Древний знак

ГЛАВА СЕДЬМАЯ И ЗАСТОНАЛО ОТ БОЛИ ВСЕ СУЩЕЕ В ЭТОМ МИРЕ

Взламывая ледяной покров океана, прикочевало на остров на третий месяц после рождения олененка лето. Пришедшие в движение льды, как в гигантском зеркале, отражались в небе, образуя ледовые миражи.

Белому олененку видения ледового миража представлялись голубыми оленями, которые бежали мимо острова огромными стадами. Возможно, что среди бесчисленных голубых оленей бежит и его родная мать. Белый олененок напряженно вглядывался в бесчисленных оленей, бесшумно бегущих в никуда, и ждал, что в один прекрасный миг белая олениха, запрокинув ветви рогов на спину, вырвется из стада и помчится прямо на остров, чтобы найти своего любимого сына. А голубые олени бегут и бегут бесшумно. И все мимо, и мимо, и ни один из них, кажется, и не желает даже взглянуть на остров. И бежит среди них мать несчастного олененка, и тоска по сыну окрашивает ее в голубой цвет. Наверное, и он когда-нибудь станет голубым от тоски и уплывет по морю туда, далеко-далеко, где бежит стадо оленей, и разыщет свою мать.

Любил белый олененок наблюдать за моржами, которые порой выбирались на берег погреться и поспать на солнце. А уж что-что, а поспать моржи любили, это Белый олененок приметил сразу. Умел морж спать на воде и лежа и стоя. И моржат кормила моржиха в воде стоя, умудряясь при этом поспать. Перевернется моржонок вниз головой, обхватит ластами живот матери и сосет попеременно каждый из ее четырех сосков. Моржиха только голову держит над водой, блаженно жмурится, глубоко вздыхает, постанывает, видимо, от избытка материнского счастья, а потом засыпает.

Так часто случалось с моржихой, у которой был выщерблен левый клык. Белый олененок особенно привязался именно к ее моржонку и радовался, когда мог оказаться с ним рядом. Встречал моржонок гостя негромким свистом, поднимал голову и кивал приветливо головой, сползая с загривка матери. Белый олененок порой касался своими губами жестких усов моржонка, тут же отскакивал, слегка уколовшись, и было похоже, что он готов рассмеяться. Моржонок подбирал под себя задние ласты и делал что-то похожее на прыжок; Белый олененок в ответ пытался встать на дыбы, взбрыкивал, обегал вокруг моржонка, всхрапывая и фыркая от удовольствия. Это была игра двух малышей. Белый олененок все больше привязывался к своему другу, тосковал, если моржовое стадо слишком долго не выбиралось на берег.

Серая олениха не всегда разрешала приемышу уходить одному на берег, понимая, что с ним может случиться несчастье. И потому Белый олененок иногда взбегал на самое высокое место, чтобы можно было разглядеть берег. Сверху было хорошо видно моржовое стадо, жизнь которого Белому олененку становилась все понятнее. Вон вожак стада, судя по всему, отец его друга, смешного моржонка.

Знал Белый олененок к этому времени и своего отца. Он мог бы с гордостью сказать моржонку, что его отец тоже вожак огромного стада оленей. Однажды Белый олененок взбежал вот на это самое высокое место на берегу в надежде увидеть в морской дали голубых оленей, и тут из стада неспешно вышел огромный олень с могучей грудью и длинной гривой под шеей. Медленно подошел вожак стада к Белому олененку, величественный и недоступный, остановился в нескольких шагах и уставился на него долгим, задумчивым взглядом суровых красноватых глаз. Белый олененок оробел, хотел бежать, но какая-то властная сила заставила его замереть. А вожак все смотрел и смотрел на него с надменным видом, и никак нельзя было понять: добрый он или злой. Какое-то чувство подсказывало Белому олененку, что в этом огромном олене таится начало его вновь вспыхнувшей жизни, что он видит перед собой отца. Шумно вздохнув, матерый олень подошел к Белому олененку, обнюхал его, даже лизнул.

