Естественная история

Б. А. Старостин Послесловие ко II книге «Естественной истории» Плиния Старшего[5332]

В течение последних десятилетий литература и ученость периода Римской империи (имею в виду прежде всего естественнонаучную литературу) все больше привлекают к себе внимание историков — не просто как один из курьезов, которыми богата литература древнего мира, или как собрание суеверных измышлений со всех уголков ойкумены, от Китая до Африки и от Индии до северных морей. Дело скорее в том, что в истории западного естествознания период с I в. до н. э. по V в. н. э. ознаменовался первой попыткой придать регулярность и полицентричность многим подходам, связанным с астрономией и некоторыми другими областями природоведения; с анализом топографических сетей, агрономии, медицины; со строительством дорог и транспортных средств. В римской науке, начиная приблизительно с I в. до н. э. — I в. н. э., сформировались исследовательские центры, в том числе и на периферии империи, хотя и не самой отдаленной.

Римская республика и затем империя, хотя подчас грубо и неуклюже, восприняла успехи многих отраслей эллинской науки. Современные историки науки усматривают в римских достижениях все более заметное влияние ценных и самобытных естественнонаучных компонентов, не тождественных ни эллинским, ни «варварским» знаниям о природе, но представляющих собой самостоятельную попытку осмыслить природу и ее явления. Наиболее характерна в этом отношении «Естественная история» (ЕИ), римского энциклопедиста Плиния Старшего (23 или 24 гг. н. э. — 79 г. н. э.). Это — подробное, насколько тогда было возможно, описание всего доступного римлянам мира, всей их ойкумены. Описание идет не так, как стали по большей части делать в аналогичных случаях позднее (даже и сейчас), т. е. не по, а против часовой стрелки.

ЕИ — самый большой, самый поздний биографически и по-видимому, самый ценный труд Плиния из десятка или двух его произведений. Остальные известны по одним заглавиям и мелким отрывкам. Благодаря пересказам, содержание ЕИ, точнее, 36 ее разделов или книг можно считать достаточно известным и современному читателю. Однако для настоящего ознакомления надо прочесть их все. Будучи написаны в 50-х гг. н. э., они впитали практически весь корпус естественнонаучных сведений древнего Рима. Вместе с тем нельзя забывать, что книга эта первоначально имела в виду определенный, ограниченный в сословном плане контингент читателей. Плиний, сам солдат, участник многих войн Рима, от Германии до Палестины, видел главного своего читателя в лице военачальников. В центре его внимания стояли вопросы прокорма и вообще жизнеобеспечения войск. Но рассмотрение этих вопросов у него ведется на предельно широком фоне. ЕИ не погибла вместе с Римской империей, напротив, она стала одной из наиболее читаемых в Средние века книг. Число сохранившихся экземпляров увеличивается вплоть до появления в 1469 году первого ее печатного издания. В дальнейшем ЕИ неоднократно подвергалась ожесточенной критике, связанной в сущности не с отдельными ошибками автора, но с его языческим мировоззрением. Эта критика должна быть предметом самостоятельного разбора. Здесь для нас существенно, что несмотря на нее, известность и использование ЕИ в течение всего периода Возрождения возрастали.

