. Ей было невыносимо слушать шутки старика. — Я буду поддерживать огонь. Надо же что-то делать...

Один за другим возвращались мужчины из безрезультатных поисков. Вернулся и Брат медведя. Представ перед дочерью, он отнял у нее железный стержень, которым она била по котлу, громко сказал, стараясь пересилить шум пурги:

— Успокойся! Леон не пропадет. Он все же мужчина. Закопается в снег и переждет пургу. Разве редко с нами такое случается?

Гедда села на снег, обхватив голову руками. Раскачиваясь из стороны в сторону, невольно припоминала легенду, слышанную в детстве, еще не очень догадываясь, почему это пришло ей на память. А по легенде выходило, что вот так же разразилась пурга, вот так же заблудился юноша, и тогда девушка, которая безумно любила его, сняла с себя одежды, легла в сугроб и жарким телом своим растопила снега и спасла любимого. Воскрешала в памяти Гедда легенду и постепенно в отчаянии своем начинала верить в это.

А время шло. Позже всех вернулся из поисков Брат оленя. Сестра горностая опустилась на снег у его ног и утопила лицо в сугроб, заглушая рыдания. И Гедде показалось, что Сестра горностая тоже верит в чудо: способна и мать если не растопить все снега на свете, то хоть отнять силу у стужи, погасить студеный ветер. На какое-то мгновение ей пришла догадка, что верить в такое нелепо. Но промелькнуло мгновение трезвой мысли, как снежинка, уносимая ветром, и на Гедду вновь нашло помрачение. Она сорвала с себя малахай, сбросила рукавицы и принялась раздеваться.

— Ты сошла с ума! — вскричала Сестра куропатки, бросаясь к дочери.

А Гедда в помрачении своем отбивалась и кричала:

— Не мешайте мне! Я растоплю снега... Я спасу его!

Привела ее в чувство Чистая водица. Она бросилась на шею сестре и прокричала ей в лицо:

— Ты что, лишилась рассудка?! Простудишься. Леон вернется, а ты будешь в огне...

Это прозвучало настолько трезво и убедительно, что Гедда крепко прижала сестренку к себе и замерла. Потом позволила кому-то надеть на себя малахай и подошла к факелу. Долго смотрела на огонь остановившимся взглядом и все повторяла как заклинание:

— Я спасу его. Спасу, спасу...

Брат орла наблюдал за Геддой, ему было хорошо видно ее лицо.

«Нет уж, спасу его именно я, — мрачно думал он, обращаясь мысленно к Гедде. — Я приведу его в стойбище и толкну тебе в ноги: получай!»

А Чистая водица, у которой хватило здравого ума сказать сестре такие трезвые слова, вдруг сама начала проникаться мыслью, что она может спасти Леона.

Убедившись, что Гедда окончательно пришла в себя, Сестра куропатки заметила и Чистую водицу, которая держалась за малицу матери, потому что ветер сбивал ее с ног.

— Иди спать! — строго приказала она дочери и повела ее за руку к своему чуму.

А вот когда Чистая водица вынырнула из чума, никто не видел... Ветер с такой силой толкнул ее, что она упала лицом в снег. Девочка с трудом поднялась, подумав, что затея ее безумна и надо вернуться домой. Однако ветер толкал ее в спину, и она бежала довольно долго, пока снова не упала в снег. Глянула на факел. Свет от огня едва пробивался сквозь снежную круговерть. Чистая водица попробовала сделать несколько шагов по направлению к факелу, но ветер отшвырнул ее назад. Девочке стало страшно от мысли, что она не сможет вернуться в стойбище. Она хотела крикнуть, но снег забил рот. Вдруг ей почудилось, что она услышала голос Леона. Чистая водица поднялась и побежала. Через минуту она уже не бежала, а катилась по снегу. Ей казалось, что пройдет мгновение-другое и она уткнется прямо в Леона. О, какая это будет радость! Леон поднимет ее на руки и понесет против ветра на свет факела. Он же сильный, очень сильный, все стойбище восторгалось тем, как он победил Брата скалы. Скорее бы найти Леона. Он где-то здесь, голос его она только что слышала...

Ткнувшись в сугроб, Чистая водица поверила, что все-таки нашла Леона. Но это был снег, и только снег. Теряя силы, девочка одержимо вкапывалась в сугроб, постепенно убеждаясь, что старания ее бессмысленны. Она протирала глаза, отыскивая красную точку факела, однако, кроме густой тьмы, заполненной метущимся снегом, ничего не видела. Чистая водица хотела закричать так, как, быть может, не кричала никогда в жизни, но ветер подавил ее крик. И девочка заплакала. Вдруг ей представилась росомаха, та самая, которую она убила. Крутится бешено росомаха, косматая, с оскаленными зубами, с горящими глазами, кувыркается, взбивает тучи снега и рычит, рычит, как бы желая сказать: вот сейчас я с тобой сведу счеты. Чистая водица с трудом поднялась и побежала. А росомаха догоняла ее, забегая то слева, то справа, и все рычала, сверкая злыми глазами. Ветер толкал Чистую водицу, волочил по сугробам.

Один из сугробов оказался огромным и рыхлым. Чистая водица застряла в нем. Ветер заносил ее снегом, отгораживая от внешнего мира. И ей стало спокойнее от мысли, что росомаха пробежала мимо, потеряв ее след. Девочка вспомнила о Леоне. Она опять представила его великаном. Шагает великан наугад с непокрытой головой, а в глазах его слезы. Неужели пройдет мимо? Неужели перешагнет через нее? И нашла в себе силы Чистая водица еще раз выбраться из сугроба. И вдруг почувствовала, что падает куда-то вниз...