О, что это было! Какой волной счастья подняло Белого олененка до самого солнца. Теперь голубые олени, как только придет пора их бесшумного вечного бега, услышат трубный клич огромного оленя и, наконец, увидят остров и примчатся сюда, а вместе с ними примчится и мать Белого олененка. Он, конечно, внушит отцу, что надо трубить как можно громче, трубить всякий раз, как только вон в той немыслимой дали, где море становится небом, побегут голубые олени. Матерый олень медленно, с прежней надменностью и высокомерием отошел от Белого олененка, приостановился, еще раз глянул на него, вздохнул и побежал трусцой, на ходу угрожая низко опущенной головой тем оленям, которые не слишком поспешно уступали ему дорогу. Вместо рогов, потерянных им в начале зимы после гона, у него были два толстых бархатистых пенька, из которых к осени образуется истинное чудо — могучая корона.

Был такой день, когда Белый олененок выбежал на свое любимое самое высокое место на берегу моря и вдруг заметил, как к моржовому стаду из-за мыса бесшумно на веслах подкрадывались три вельбота с людьми. Хищно изогнувшись, люди зловеще молчали. Когда он уже видел такое? В руках людей винтовки. Белый олененок знал, что винтовки способны исторгать смерть: пастухи однажды на его глазах убили волка.

Странное чувство испытал тогда Белый олененок. Волк мог убить оленя. Но человек упредил смерть оленя, человек убил волка. Когда кровь волка окрасила снег, Белый олененок вспомнил такой же снег, окрашенный кровью матери, и ему стало скорбно. Волк уже не казался врагом: выходит, что в определенных обстоятельствах смерть справедлива? Возможно, мертвый волк сам по себе теперь и есть упрежденное зло? Но ведь волка мучил голод. А неутоленный голод — это смерть. И значит, жестокая несправедливость! Где же истина? Белый олененок наклонил голову, упираясь лбом в сугроб, словно хотел остудить разум, чтобы не сойти с ума.

Так было тогда, когда он увидел убитого волка, бесшумно подкрадывавшегося к оленю. Волк был голоден, волк спасался от смерти, готовый принести смерть оленю. А что происходит с людьми, которые плывут на вельботах? Почему они так бесшумно крадутся к моржам? Намерены принести им смерть? Но что заставляет людей пролить кровь? Неутоленный голод, таящий в себе их гибель?

И прижал Белый олененок раскаленную голову к камню. Но камень не снег, и невозможно остудить словно бы закипающий разум. Наверное, он сходит с ума. А люди на вельботах все ближе подплывают к моржам. Надо затрубить. Надо упредить смерть! Вон дальше, чем все остальные моржи от воды, лежит на камнях его друг моржонок, повернулся на спину и машет ластами, приветствуя само солнце. Как защитить его? Единственно, что может сделать он, Белый олененок, это разбежаться и прыгнуть с обрыва хотя бы в один из вельботов. Вон в тот, самый первый. И, сделав несколько десятков стремительных прыжков от берега в тундру, Белый олененок круто повернулся и помчался к обрыву. Но врезались копытца его в песок: перед ним возникла громада матерого оленя — это был его отец. Скосив угрюмые, печальные глаза, он посмотрел на сына с укором; потом медленно развернулся и стал настойчиво теснить олененка, угоняя прочь от берега. Белый олененок храпел, бил копытцами о землю, норовил проскочить под брюхом отца и убежать туда, где лежал его друг моржонок, приветствуя солнце взмахами своих еще совсем маленьких нежных ласт. Но матерый олень отгонял сына в оленье стадо, как бы всем своим существом стараясь внушить: живи по законам оленей, у людей и у этих странных существ с клыками свои законы, мы не властны воздействовать на них.