Платона и Аристотеля почитали не меньше, но несколько иначе. Их языческие воззрения подверглись тщательной переработке в трудах Фомы Аквинского и других средневековых авторитетов, в итоге чего политеистический «осадок» был сведен до минимума. Применительно к Плинию такая процедура дала бы немного, потому что его язычество, его суеверия и мистика относились к более глубоким уровням воззрений на природу: в основном к таким, которые не были преодолены даже и средневековым мировоззрением. Так или иначе, авторитет Плиния стоял высоко по крайней мере до XVIII в., иначе, например, Ж. Бюффона не прозвали бы «французским Плинием». Не подражал ли Бюффон Плинию и самой 36-томной структурой своего основного труда? У Плиния 36 книг, если не считать добавленной не сразу первой — оглавления, и название труда Бюффона «Естественная история» тоже восходит к ЕИ. Отметим, однако, что в противоположность Бюффонову труду, в ЕИ Плиния содержится немало моментов, понимание которых невозможно на одной лишь естественнонаучной основе. Сюда относится, например, обличительный мотив по отношению к императору Нерону. Этот «антигерой» ЕИ впервые появляется в §92 (здесь и далее при отсутствии оговорок имеются в виду параграфы второй книги): «…цезарь Клавдий оставил власть над империей Домицию Нерону и [тот взошел на престол] после отравления». Нерон появляется в ЕИ сразу же на фоне преступления: в 55 г. н. э. он отравил потенциального претендента на престол, четырнадцатилетнего Британика, сына императора Клавдия и Мессалины. Обратим внимание также на титулатуру: Плиний не признаёт за Нероном титулов «цезаря», «императора» и «Августа», тем более «божественного» и «отца отечества» (разве что с иронией: «вот сколько император, отец отечества расходовал на свои попойки!» — XXXVII. 20). В нейтральных случаях он предпочитает сдержанное «принцепс Нерон» (напр.: Nero princeps gladiatorum pugnas spectabat smaragdo — XXXVII. 64); иногда, особенно при укоризне или обличении, обходится без титула, как в XI. 144 и в XXXVII.19, 29, 118 — просто «Нерон», или «Домиций Нерон». Полезно иметь в виду, что Нерон действительно звался первоначально Домицием (полностью: Люций Домиций Агенобарб), но после усыновления его императором Клавдием исключил эти три компонента и принял имя Нерона Клавдия Цезаря Друза Германика. В целом все эти моменты ЕИ заслуживают отдельного рассмотрения; мы же сосредоточимся на тех, в которых заметна связь с естествознанием.

Во второй книге ЕИ таких моментов немало, поскольку в ней Плиний излагает основы своего мировоззрения, свои взгляды на устройство Вселенной, и прежде всего как раз в физическом и натурфилософском плане. Исходит он при этом прежде всего из гомеровских и вообще древнейших воззрений. Так, в §119 он, по-видимому, вспоминает Гомеровскую «анемологию», а именно текст из «Одиссеи»: «Разом и Эвр, и полуденный Нот, и Зефир, и могучий… Борей взволновали пучину»[5333]. Слова из §119 звучат как комментарий к этому тексту: «Древние насчитывали только четыре ветра, по четырем же сторонам света, и Гомер — руководствуясь шаткими основаниями — тоже не упоминает их больше четырех». Осмысливая строение этого «четырехстороннего» мира, Плиний хотя бы уже как военачальник не мог не поддержать митраизма — солнцепоклонничества, исключительно популярного тогда среди римских легионеров. Видимо, Плиний не очень восторгался этой популярностью. Имени «Митра» он не употреблял, а Солнце для него не Deus, а numen, т. е. как это определено в §208, «божественное начало, разлитое по всей природе и прорывающееся вновь и вновь». В §13—14 он в неявной форме обращается именно к противопоставлению Deus и numen. Если в §13 он дает Солнцу имя не Бога, а «верховного повелителя природы, божества» — principale naturae regimen ac numen — то в следующем же параграфе он как бы не делая перерыва, но в скрытой полемике с предыдущим возвышается до идеи Бога как внеприродного и даже внесимволического (в то время как numen, несомненно, еще содержит в себе символический момент): «Полагаю, что отыскивать, каковы облик и форма Бога, это просто проявление присущей человеку слабости. Кем бы ни был Бог, если он есть (si modo est aliquis, иначе: «если он — Некто»), где бы он ни обитал, он весь представляет собой ум, весь — зрение, весь — душу, весь — дух, весь — то, что он есть» (totus sui — это труднопереводимое определение приближается к библейскому «Сущий»). Бог — это numen, до такой степени, что эти понятия могут быть отождествлены (II. 28). «Если Бог есть», — это сомнение в том Боге, в которого верили классики стоицизма — в огне, эфире или воздухе; и упор на момент непостижимости.

