Древний знак

ГЛАВА ШЕСТАЯ ЕСЛИ СМОТРЕТЬ НА ОЛЕНЕНКА ГЛАЗАМИ БРАТА ОЛЕНЯ

На второй день своей жизни осиротевший олененок впервые по-настоящему разглядел солнце. Он долго смотрел на светило, вспоминая, где, когда уже видел его. Да, когда-то он видел его. И много раз. Он обратился мысленным взором в себя, в свою память и разглядел за солнцем другое солнце, а за этим еще одно и еще одно. Возможно, каждое из них освещало какую-то часть его жизни. Какой жизни? Ведь он живет в этом мире всего вторые сутки. Но откуда он знает, что такое сутки и сколько времени он живет? Кто эти существа, которые так участливо смотрят на него и говорят о нем? Кажется, это люди. Но откуда ему известно, что это люди? И если он понимает их речь, то не попытаться ли и ему самому заговорить с ними? Белый олененок хоркнул один раз, другой, и это было все, на что он оказался способным. Кто же он все-таки — олень или человек? Если он сможет подняться на дыбы и пройтись на двух ногах, то, пожалуй, ему следовало бы считать себя человеком. Белый олененок сделал попытку подняться, но только рассмешил людей. Смеялись все, кроме Брата оленя.

— Помните ли вы сказку о том, как луна хотела прикинуться солнцем? — с таинственным видом спросил он.

— Еще бы! — Брат медведя оглядел небо. — Вон солнце, а вон луна. Это же надо! Кажется, моя рожа в луне отразилась...

Схватив вывороченный оленями ком снега, Сестра куропатки швырнула его в мужа, наказывая за слишком рискованную шутку, в глазах ее светился суеверный страх.

Чуть приподняв руку, Брат оленя потребовал внимания с таким видом, словно он был свидетелем чуда:

— Я увидел его, увидел вон там. Это был сын Солнца и Земли, заклинатель стихий — сам Хранитель! Но поразительно другое! Я в том существе... на котором сидел верхом Хранитель... узнал вот его! — Брат оленя расширенными глазами показал на Белого олененка. — Да, да, я его увидел таким, каким он должен быть через три или четыре года...

И почувствовал Белый олененок, что он превращается в могучего оленя. Как странно все вокруг преобразилось! Исчезли чумы. Исчезли люди. Луна и солнце на небе будто на поединок вышли. Но вот солнце закрыло тучей. Или это вовсе не туча, а тень от чьей-то большой беды! И заболела голова у оленя. Помчался он наугад, обезумев от боли. С хрипом вырывалось его дыхание. Где же спасение? И стал доходить до слуха оленя чей-то ласковый, вкрадчивый голос: «Ты запалился от бега, тебе надо хотя бы глоток воды из чистого горного озера. Беги, беги сюда, олень!» И побежал олень на тот сладкозвучный голос. Вот уже совсем рядом гора. Не видел он, что в сумраке ущелья стоит с арканом сын злого духа и росомахи по имени Лицедей. Перебирал в руках Лицедей аркан. Рядом с Лицедеем матушка его притаилась — матерая росомаха, косматую башку на вытянутые лапы положила и облизывается: совсем недавно важенку задрала. За росомахой в глубине ущелья дочь ее сидит, рожи корчит — обворожительным улыбкам учится.

Почуяв недоброе, олень приостановился. И тогда Лицедей луну схватил и так повернул, что она вдруг словно бы в чистое горное озеро обратилась. Сияет голубым светом озеро, манит к себе. Как хочется пить! Помчался олень прямо к озеру. И вдруг метнул Лицедей аркан и захлестнул его на рогах оленя. Но кто-то взмахнул солнечным лучом, как мечом, и рассек тот аркан. Олень в обратную сторону повернул, не поверив, что перед ним озеро.

А Лицедей второй аркан схватил. «Беги, беги сюда, олень, я излечу тебя от головной боли. У меня есть волшебный бубен». И поднял над головой Лицедей луну и словно в бубен начал в нее колотить. Гремит бубен, серебряные колокольчики позванивают. Ох, как старается Лицедей, в шаманскую пляску ударился. Гремит бубен, колокольчики заливаются. И помчался олень на тот гром, на тот звон — только бы хоть немного боль в голове унять. Метнул второй аркан Лицедей. Но кто-то взмахнул солнечным лучом, как мечом, и этот аркан рассек...