Белый олененок был уже в стаде рядом с Серой оленихой, когда послышался на берегу грохот выстрелов и рев моржей. Белый олененок помчался к берегу. И даже взрослые олени испуганно шарахались от него в стороны. Тяжко дыша, Белый олененок с трудом унял свой бег, едва не слетев с обрыва. Внизу стреляли люди, ревели, стонали, утробно лаяли моржи, двигаясь лавиной к воде. Громко ревел вожак, не трогаясь с места; видимо, он не помышлял о собственном спасении до тех пор, пока все до последнего моржа, кто еще был из них жив, не скроются в морской пучине. Но вот один из людей прицелился прямо в пасть вожака. И захлебнулся огромный морж собственной кровью. И вместо рева из горла его вырвался клекот. Он подобрал под себя задние ласты, напружинил яростное тело и сделал могучий бросок, стараясь сшибить с ног человека. Тот попятился, споткнулся о камень, упал. Еще миг, и вонзит смертельно раненный морж высоко занесенные клыки в своего ненавистного врага. Вскричал человек, извернулся, и окровавленные клыки вожака с хрустом вошли в твердь морского берега. Человек вскочил и разрядил винтовку в моржа. Он стрелял до тех пор, пока великан не уронил голову с тяжким предсмертным хрипом и стоном.

Люди продолжали стрелять в моржей, которым не удалось еще достичь берега. Один из охотников подбежал к моржихе с моржонком, который только что с детской беззаботностью приветствовал солнце, радуясь жизни и, видно, полагая, что она дана ему навечно. Целится человек, моржиха делает отчаянный бросок и вдруг замечает, что нет на ее спине моржонка. И повернулась назад моржиха, хотя вода, спасительная вода такого желанного моря вот она, совсем рядом. Бросок, еще бросок, и моржиха уже рядом со своим ненаглядным дитем. Но что это, почему малыш неподвижен? Ревет и стонет моржиха, носом в детеныша тычет, не веря в гибель его.

И опять Белый олененок уперся в камень лбом, словно искал в этом спасения от безумия. Когда очнулся, уже наступила тишина. Только шум морского прибоя казался неправдоподобно спокойным, словно морю не было никакого дела до того, что на берегу погибли его дети. Их было много, слишком много, чтобы позволили себе люди убить еще и моржиху, которая толкала носом свое мертвое дитя к воде. Один из людей было вскинул винтовку, чтобы убить и ее, но второй остановил ненасытного.

— Оставь, — сказал он, болезненно поморщившись. — Ведь все-таки мать. Нас бог не простит и за ее детеныша.

— К тому же клык у нее с изъяном, — сказал тот, кто вскинул винтовку, — пожалуй, пусть живет. Удивительно, она никак не может разлучиться со своим детенышем. И слезы текут. Надо же, настоящие слезы...

Моржиха, трубя и стеная, проталкивала между мертвых моржовых тел такое же безжизненное тело своего детеныша, и пораженные люди уступали ей путь, и было на лицах у них что-то похожее на раскаяние. Моржиха со своим мертвым детенышем наконец достигла воды, обняла его и ушла в пучину, видно надеясь, что море вернет ему жизнь.

Белый олененок оглядел мертвых моржей и, к своему удивлению, не увидел тела вожака: не знал он, как и не знали люди, приплывшие на вельботах, что стадо моржей не покидает своего вожака, даже мертвого. Моржи унесли вожака в пучину, и если они вернутся сюда, то лишь по страшному и необоримому инстинкту мести. Не знали об этом люди. Они не были профессионалами-охотниками и еще не заматерели как браконьеры. Пережив не столь уж и тяжкие угрызения совести, они начали с хрустом выламывать клыки убитых моржей.

И почувствовал Белый олененок, как у него мучительно заболели зубы. Да что там зубы — челюсти, казалось, были у него разворочены. И наполнилось страшным хрустом все его существо; потом, как ему почудилось, заполнилось хрустом все пространство острова. И показалось Белому олененку, что затрубило, застонало, завыло от боли все сущее в этом мире. Хрустели скалы, стонали от боли вечно молчащие камни. Треснула земная твердь. Даже на солнце обозначилась черная страшная трещина. А люди выламывали клыки у поверженных ими великанов и бросали добычу в вельботы. Только клыки, и ничего больше.

И еще раз Белый олененок прижал лоб к камню, словно хотел врасти в него и стать от горя таким же камнем.