Впоследствии в рукописях и первопечатных изданиях вместо si modo est aliquis встречается si modo est alius, т. е. «если он есть нечто иное» — и тогда открывается поле для догадок: напр., у А. дю Пине, переводчика Плиния на французский язык, жившего в конце XVI в.: «если есть какой-либо иной [Бог], кроме Солнца» (si toutefois il-y en a un autre que le Soleil»), в английских изданиях — «если он есть нечто иное, чем мир» и т. д. Пине, возможно, уже находился под влиянием Коперника, который считал, что «…Солнце, как бы восседая на царском троне, правит обходящей вокруг него семьей светил». Коперник, правда, остерегся открыто назвать в числе своих предшественников слишком «языческого» Плиния, предпочитая «почти» христианского Трисмегиста или безобидную «даму» Электру, но за основу все же, не упоминая Плиния по имени, берет именно его ви́дение: «Ведь не напрасно некоторые называют Солнце светильником мира, другие — умом его, а третьи — правителем. Гермес Трисмегист называет его видимым Богом, а Софоклова Электра — всевидящим»[5334].

Различные суеверия в отношении солнечных затмений и других небесных явлений часто охватывали моряков. В §54 рассказано, как тревога афинского полководца Никия (470—413) настолько охватила из-за лунного затмения, что он запретил выводить флот из гавани и тем нанес ущерб морской мощи государства. Это случилось в 414 г. до н. э., когда афинский флот, которым командовал Никий, попал в опасное положение на южном берегу Сицилии и должен был срочно отплыть. «Однако когда все было уже готово к отплытию, произошло лунное затмение… и Никий, который вообще придавал слишком много значения предзнаменованиям… заявил, что не может быть и речи о том, чтобы двинуться с места, пока не пройдут указанные прорицателями трижды девять дней»[5335]. В итоге афиняне потеряли свой лучший флот. Никий, попав в плен, был казнен. Вся сицилийская экспедиция, а вслед за ней и Пелопоннесская война, таким образом, кончились поражением афинян. Для Плиния оно подтвердило пагубность суеверий при военных решениях.

Недоверие ко многим общепринятым, но безосновательным догмам отделяет Плиния от господствовавшей римской школы того времени, от стоицизма, по крайней мере от многих его представителей. Так, ему чуждо убеждение стоиков, что все в мире управляется провидением таким образом, что «в некое назначенное судьбой время весь мир воспламеняется, а затем вновь упорядочивается» и т. п. Впрочем, у Зенона и других отцов-основателей стоицизма тоже проскальзывает иногда ирония по поводу чрезмерной веры в Судьбу. Другими отличиями Плиния от стоицизма являются: отсутствие веры в мировой огонь как основу вещей, интерес к естествознанию. Но в естественнонаучных вопросах он принимает основные положения стоицизма, например, убеждение в шарообразности Земли и космоса — этого «шара», который стоики мыслили как ограниченный по размеру (см. §8). В XI. 8 Плиний подчеркивает тождество греческого «космос» и латинского mundus в смысле «совершенного и безусловного изящества». Вместе с этим не делалось отчетливого различия между представлениями о космосе как круге и как о шаре. Приписывая мнение о шаровидности космоса «всем», Плиний имел в виду два народа, греческий и латинский. Притом и их «согласие» (на которое Плиний вновь ссылается в §160) возникло не ранее VI—V вв. до н. э., когда пифагорейцы или Парменид впервые заговорили о космосе как о Вселенной. Римское сближение mundus и orbis относится к еще более позднему времени, хотя у пифагорейцев римляне могли его заимствовать и в VI в. Во всяком случае Плиний уверен в consensus gentium по этому вопросу. Но нет ли в этой уверенности скорее чего-то от широко бытовавшей мифологемы мирового яйца, из которого (в том числе и в доступных Плинию традициях: орфической, египетской) возникает Солнце или солнцеподобное божество (ср. §13) и весь мир? Если же речь идет не об «именовании шаром», а о признании факта шарообразности, то по крайней мере эпикурейцы были решительно против.