Снова заметался олень по тундре. Ноги его подгибались. «О, ты устал, олень, очень устал. Беги сюда, беги, не бойся. Я вижу, ты совсем отощал. Видишь круглую поляну, усыпанную чистым ягелем? Не ягель, а волшебное серебро». И снова помчался олень на сладкозвучный голос, не зная, что луна-лицедейка круглой поляной прикинулась. О, какая удивительная поляна! Действительно, волшебным серебром переливается ягель. Но свистнул третий аркан и на рогах оленя захлестнулся. Однако и на сей раз солнечный луч в один миг рассек этот аркан.

И четвертым заходом помчался олень на обманчивый голос. «Беги, олень, беги в гору. Вон видишь, в небе лебедь летит? Беги сюда, он тебе великую тайну откроет». И прикинулась луна лебедем. Сквозь легкие облака летит и летит. Ну чем не лебедь? Вдруг опустился тот лебедь на гору и в белую олениху превратился. Зашлось у оленя сердце от радости. «Так это же моя родная матушка!» — подумал он и помчался на гору. Все круче и круче гора, а силы оленя уже покидают. Вдруг почувствовал он, что его словно кто-то поддерживает. Не понял олень, что это Лицедей тащит его на своем невидимом аркане. «Ну, ну, поторопись, олень, тебя ждет не дождется твоя родная матушка...» Но что это, где же белая олениха? Вместо нее прямо перед глазами оленя вдруг оказалась росомаха. И затрубил олень от горя и страха. Его обманули! И лебедь и олениха — это проделки луны-лицедейки и того, кто ей поклонялся. Нет теперь оленю спасения...

Но кто-то снова взмахнул солнечным лучом, как мечом, рассек и четвертый аркан. Кто же это? Где он, спаситель его? И почувствовал олень, как стало ему тепло и легко: на его спине всадник появился, заклинатель стихий по имени Хранитель со светлым ликом, как само солнце. И добежал олень до той черты, после которой опять превратился в Белого олененка...

Ялмар Берг и Оскар Энген жили в столице в соседних домах и были не только добрыми соседями, но и друзьями. Ялмар часто заходил к художнику, случалось, позировал ему. Они по-разному мыслили, часто спорили и даже ругались, но, как иногда бывает в подобных случаях, не могли жить друг без друга.

Однажды Ялмар зашел в мастерскую Оскара и сразу же устремился к его новой работе.

— Что происходит, мой дорогой Оскар, на твоем полотне? — спросил Ялмар.

— Часовой расстреливает из пистолета ядерную бомбу. Нечто подобное случилось на военном складе там, за океаном, у наших спасителей.

— Ты, кажется, с иронией говоришь о спасителях?

— Нам день и ночь внушают, что их бомбы — наше спасение. Многие спрашивают, где тут правда, а где ложь? Вот и я спрашиваю себя: казнит ли моя кисть часового или славит его? Скорей всего ни то и ни другое...

— А что же?

— Понимаешь, Ялмар, сержант мой, охраняющий бомбу, уже не может дальше томиться ожиданием, когда же она, сволочь такая, рванет! Он знает, что и сам погибнет и весь мир, но жить дальше рядом с чудовищем не в силах...

— Как ты объясняешь подобное чувство?

— Один русский драматург сказал... кажется, Чехов: если в первом акте драмы висит на стене ружье, то в последнем оно должно обязательно выстрелить. Часовому, видимо, показалось, что последний акт великой трагикомедии, каковой является жизнь человечества, уже наступил. Так что это, пожалуй, как любишь ты говорить, бесовство обреченности. И главное, Ялмар, в том, что я... я сам одержим этим бесовством. Хватит, черт побери, я не могу больше так жить! Я задыхаюсь...

— Видишь ли, Оскар, у тебя, как у того Волшебного оленя, заболела голова, — печально сказал Ялмар.

— Ты опять сел на своего конька?

— Я с него не слезаю... Поедем на остров, на котором, помнится, ты так восхищался оленями. И все рисовал, рисовал их. Поедем, Оскар.

— Зачем? Чтобы лишний раз пришло в голову, что вот, мол, и этому чуду скоро придет конец?

Перед Ялмаром стоял крепкоскулый мужчина сорока пяти лет, с белесыми бровями, с жестким ртом, словно судорогой сведенным, такой горькой и едкой была его усмешка. А в синих глазах не просто светилось, а как в море волна плескалось невыносимое страдание.

Солнце манило Белого олененка и словно вбирало его в себя. Значит, солнце — это добрая сила. От солнца идет тепло, и его чувствует тело. От солнца светло не только в лучистом снежном пространстве, но и в каждой капельке его оленьей красной крови. Почему, когда возникла мысль о крови, ему стало жутко? Что-то влекло Белого олененка посмотреть на самую вершину горы, где торчал столбом одинокий камень.