А люди выламывали моржовые клыки, радостные, благодушные, счастливые: у них была завидная удача. Но едва они сели в вельботы, как вода вскипела от вынырнувших моржей. Их были сотни, стремительных, яростных, неустрашимых. Они били головами в вельботы, мстя за вожака и за тех, кто лежал бездыханно на берегу, и ревели, ухали, рычали. Перепуганные охотники не сразу опомнились, смятенно глядя на клыкастые морды моржей. А когда опомнились, вскинули винтовки. И снова загремели выстрелы. Люди мстили моржам за несколько минут пережитого страха, за свое унижение. Они входили в ярость, в упоительный азарт. Они чувствовали себя бесстрашными викингами. Они были высокого, очень высокого мнения о себе. В конечном счете они были счастливы: ну что могли сделать эти глупые бешеные существа против губительного огня из винтовок?! И теперь уже не земля, а море окрасилось кровью моржей.

Кто знает, сколько длилось бы это побоище, если бы не появился катер морского охотничьего надзора. Моржи скрылись в пучине так же неожиданно, как и появились. Но некуда было скрыться браконьерам, которых застигли с поличным. Однако они все-таки попытались ускользнуть, пустив на полную мощность свои моторы. Но катер был быстрее. И вот уже прыгнул с катера в вельбот бесстрашный человек, и дрогнули нервы у одного из браконьеров. Он был молод еще, этот удачливый охотник, который уже успел в уме подсчитать, насколько пополнятся его карманы, когда изрядная доля причитающихся ему моржовых клыков станет звонкой монетой. Он был молод, и азарт битвы с моржами еще туманил его мозг и застилал глаза прихлынувшей кровью. А главное, он не мог представить себе: такая завидная добыча уже не его. Но особенно было невыносимо от мысли, что она уже не радость ему, а зло, что моржовые клыки теперь тяжкая, неопровержимая улика. И во всем виноват вот этот сухой, уже пожилой человек с седыми висками, с орлиным носом и неумолимым взглядом. И не сдержал себя молодой браконьер, вскинул винтовку и выстрелил. И рухнул инспектор, сраженный пулей в упор.

Мария любовалась горячим озером, на которое привел ее Ялмар. Дымилось озеро, местами бурлило, словно кипяток. Мария попробовала воду рукою.

— Как раз горяча настолько, чтобы купаться, — сказал Ялмар, снимая куртку. — Я купался здесь даже зимою. Раздевайся.

Внимательно оглядевшись вокруг, Мария принялась расстегивать куртку и вдруг замерла: со стороны моря доносились выстрелы.

— Обычное дело, здесь стреляют с пятилетнего возраста. Эти люди не только оленеводы, но и отменные охотники, — пояснил Ялмар, продолжая раздеваться. — Ну, смелее!

Присев на берегу, Мария вслушивалась в выстрелы. Все тревожнее становилось от них. Тем более что было от чего гнездиться тревоге в душе Марии. Вспомнилось другое озеро там, дома, в окрестностях столицы, у которого любила отдыхать Мария.

В один из солнечных дней Мария сидела под сосной, погруженная в какое-то странное состояние полудремы, полумечты, полувоспоминания. На противоположном берегу озера, в буйных зарослях леса закуковала кукушка. И сердце Марии вдруг как бы накололось на острую иглу безотчетной тоски и тревоги. Ей даже почудилось, что в камышах озера кто-то осторожно крадется именно к ней. Вот сейчас раздвинутся камыши и...

Странно, бывает же такое предвосхищение событий: камыши действительно раздвинулись, показался нос лодки, а через мгновение предстал взору Марии мужчина, одетый только в шорты. Бритоголовый, тучный, густо заросший золотистым курчавым волосом, с короткими сильными ногами, он был похож на краба.