В историко-географическом плане важно, что ни Плиний, ни Помпоний Мела (его географические сведения восходят к какому-то общему с Плинием источнику) не используют понятий «параллель», «меридиан», «климат» и соответственно не указывают ни широт, ни долгот определяемых ими областей и пунктов[5336]. Столь же или даже более важно, что приводимый Плинием в §217 (см. также §187) рассказ грека Питеаса из Массилии (Пифея из Марселя, середина IV в. до н. э.), открывшего Британ(н)ию, Ирландию, Скандинавию и ряд других земель, включает сообщение о том, что «к югу от Британнии прилив поднимается на 80 локтей. Внутренние же моря закрыты там со всех сторон землями, как замкнутые бухты». В отличие от Полибия и Страбона, Плиний с доверием (вслед за Гиппархом) относится к сообщениям Пифея и в этом в основном прав. Пифей допускал ошибки, например, преувеличил высоту приливов: у него получается больше 35 м; но возможно, что в передаче Плиния имеется в виду не вертикальный подъем воды, а длина ее наступления на сушу в каком-либо из посещенных Пифеем мест. Он (точнее, его латинский переводчик) употребляет выражение supra Britanniam, букв. «выше Британии», здесь же в смысле «дальше Британии», по отношению к наблюдателю «центральному», со Средиземного моря. Притом центр чаще всего мыслится как расположенный несколько ниже периферии, для которой движение к центру как бы «естественно». Между Римом и периферией лежит море, как бы вогнутое, приподнимающееся вдаль (late supinum, IX. 2). Ту же картину Плиний приспосабливает и к случаям, когда это промежуточное место занимает суша: gens haec optinet aversa montis Paropanisi exadversus fontes Indi «Это племя занимает восточные склоны хребта Паропанис, напротив истоков Инда» (VI. 49). Aversum, «противоположная сторона» означает здесь «противоположная от Рима». Этот образ «подъема от центра» противоположен, например, новозаветному, для которого центр всегда «на горе» (non potest civitas abscondi supra montem posita — Matth. V. 14). Противоречит он и шарообразности Земли (и возможно, был одной из причин, по которым эта шарообразность вскоре была на несколько столетий поставлена под сомнение). В биноме supra Britanniam первый член (supra) означает «к северу или западу от Британнии» [совр. Англии] — ср. IV. 103 «Ирландия расположена за Британнией» (super eam haec sita) — именно к западу. В V. 145 Phrygia Troadi superiecta по тем же соображениям означает, что Фригия к востоку от Троады. Когда Плиний хочет сказать «дальше (кого-л. или чего-л.)» безотносительно к «центральному» наблюдателю, он употребляет post или ultra: «Post Nasamones Asbytae et Macae vivunt; ultra eos Amantes… ad occidentem et ipsi versus harenis circumdati…» (V. 34).

Стремление определить место не ограничено у Плиния земной поверхностью, он упоминает и небесные расстояния, конечно, очень неточно. Например, согласно §83 «от Солнца до Луны в 19 раз дальше, чем от Луны до Земли» — осторожный Плиний не хочет упоминать имя того, кто это «установил»: это не «многие», а Аристарх Самосский (первая пол. III в. до н. э., см. также примеч. 6), создатель первой гелиоцентрической системы, «Коперник древности», еретик по отношению к перипатетической школе и вообще к античной мысли. Приведенное соотношение получено рациональным методом, который сведен на нет ошибками измерения. В самом деле, прямые, соединяющие Луну с Землей и Солнцем, образуют прямой угол, когда мы видим освещенной половину Луны. При этом угол, образованный этими прямыми, соединяющими Землю с Луной и Солнцем, доступен непосредственному измерению (но из-за отсутствия приборов Аристарх определил его неправильно). Дальнейшее вычисление приводимого Плинием соотношения двух космических расстояний производилось Аристархом обычными приемами решения треугольников, но из-за упомянутой ошибки в определении угла результат оказался в 20 раз меньше действительного значения[5337].