Дочь родника искоса поглядывала на приемыша, удивляясь тому, что он стоит на одном месте и смотрит на солнце, тогда как его сводная сестра то и дело тычет мордочкой в ее вымя, ловя соски. Наконец важенка подошла к Белому олененку, слегка толкнула его крутым, упругим боком и встала так, чтобы ему было легко прильнуть к вымени. Белый олененок сначала обиделся, но, почувствовав голод, прильнул к вымени. От молока, кроме насыщения, он испытывал, как от солнца, тепло и радость; но странно, вместе с радостью рядом стояла печаль, даже скорбь. Почему? О ком он тоскует? Кого ищет безотчетно взглядом и никак не может найти? И вдруг озарение! Где-то должна быть мать? Да, да, это называется мать! О, знаете ли вы, что такое мать?! Он знает! Он вспомнил! Это было удивительное существо с большими ласковыми глазами, с нежным языком, которым она лизала его. А какое было у нее молоко! Это была его первая, самая первая радость — глоток ее молока. Где она? Или его мать вот эта серая большая олениха? Нет, нет, это не она! Мать была такой же, как он, белой-белой. У нее совсем другой запах. У нее совсем иной облик. У нее были колечками завитки у ветвистых рогов. Он это запомнил — колечками завитки. О, знаете ли вы, что мать его невиданная красавица?!

Отпрянув от Серой оленихи, Белый олененок смотрел на нее с недоумением, пораженный догадкой, что мать подменили. Конечно, подменили! Он вспомнил, это произошло ночью. Подкралось вот к тем острым камням косматое вонючее существо. Мать почувствовала тревогу. Низко опустив рога, она гневно храпела, стараясь закрыть собой своего детеныша. А он, страдая от мороза, смотрел на косматое вонючее существо и воспринимал его как живое воплощение стужи. Мать храпела, фыркала, била копытами о землю и все норовила поддеть на рога косматое существо. И вот, кажется, она его оттеснила прочь. Уходило косматое вонючее существо, бежало вверх на гору, но мороз почему-то оставался. Скованный стужей, олененок стоял на одном месте, не понимая, что происходит с ним. Он, кажется, уже умирал. Да, конечно, он умер бы, если бы люди не спасли его.

Серая олениха рассердилась на странного олененка, решила его проучить, иначе умрет малыш с голоду. Она подошла к приемышу с решительным видом, ударила слегка рогом, ну, самую малость, больше для острастки; а тот вдруг отпрянул, тогда как ему надо бы оказаться под ее животом. Она сделала еще один заход, стараясь встать так, чтобы приемыш оказался у вымени. Но тот снова отпрянул, на мгновение повернулся, разглядывая олениху странным взглядом, совсем не таким, как у оленей, и побежал прочь. Он был обижен, и слезы душили его. Помимо воли своей он бежал именно туда, где торчал каменный столб. Олениха догнала приемыша, перерезала его путь, но тот изловчился, юркнул за камень и снова помчался вверх, желая достичь вершины горы, где стоял каменный великан. До слуха оленихи донесся тревожный голос ее родного олененка. И она помчалась на голос. И только тогда, когда увидела, что детеныш ее в безопасности, умерила бег и наконец совсем остановилась. Она снова повернулась в сторону каменного великана, надеясь увидеть приемыша, но так и не разглядела его.

А Белый олененок, одолев крутой подъем, забежал за камень и, тяжко дыша, упал на колени, тут же снова вскочил, отпрянув от окрашенного кровью снега. Медленно обвел он взглядом все вокруг, всматриваясь в следы смертельной битвы. Вот следы матери. О, как она билась! Вот следы косматого вонючего существа. И в каждом кровь. Кровь матери. Мерзкое существо рвало ее своими когтистыми лапами. Белый олененок с трудом отвел взгляд от страшных следов, посмотрел наверх и задрожал всем существом: на высоком сугробе он увидел голову матери. Да, это ее голова с колечками завитков у ветвистых рогов. На миг ему показалось, что мать жива, что перед ним вовсе и не холодный снежный сугроб. Но его поразили глаза матери. Безжизненные, невидящие глаза. Слепо смотрят они на своего олененка и не видят его. Значит, это смерть. Что такое смерть? К сугробу вели следы человека. Значит, это человек водрузил мертвую голову матери на сугроб. Зачем он сделал это? Возможно, затосковал и хотел представить себе ее живой? А глаза мертвой головы все смотрят и смотрят, и, кажется, они все-таки что-то видят, но не близкое, а далекое-далекое, видят то, что упрятала вечность. Лучше бы и его упрятала вечность: нет у него матери, смерть отняла ее навсегда. Теперь он знает, что такое смерть. Теперь он знает, что такое скорбь...