Вытащив нос лодки на берег, незнакомец медленно подошел к Марии. Он, видимо, оказался из тех людей, которых не мучает неказистость, наоборот, такие порой умудряются внушить, что именно в этом их безусловное достоинство: настоящий мужчина должен быть сплетенным из немыслимых узлов, завязанных самим дьяволом. Нагловатые глаза бритоголового были умны, улыбчивы, и взгляд их прежде всего говорил о том, что человек этот знает себе цену. Слегка поклонившись, незнакомец сказал по-английски:

— Извините, Мария, за мою бесцеремонность. Это идет оттого, что я не привык зря тратить время. Я знаю, что вы владеете норвежским, исландским, датским, финским, немецким, французским и, к моему счастью, английским...

— Что вам угодно? — сдержанно спросила Мария, медленно снимая очки-светофильтры. — И откуда вы меня знаете?

— Разрешите представиться. Доктор Френк Стайрон. Этнограф, антрополог, археолог, психолог, путешественник и, если угодно... охотник. Объездил всю Южную Америку, Африку, Азию. Теперь вот увлекся европейским Севером. Знаю ваши переводы на английский язык научных работ по этнографии, антропологии многих очень достойных авторов. И понял, насколько вы необходимы мне...

— Даже так?

— Именно так. Скоро я стану в Штатах директором крупнейшего института. И вы могли бы занять там весьма достойное место. А возможно, и в моей личной жизни. Разрешите присесть?

Мария не ответила, выражая свое удивление странной улыбкой. Вежливость в этой улыбке совмещалась с предупреждением не слишком забываться.

Френк Стайрон присел на свободный шезлонг и какое-то время задумчиво разглядывал Марию. Шишковатая круглая голова его словно перекатывалась то к правому, то к левому плечу; создавалось впечатление, что незнакомец искал наиболее верную точку, с которой было бы возможно разглядеть в женщине, сидящей под сосной, что-то самое главное.

— Одно у вас плохо, — наконец промолвил он, опуская веки, — у вас, Мария, необычайно сильное магнитное поле женского обаяния. Боюсь, что вас украдет у меня Голливуд...

Мария досадливо нахмурилась, можно было понять, что ее не очень трогает подобный комплимент, и тихо сказала:

— Не беспокойтесь. Ведь не считаете же вы, что я у вас уже в кармане? Если кто и залезет вам в карман, то там...

Мария не договорила, заканчивая мысль прежней странной улыбкой. Стайрон перекатил голову на широких плечах слева направо, словно бы разглядывая собеседницу теперь уже с другой стороны.

— Знаете, какое самое главное впечатление вынес я из моих долгих и дальних путешествий? Что дороги на планете Земля становятся все короче, что человек как никогда расплодился, а между тем все равно исчезает, что земной шар как бы катастрофически усох. И вот держу я его перед собой, — Френк Стайрон поднес руки к глазам, растопырив короткие, поросшие волосами пальцы, словно бы разглядывая именно то, о чем вел речь. — Так вот, держу я его в руках и думаю... надо сдуть с него прах отжившего, надо провести на нем генеральную санитарную уборку, надо оросить его волною какого-то нового миропорядка...

— Как вас понять?

— Надо прогнать с него тени, — продолжал Френк Стайрон, все еще держа перед глазами растопыренные пальцы. — Тени отжившего. Я если и охотник, то лишь на тени. Я выслеживаю их, я крадусь за ними, я расстреливаю их. Вы можете спросить: есть ли бесплоднее работа, чем охота за тенями?

— Смотря что вы считаете тенью...

— Вот, вот именно! — как-то вдруг необычайно воодушевился Френк Стайрон. — Умница! Я был уверен в этом.

— Вы меня... смущаете.

— Ничего, привыкнете. Вы должны знать, что я немножечко... как бы это... эксцентричный. Вы должны мне прощать это...

— Послушайте, вы говорите со мной так, будто...

— Да, да, у нас уже все с вами решено! — не дал договорить Марии Френк Стайрон. — На первый случай я дам вам перевести на английский статью журналиста Ялмара Берга «Бесовство китча». Знаете такого?

— Я читала его не однажды. Странно, какое имеют отношение статьи этого журналиста к предмету ваших интересов?