К астрономической проблематике Плиний обращается и в связи с мнениями Тимея, хотя остается не вполне ясным, имел ли он в виду пифагорейца начала IV в. до н. э., друга Платона, или же другого, позднейшего Тимея, неопифагорейца I в. до н. э., автора сочинения «О душе космоса и природы». Второй вариант вероятнее хотя бы потому, что от первого Тимея не осталось сочинений, возможно, их и не было. Следуя Тимею (второму?), Плиний в §38 правильно определяет максимальное удаление Венеры от Солнца (в градусах), однако приведенный здесь же, в §38, для Венеры синодический период 348 дней далек от подлинного значения — 584 дней, которое мы находим, например, у Клеомеда и Халкидия и даже в некоторых древнеиндийских источниках[5338]. Мнение, что «все, что порождается на Земле, обязано этим силе этой звезды», т. е. Венеры, возникло задолго до обоих Тимеев: в древней Месопотамии ясное ви́дение ее на небе предвещало богатый урожай, она держала нечто наподобие рога изобилия, в фигуре которого видят намек на наблюдения (еще во II тыс. до н. э.!) ее фаз[5339]. Плиний немало пишет об изменчивости Венеры, делающей ее как бы подобием Луны: она «непостоянна, ибо меняет направление своего хода» (§36), блуждает за пределами Зодиака (§66), меняет скорость хода и «стоянки» и т. д.; но о фазах и серповидности ее у него ничего нет. Эти знания, видимо, были утрачены и отсутствовали до их повторного обретения Галилеем.

С большей достоверностью можно говорить об использовании Плинием трудов Евдокса Книдского, математика и астронома IV в. до н. э. Его взгляды Плиний излагает в §67, присоединяясь, правда, и к его ошибкам. Он принимает, в частности, мнение Евдокса, что Солнце должно отклоняться от эклиптики, раз это показано для Луны и планет. Во всяком случае такой вывод относительно позиции Плиния вытекает из анализа, проведенного отечественным историком античной науки И. Д. Рожанским[5340]. Далее, астрономов вплоть до Кеплера весьма затрудняло объяснение движения Марса. Они интерпретировали его в основном с помощью гомоцентрических сфер Евдокса и его же «гиппопеды» («лошадиных пут» — кривой наподобие восьмерки). Применительно к Юпитеру и Сатурну движение планеты взад и вперед по гиппопеде в сочетании со скольжением всей гиппопеды вдоль эклиптики более или менее отражало видимое годовое движение планет. Для Марса же нечто похожее на реальность получалось (у Евдокса) только при абсолютно неверных значениях синодического года (240 дней) и наклонения (34°)[5341].

С описанием физических явлений у Плиния соседствует отыскивание в них некоего высшего смысла. В §107 Плиний обращается к «собачьим дням» (caniculares) второй половины июля. Как раз в эти дни на небе был Сириус, причастный, видимо, и культу Солнца из-за этой своей связи со зноем и из-за своей наибольшей яркости среди звезд. О поклонении антилопы орикса Солнцу говорит через 150 лет после ЕИ Элиан в трактате «О природе животных» (VII. 8), а еще через три века — Тимофей Газский[5342]. Чихание еще Аристотель в сильно повлиявшей на Плиния «Истории животных» (I, XI, 48) назвал «предвещательным и священным признаком». Чихание, по Плинию, Элиану и Тимофею Газскому — «предвещательный и священный признак» также и по отношению к предстоящему возрождению природы. К приведенным в примечании 57 на с. 427 «Истории животных» Аристотеля (М., 1996) примерам о связи чихания с идеей воскресения (из Библии, «1001 ночи» и африканских мифов) можно добавить финал рассказа Ф. М. Достоевского «Бобок» и «14 красных избушек» Андрея Платонова, а также наблюдение врачей-реаниматологов, «что в момент возвращения к жизни человек часто чихает»[5343].