О, как долго падает она, кажется, этому не будет конца. Почувствовав резкую боль в ногах, Чистая водица застонала и потеряла сознание. Когда пришла в себя, то никак не могла понять, где она и что с ней случилось. Наконец догадалась, что ее занесло снегом. Девочка рванулась и снова потеряла сознание.

Еще несколько раз приходила Чистая водица в себя. Теперь она уже никого не звала на помощь, кроме мамы... А мама была где-то рядом, осторожно погружала руки в снег, отыскивая самого любимого своего ребенка. Копает снег мама голыми руками. Какие у нее добрые, нежные руки! Чистая водица не видит маму, но ей чудится, что она слышит ее учащенное, взволнованное дыхание... «Иди сюда, мама. Я здесь. Я бы побежала к тебе навстречу, но я поломала ножки...»

Вот и Белый олененок привиделся. Бежит, бежит Сын, или, как называли его люди в торжественных случаях полным именем, Сын всего сущего, бежит по снежной равнине, а позади на легкой нарте сидит она, Чистая водица.

Колышутся вершины гор, бежит и бежит белоснежный олень, увозит Чистую водицу все дальше и дальше. Как же так? Она здесь, здесь и в то же время уезжает все дальше и дальше, стараясь не потерять из виду спину бредущего наугад такого неприкаянного великана. Звенит и звенит колокольчик. И олень уже не бежит по снежному насту, а словно бы летит. Видимо, догадался олень: если просто бежать, то ни за что не догнать великана, надо лететь, как птица... А мама все качает и качает на руках свою дочь, дышит на ее поломанные ножки. И ей тепло. Наконец Чистая водица согрелась. Лучится далекая звезда. Наверное, это Звезда постоянства, вокруг которой все сущее вращается. Лучится звезда. Но вот один ее лучик обломился. Потом второй, третий. Почему обламываются лучи Звезды постоянства?.. Олень все дальше и дальше — мчится к Звезде постоянства. И та Чистая водица, которая там, на нарте, обламывает звездный лучик за лучиком. И темнеет все вокруг. Как похожи эти сумерки на свет страны печального вечера, страны, о которой она слышала в сказках! Хочется спать. Что-то подсказывает Чистой водице, что нельзя спать. Не смей, не смей закрывать глаза! Но они сами собой закрываются, и гаснет, гаснет Звезда постоянства.

Это было потом, значительно позже тех трагических событий, которые произошли на острове. От Леона Ялмару пришло письмо: «Это я, я виноват, — писал он. — Я принес им зло. И я проклинаю себя...» А дальше Леон описывал ту страшную пургу и все, что случилось на острове. Ялмар обратил особое внимание на строки письма, в которых Леон рассказывал, как удивляла его Чистая водица странной фантазией о неприкаянном великане, которого она так страстно желала спасти. «И, возможно, я, раздавленный горем, не вспомнил бы о том, — писал Леон, — если бы удивительная девочка эта не представляла себе в образе великана само человечество. И вот именно я, в ком она порой видела того великана, в сущности, погубил ее...»

Неприкаянный великан... Заблудившееся человечество... И вспомнилось Ялмару, как он однажды что-то подобное сказал Чистой водице... Выходит, что он заронил в сознание девочки нечто такое, что отозвалось в ней голосом, молящим о помощи, голосом великана, каким она себе представляла образ самого человечества. И великан стал ей родным уже потому, что страдал. Хрупкая, чистая, просвеченная солнцем добра душа ребенка пыталась вобрать в себя страдания человечества... Ребенок и человечество. Господи, куда же это вознесся он, Ялмар, в своем скорбном чувстве?

— Что с тобой, Ялмар? — теряясь в догадках, спросила Мария. — От кого письмо?

Ялмар молча отдал Марии письмо. Тревожная сосредоточенность сменилась на лице Марии испугом. А потом исказилось ее лицо от боли. Какое-то время она сидела с закрытыми глазами, будто страшась увидеть то, что невольно являло ей воображение. Но вот она широко раскрыла потемневшие глаза и тихо проговорила:

— Это ужасно...

И, словно почувствовав что-то неладное, Освальд перестал возиться с игрушками на полу, застланном шкурой белого медведя. Неуверенно поднявшись, он сделал несколько отчаянных шагов, ткнулся личиком в колени матери, засмеялся, словно радуясь одной из первых своих побед. Мария подхватила сынишку на руки.

А Ялмара не отпускало горе.

— Это мне наказание, — сказал он, слепо глядя в одну точку.

— Но почему тебе?

— Такое трудно объяснить. Я видел голодных детей. Ох, как страшно смотреть в глаза голодному ребенку... Нет, конечно, Чистая водица не была голодной, но миллионы голодных детей — это часть человечества... А вспомни мысль Достоевского... насколько велика цена одной-единственной слезинки замученного ребенка. Но их миллионы, замученных. Господи, как пришло мне в голову сказать именно ей эти слова о несчастном человечестве? Сказал так, больше для самого себя, а вышло...

— Ты, пожалуй, слишком что-то здесь усложнил, — осторожно сказала Мария...

— Нет, Мария, нет, тут все гораздо сложнее. Ведь ребенок этот, в сущности, по моей воле принял на свои хрупкие плечики такую тяжесть... — Не договорив, Ялмар снова взял письмо, принялся перечитывать его. Наконец он поднял на Марию скорбный взгляд. — И цветок вижу, и тоненькую шею ее, и глаза...

А Освальд с необычайной серьезностью все смотрел и смотрел на отца, и можно было подумать, что он настойчиво хочет понять: так что же случилось?