— Все умное имеет отношение к предмету моих интересов. Мне бегло пересказали эту статью, и я хотел бы ознакомиться с нею основательней. Так вот, вернемся к моей мысли о тенях. Неделю тому назад я измерял черепа ваших саами на северном побережье. Не подумайте, я не пытаюсь доказать расовую неполноценность этих людей. Но есть иная неполноценность независимо от строения черепа. Самое страшное, когда амбиция не соответствует амуниции, когда тени претендуют на полнокровную плоть. В этих претензиях все наши беды. А саами, что ж... они вымирают себе потихоньку. И в глазах у них часто такое выражение, будто они навсегда прощаются со звездами, — единственное их богатство, которое никто, кроме смерти, у них отнять не может. Саами ваши тоже тени. Но они, кажется, не претендуют даже на то, чтобы их записали в Красную книгу, как записывают редких зверей.

— Не пойму... сочувствуете вы им или...

— Что такое сочувствие, сострадание? — снова прервал Марию Френк Стайрон. — Видимо, тоже тени... Ну, ну, не делайте испуганные глаза. Ведь может быть и такое, что я сокрушаюсь по этому поводу...

— Но вы охотник на тени... вы их расстреливаете...

— Ну ладно, хватит об этом, Мария. — Стайрон потер обеими руками виски. — Давайте о деле...

С тех пор прошло два года. Много статей и разных других материалов перевела с норвежского, датского, исландского, финского на английский Мария для доктора Френка Стайрона. Теперь вот порвала с ним свои деловые отношения, поняв, что этот человек далеко не тот, за кого себя выдает. И помог Марии уйти из странного плена Френка Стайрона журналист Ялмар Берг, который вступил с этим непонятным человеком в какую-то ожесточенную войну. Но окончательно ли освободилась Мария от гнетущего плена Френка Стайрона? Он, кажется, больше всего не мог ей простить именно то, что она с такой безоглядностью пошла навстречу Ялмару, подчиняясь внезапно вспыхнувшему чувству к нему.

После купания в горячем озере Ялмар и Мария направились в стойбище. За выступом горной террасы они вдруг встретились с отцом Ялмара Томасом Бергом и Марселем Гонзагом — человеком, который давно уже имел свои виды на этот остров. Сухо поздоровавшись с сыном, Томас Берг поклонился Марии, бережно приняв ее руку, и сказал Гонзагу:

— Представляя вам эту прекрасную женщину, я не могу не признаться, что был бы счастлив видеть ее своей невесткой.

При этих словах Томас Берг как-то свирепо глянул на сына: видимо, осуждал за то, что Ялмар до сих пор не высказывал ему никаких намерений в отношении Марии. А ведь Ялмару, пережившему лет десять назад неудачный брак, пора бы жениться во второй раз. Возможно, годы (исполнилось сорок) и женитьба хоть немного остепенят его; и он поубавит свою журналистскую прыть — ведь статьи, написанные им, порой просто повергают в оторопь. Так размышлял Томас Берг, наблюдая, с каким галантным поклоном Гонзаг целует руку Марии.

Трубно прокашлявшись, Томас Берг двинулся дальше, меряя тундру широкими шагами. Был он чрезвычайно внушительный своей статью и степенностью; светлые глаза властно и самодовольно покоились под крышей жестких бровей.

— Напрасно вы, Гонзаг, стараетесь внушить мне, что моя поморская, задубленная, освистанная всеми ветрами старомодность — вещь пустяковая, — сказал он, видимо, продолжая спор с человеком, которого не мог терпеть, как это было известно Ялмару.

— Не Гонзаг, а Марсель де Гонзаг.

— Бросьте! Не признаю я купленный вами титул барона. И где только находится лавка этих подержанных вещей? Говорят, один западный немец в тюрьму угодил за то, что продавал титулы эти направо и налево по всем законам «черного рынка». Не у него ли купили свидетельство... или как там... грамоту, удостоверяющую ту дикую нелепость, что вы стали бароном?