И хотелось закричать Белому олененку, как умеют кричать от горя только люди. Откуда он знает, как кричат люди от горя? Э, не все ли равно, откуда он знает это. Важно, что именно голосом человека он высказал бы миру, как ему больно. Но проклятье неизреченности не позволяет ему выразить горе, как выражает его человек. Однако горе душило его. И, затрубил олененок слабым, прерывающимся голосом, надеясь одолеть неизреченность. Поднимая высоко голову, Белый олененок хрипел, приходя в отчаяние от того, что голос никак не может прорваться на волю. И, наверное, в помрачении он бросился бы с обрыва, если бы опять не спас его человек.

На этот раз это был Брат медведя. Он возвращался из безуспешной погони за росомахой, угрюмый, усталый и бесконечно виноватый. Белый олененок хотел бежать от человека, но силы оставили его. Человек присел перед ним на корточки и сказал изумленно:

— Как ты сумел сюда забраться?

Олененок опять попытался затрубить и тут же уронил обессиленно голову. Человек поднял его на руки и понес вниз, приговаривая:

— Ты уж прости меня, прости, не заметил я, как подкралась проклятая росомаха.

Брат медведя принес олененка к палатке, осторожно опустил на снег. Тут же подбежала Дочь родника и начала лизать приемыша: видно, она уже не ждала ним увидеться. Брат медведя помог малышу встать на ноги, подтолкнул его к вымени доброй оленихи, удивленно приговаривая:

— Вот же какая ты хорошая женщина, Серая олениха. У тебя такое жалостливое сердце.

Завидев Брата оленя, устало бредущего к палатке, провинившийся пастух втянул голову в широченные плечи, приготовился к укорам. Но Брат оленя, едва разлепив пересохшие губы, спросил:

— Все та же росомаха?

— Да, это она. Я все равно убью ее. Подкрадывается невидимкой. Это уже шестой случай в нашем стаде, когда именно она убивает оленя. — Брат медведя попытался подтолкнуть Белого олененка под брюхо важенки. — Смотри-ка, не хочет. Э, так и ножки протянешь, малыш. Ну-ка лови, лови сосок. Вон смотри, как старается твоя сестрица.

Но то, что не сделал человек, сделала олениха. Повернувшись к Белому олененку, она принялась его лизать. Чувствуя ласковый язык важенки, Белый олененок думал о матери. Порой ему казалось, что это язык именно его матери, и тогда ему хотелось глянуть на солнце. Да, да, как только у него достанет сил поднять голову, глянуть на солнце, так он, вероятно, узнает что-то необыкновенно утешительное. Это будут добрые, очень добрые вести, из которых станет ясно, что мать не умерла. Возможно, что солнце — это ее ласковое, теплое око, а второе око, да и сама она пока что невидимы. Наверное, тень пала на нее, тень от его тоски и скорби. Но вот улягутся тоска и скорбь, уйдет тень, и он увидит мать, она дотянется до него оттуда, с огромной высоты, своим солнечным языком, напоит солнечным молоком. Вот такие наплывали на Белого олененка грезы, и он успокаивался, возвращаясь к жизни. Ему было хорошо от того, что на него смотрели люди, смотрели с любовью, с сочувствием, с надеждой. Вот к нему подошла женщина. Вчера, когда он умирал, эта женщина дала ему свою грудь. В груди ее, правда, не оказалось молока. Но что же все-таки было в ней? Какой доброй силой вчера его спасла женщина? У людей это, кажется, называется душой. Пожалуй, душа тоже главная сущность, как солнце и кровь. И только мать как сущность главнее ее, потому что если мать и не назовешь душою, то лишь потому, что и солнце не назовешь лучами: ясно же, что лучи — это именно то, что излучает солнце, а душа, видимо, то, что излучает мать.

Серая олениха чуть подтолкнула олененка носом, отбивая его от людей, и тот потянулся на ходу к ее соскам.

— Будет жить, — сказал Брат оленя.

— Будет жить, — сказал Брат медведя.

— Будет жить, — с глубоким вздохом надежды сказала Сестра горностая.

Возможно, как-то по-другому пережил Белый олененок свое страшное горе, однако, если поверить Брату Оленя, если посмотреть на олененка его глазами, все было именно так...