Еще одно приводимое Плинием наблюдение — различие между течениями из Черного моря в Мраморное и в обратном направлении. В §219 говорится, что «Понт всегда течет в Пропонтиду, обратно же в Понт нет никакого течения». Здесь, очевидно, не учтено, что при таком соотношении вся вода из Понта (Черного моря) должна была бы перетечь в Пропонтиду (Мраморное море) и далее в Средиземное море. Но этого явно не происходит. Между тем существует течение не только из Черного моря в Мраморное, но и обратно, причем в глубине, что было открыто только через 1800 лет адмиралом С. О. Макаровым в работе «Об обмене воды Черного и Средиземного морей» (1883). Ср. также V. 141, о местах за Тенедосом и Сигейским берегом: «Здесь течение [из] Геллеспонта усиливается и напирает на море. Образующиеся при этом водовороты подрывают границу [между морями], пока Азия не оказывается резко отделенной от Европы. [Так образовался] мыс… Трапедза…» и т. д. Все это по сути не относится к приливо-отливному комплексу явлений, но Плиний склонен рассматривать под рубрикой «приливы — отливы» любой гидрологический феномен с определенным ритмом или направленностью[5344].

Б. А. Старостин Плиний Старший о Средиземноморье (третья книга «Естественной истории» и ее страноведческое и историческое содержание)[5345]

Написанная в 50-х годах I века н. э. «Естественная история» Плиния Старшего впервые осветила многие вопросы, связанные со страноведением стран бассейна Средиземного моря. Та эпоха была в определенном смысле переломной для развития естествознания. В прошлом осталось «греческое чудо» — неожиданное возникновение науки на фоне наукоподобных и стихийных догадок. Умерли такие великие представители эллинской науки, как Архимед или Страбон, и римской — Витрувий, Катон Старший, Варрон, Сенека. После Аристотеля не предпринималось уже попыток создать единую систему знаний; в отдельных отраслях знания также делалось сравнительно мало. Труд Плиния можно считать чрезвычайно характерным в этом отношении, последовательным. Но это была последовательность того периода, когда высшей формой выражения научной мысли стала такая ее форма, как отраслевой энциклопедический труд.

Из римских деятелей начала периода Империи Плиний Старший был одним из наиболее продуктивных в литературном отношении и вместе с тем оказавших наибольшее влияние — по крайней мере на Западе, где греческих классиков, в том числе путешественников, историков, популяризаторов науки и географов почти что не читали или читали только в латинских переводах. Огромный труд Плиния Старшего первым привлек всеобщее внимание и стал предметом переписывания, а с XV в. и перепечатывания — вплоть до наших дней. В последние три-четыре столетия он служит уже только для изучения римской культуры и литературы.

С очень давних пор началось дублирование научных знаний знаниями несколько иного плана (по их структуре и предназначению): систематическими и по крайней мере отчасти пригодными для справочного, в широком смысле, употребления. Естественно, что начало такого употребления восходит к тому же региону, с которым связано и возникновение науки как дискурсивного знания. Этим регионом было Средиземноморье и его центральная, итало-греческая часть. Ко времени Плиния к ней присоединились восточные и западные части Средиземного моря и его бассейна, включая Пиренейский полуостров, Ближний Восток и Альпы.

Из источников третьей книги можно упомянуть, например, Валерия Антиаса, римского автора начала I в. до н. э., написавшего «Анналы» или «Историю Рима» в 80 (?) книгах. О числе книг можно заключить лишь приблизительно, поскольку этот труд, отчасти фантастичный, сохранился только во фрагментах. Он послужил одним из источников также для Тита Ливия. Плиний упоминает о «давнем постановлении Сената», которое «предписывает беречь [недра] Италии» (III 138). О том же «сбережении недр» Плиний вспоминает в XXXIII 78 и в самом завершении «Естественной истории» — в XXXVII 202. В этих случаях имеется в виду, по-видимому, один из первых или даже первый законодательный акт об охране природы. Говоря в §94 о вулкане Стромболи (Стронгюле), Плиний отмечает, что «от Липары он отличается только более жидким пламенем — a Lipara liquidiore tantum flamma differt. Ранее о вулканах на Липаре ничего не сказано. Не стояло ли в протографе a Hiera? Но по существу здесь, может быть, ошибки и нет, поскольку Липара тоже была когда-то вулканической (сейчас вулканы действуют только на Волькано и Стромболи, т. е. Гиере и Стронгюле). В РоД (III в. до н. э.) встречаем упоминание о «языках пламени», видных на Липаре ночью (§37), а также сообщение о том, что на этом острове «…в земле есть курящийся разлом, и в этой трещине, как в кипящем котле, местные жители варят все, что они хотят приготовить» (§34).