Гонзаг остановился с таким видом, словно был намерен требовать немедленной сатисфакции. Кстати, он любил это грозное, таящее возмездие слово, нередко употреблял его в своих политических речах, вызывая, как он сам определял, на бескомпромиссный нравственный поединок любого противника. Был этот уже пожилой господин франтоват: пышная длинноволосая прическа, над которой трудились далеко не худшие парикмахеры, холеные ногти, дорогой массивный перстень. Сейчас черные, по-птичьи округлые глаза Гонзага были полны негодования. Родом Гонзаг был из Франции, часто посещал Париж, имел там друзей и родственников. Он гордился этим, и людей той страны, подданным которой значился, Гонзаг пренебрежительно называл аборигенами.

Из-за каменной гряды тучей наплывало оленье стадо. Что-то было бесконечно древнее в величественном движении огромной массы оленей, и это глубоко чувствовал Томас Берг. Чутко вслушиваясь в неумолчный топот копыт, звон ботал, он неподвижно всматривался в лес рогов, преисполненный важности, мудрости, достоинства, словно полководец, наблюдавший за развертыванием своей победоносной армии. Он не только разумом, но особым чутьем угадывал жизнь огромного оленьего стада, где были свои настроения, повадки, тайны, свои законы.

— Вряд ли есть для моего глаза более прекрасная картина, чем эта. Слышите сухой непрерывный треск? Это рога оленей. А мне чудятся разряды электричества. Ток проходит через душу, и я молодею...

Томас Берг не был велеречивым, но тут его прорвало. Ялмар, невольно любуясь отцом, подмигнул Марми: мол, каков мой родитель, а?

— Когда ты видишь, как движется оленье стадо, — продолжал Берг декламировать свою сагу об оленях, — то ты чувствуешь, что на тебя надвигается сама вечность и уносит вот такой лавиной не в забвенье, нет... тут есть какой-то секрет, тут приходит мысль о бессмертии...

— Ты язычник, отец, — с мягкой насмешкой, в которой сквозило и почтение, сказал Ялмар.

— Да, да, я именно язычник! — охотно согласился Томас Берг. — Человека еще не было, а олень уже трубил, сражался за самку. О, это зрелище, когда сражается самец-олень за самку!..

Вспомнив, что рядом сын и Мария, Томас Берг снова прокашлялся в кулак, одолевая смущение и остепеняя себя. Вышло это у него столь комично, что Ялмар засмеялся, а Мария стеснительно отвернулась в сторону.

Наблюдая за движением стада, Гонзаг спросил:

— А главенствует здесь у вас по-прежнему этот индеец?

— Вы имеете в виду Брата оленя? Действительно, индеец. По осанке скорее даже индейский вождь. Вон он, с арканом в руках, собственной персоной, — не без удовольствия показал Томас Берг на пастуха.

— Боюсь, что он может снять с меня скальп, — мрачно пошутил Гонзаг, — или я сам пристрелю его с таким же удовольствием, с каким это делалось колонистами в старое доброе время на благословенных землях Нового Света. — И живо повернувшись с наигранной резвостью к Томасу Бергу, добавил так, как будто хотел рассмешить забавнейшим парадоксом: — Ведь он... понимаете ли... украл у меня мою Луизу, мою скво. Кажется, так называют американцы принадлежащих им индеанок.

— Да, именно так, — подтвердил Ялмар, не скрывая насмешки. — Посмею уточнить... не украл он ее у вас, а отбил. Представьте себе, он покорил эту женщину настолько, что она предпочла его вам.

Старший Берг глянул на сына с добродушной укоризной, даже брови донельзя перекосил, дескать, нельзя же так глумиться над несчастным человеком.

Гонзаг словно не слышал дерзости младшего Берга, пристально наблюдая за приближающимся Братом оленя. О, как страдала его гордыня! Мучительно захотелось увидеть Луизу, она все еще держала его за душу...

Все ближе олени, вот они уже всюду, в стаде можно потеряться, как в лесу, утонуть, как в море. Томас Берг поворачивался то в одну, то в другую сторону, приглядывался к важенкам, оленятам, самцам. Уж кто-кто, а он знал цену своему богатству. Где-то позади свистнул аркан. Томас Берг повернулся и увидел главного пастуха. Брат оленя подтаскивал на аркане быка, предоставляя хозяину полюбоваться оленем вблизи. Храпел, упирался в землю могучий бык так, что, казалось, действительно запахло жженым копытом. Сильные руки Брата оленя ловко перебирали аркан, неотвратимо подвигая к себе разъяренное, перепуганное животное. Горбоносое лицо пастуха налилось кровью от натуги, губа закушена. Вот наконец олень рядом. Томас Берг, изловчившись, повалил быка наземь, с удовольствием показав свою недюжинную силу. Брат оленя помогал ему. Бился, храпел матерый олень, закатывал глаза, изо рта его текла пена. Томас Берг осмотрел подушечки, поросшие жесткой шерстью под копытами (нет ли раны), ощупал грудь его, холку, сказал, в высшей степени удовлетворенный:

— Здоров зверюга! Какой красавец! — Провел пятерней против густой шерсти оленя, поднял красное, возбужденное лицо в сторону Гонзага. — Известно ли вам, что олений мех самый теплый в мире? Секрет в подшерстке. Но еще в том, что волос оленя имеет пустоты, а там воздух. Прекрасный теплоизолятор! К тому же это помогает и плавать оленю. Десятка два миль способен вплавь одолеть. Конечно, в волну тонут... особенно оленята...

Брат оленя распустил петлю аркана, вопрошающе посмотрел на хозяина: ну что, мол, отпустим быка на волю?

— Давай! — скомандовал Томас Берг и отпрянул, освобождая животное.

Отпрянул и Брат оленя. Только теперь он посмотрел на Гонзага с бесстрашием человека, чувствующего высоту собственного превосходства над соперником. А тот, крепко скрестив руки на груди, словно боясь дать им волю, наблюдал за действиями Брата оленя ненавидящими глазами, в которых было и уязвленное самолюбие, и недоумение, и презрение. И это он, этот дикарь, теперь спит с его Луизой, с матерью его сына? Впрочем, к черту, какая она Луиза, какая мать? Это бывшая его скво, скво, и только скво! А «дикарь» с высоты своего завидного роста смотрел на него со спокойствием безусловного победителя. Отвернувшись с таким видом, как будто хотел сказать, что потерял всякий интерес к нежданному гостю, Брат оленя спросил у хозяина с почтением и достоинством: — На сколько суток прибыли?

— К вам суток на двое, не больше. Надо еще побывать в трех других хозяйствах. Завтра поработаем в стаде целый день. Пересчитаем оленей.

— Пересчитаем, — принял к сведению распоряжение хозяина Брат оленя. — Где будете спать?

— В твоем стойбище. Установи запасной чум, коль скоро мою палатку занял сын с невестой. И заколи двухлетнего оленя на ужин.

— Заколю, — односложно ответил Брат оленя и повернулся в сторону моря, откуда опять доносились выстрелы. — Кто же стреляет?

— Разве не твои люди? — не без удивления спросил Ялмар. — Пойдем на берег, тут что-то неладное...

— Пойдем, — согласился Томас Берг. Приподнял видавшую виды морскую фуражку, как равному, осанисто поклонился Брату оленя. — Я понимаю, ты остаешься в стаде. До вечера.

На морском берегу все четверо оказались в ту минуту, когда катер морского охотничьего надзора пытался перехватить вельботы браконьеров.

— Что они натворили! — воскликнул Томас Берг, хотел еще что-то сказать, но замер, потрясенно наблюдая, как падает инспектор надзора, сраженный пулей браконьера.

Мария задавила в себе крик, приложив руку к обнаженной шее. Застонал и Гонзаг, лицо его нервически передернулось.

— Бог ты мой, что происходит, — приговаривал он, зачем-то вытаскивая пистолет. — Вот, вот оно... пожинаем плоды безвластия. Не-е-ет, нужна рука! Нужна железная рука!

Ялмар мгновение почему-то с ненавистью смотрел на Гонзага, потом сломя голову бросился вниз по крутому спуску туда, где приставали вельботы и катер морского надзора.