В третьей книге (хотя и реже, чем, например, во второй) Плиний прибегает к обозрению территорий «с точки зрения наблюдателя в Риме». Например, в §109 у него «сзади — Умбрия» — a tergo Umbria, т. е. к северо-востоку с точки зрения «центрального наблюдателя» в Риме. Приблизительно то же самое получается, если считать, что Плиний под передней стороной понимает южную. Такое понимание, при котором запад оказывался справа, а восток слева было впервые введено, возможно, этрусками. При этом счастливые знамения получали название sinistra, несчастные — dextra (Vergilius. Aenaeis. 2, 692—693: subitoque fragore / intonuit laevom; 9, 630—631: caeli genitor de parte serena / intonuit laevom; Ovidius. Fast. 4, 833). Поэтому нельзя безоговорочно считать обращение на юг характерным для ориентации по сторонам света в античности, как это утверждал, например, уже один из первых издателей «Естественной истории» в новое время, Пине, в маргиналии к «Естественной истории» II 32: Car les Anciens avaient toujours tourné le visage contre le midi en comprenant les regions du ciel. В этом случае a tergo Umbria означает «Умбрия [находится] с севера». Но это все же менее точно, чем «с северо-востока», и кроме того, из маргиналии Пине есть и другие (помимо «этрусского») исключения: например, иногда обращались к востоку. При некоторых гаданиях по полету птиц жрецы обращались (по образцу эллинских предсказателей) к северу и тогда правая сторона, с которой птицы предвещают благое, оказывалась с востока.

Говоря о Мессинском проливе и его окрестностях, Плиний стремится «демифологизировать» свое повествование, что дается ему не без труда. «Свирепость» Скиллы и Харибды он интерпретирует как природную опасность тех мест. Река Кратеис — мать Скиллы, но это только «как говорят» (§73). О бытовавшей по крайней мере с III в. до н. э. уверенности, что «пролив между Сицилией и Италией уменьшается и увеличивается вместе с фазами Луны» (РоД §55), Плиний даже не упоминает, хотя в этом в некоторой степени (с точки зрения теории приливов) как раз мог бы быть смысл. Не упоминает он и Одиссея, наиболее прославившего миф о Скилле и Харибде. Впрочем, Одиссей явно герой «не его романа»: в противоположность Страбону, упоминающему Улисса десятки и сотни раз и учитывающего маршрут его странствий во всей своей географии Средиземноморья, Плиний не называет его ни здесь, ни в §92—94 в связи с мифом об Эоле и ветрами (этот миф он вообще сводит на природные силы), ни в связи с Итакой (IV 54—55; VIII 226), ни говоря о сыне его и Цирцеи (VII 15 — там это просто «сын Цирцеи»), вообще как бы старается не тревожить его тень. С другой стороны, Плиний в §80 говорит о городе Наксосе, в 403 г. до н. э. уничтоженном тираном Дионисием Старшим; после его смерти остатки его жителей основали невдалеке новый город, Тауромению (современное: Таормина). Его обитатели продолжали называть себя наксами (Naxi — имя, вставленное в качестве особого племени Плинием в §91. Вся эта преемственность населения и дала Плинию основание отождествлять Тауромению и Наксос, хотя формально первая была скорее колонией второго.

В III 126 Плиний касается Венеции, причем это не то же самое, что позднейший город того же названия. Плиний нигде и не называет Венецию городом. У него под этим именем фигурирует область древнего племени венетов (уэнетов, генетов), которых предположительно относили то к кельтам (Страбон), то к пеласгам, то к пафлагонцам, то даже к протославянам (вендам). Из VI 218 видно, что «Венеция» — крупная область, в различных частях которой даже астрономические явления наблюдаются по-разному. С V—VI вв. н. э. вследствие нашествия гуннов, а затем завоевания Италии лангобардами население материковой Венеции (особенно г. Альтино) все в большем числе мигрировало на Риальто и другие сравнительно более безопасные острова лагуны. На них около 700 г. н. э. возникло герцогство, оно же «дукат» или «коммуна венетов», по племени, давшему название Венеции (см. §38 и 130). Еще через столетие как центр дуката выделился город, принявший древнее имя Венеции, которое мы находим и до Плиния (например, у Цезаря).

С подобной перекличкой между текстами Плиния и позднейшей (средневековой) историей мы сталкиваемся также в издании Пине (уже в 1566 г.), одном из первопечатных и едва ли не в первом переводе «Естественной истории» на новые языки (на французский). Однако здесь дело в своего рода фальсификации. В §22 после «васконов» у Пине следуют отсутствующие в других источниках слова «и королевство Наваррское» (et le Royaume de Nauarre). Территория та самая, но никаких известий об этом королевстве до появления в X в. н. э. короля Санчо Гарсии нет. Вставка о Наварре в тексте Плиния выглядит странно. По-видимому, Пине рассматривал «Естественную историю» как своего рода стандартный учебник, в который издатель должен вносить изменения, когда текст «учебника» в чем-либо разойдется с современностью. С другой стороны, Пине мог вписать слова о Наварре, когда сделал ставку на победу кальвинистов (гугенотов) в религиозной войне и стремился всемерно поддержать Наварру, которая в 1560—1570-е гг. стала их цитаделью.

В §64 Плиний упоминает ряд городов (Приверн, Сетию, Сигнию, Суессу, Урбану), причем в тексте после определяемого oppida («укрепления», «мелкие города») даны сначала действительно названия городов — Ариции, Альба-Лонги и др. — а затем плавный переход к названиям gentes и populi: племен или жителей городов (селений): привернаты, сетины и т. д. Сетины, очевидно, те же, что в §60, или какое-либо их ответвление. Однако этноним «сетии» или «сетины» был также распространен в Испании и Нарбоннской Валлии. В «Естественной истории» подчас трудно отличить имя города от названия племени, и §63—65 дают пример того, что каждое название отражает какой-то момент процесса превращения этнонима в топоним. Альба-Лонга, Нола или Форум-Аппи — явные города. Кораны (поскольку объединены хотя бы фиктивным предком), акерраны, сетины и кекубы — племена. Но, например, акерраны — это и территория Акерр, см. §63 и 114. В V 29 названы города, oppida civium Romanorum, и мы их так и переводим: Укита, Вага, Тибига и т. д., но в оригинале стоит Ucitanum, Vagense, Tibigense. Плиний явно не видел в этом ни малейшего противоречия, потому что вначале говорит о числе народов в Африке (бывшей Карфагенской и Нумидийской), которая populos 516 habet, и тут же включает в это число колонии и города, но названия городов дает в адъективной форме. Названиям колоний он этой формы не придает и тут же пишет, напр., Thuburbi (это колония и вместе с тем один из populi), а не Thuburbiense или Thuburbitana. То же в книге III и в других местах (но не везде): так, в §24 колония Цезараугуста и города Bilbilitani, Ilerdenses (хотя хорошо известны названия городов Bilbilis, Ilerda и т. д.). Это, по-видимому, не случайно: город он воспринимает как органичную, в основе своей родоплеменную общину, а римскую колонию — как административно и механически набранную группу лиц. Однако глагол он и при имени города, и при названии колонии или какой-либо административной единицы, или племени ставит в единственном числе, подчеркивая момент единства во всех этих типах объектов: Heracleopolites est in insula Nili, «Гераклеополитанцы живут (или: Гераклеополитанский [ном], или: Гераклея, город Геракла, расположен) на острове посреди Нила», V 50. Плиниево восприятие города как процесса соответствует объективной динамике и является нововведением Плиния, поскольку в других аналогичных перечислениях, как грекоязычных, так и латиноязычных (см., например, пространную надпись в §137) этот прием не развернут. Сказанное о городах в значительной мере относится и к странам: страна и народ у Плиния часто отождествляются. Так, в V 94 между Киликией и Памфилией помещены исавры, вопреки общему мнению, что Памфилия непосредственно следует за Киликией. «Но при этом упускают из вида народ [и страну] исавров» — так приходится переводить лаконичное латинское neglecta gente Isaurica. В X 53 говорится о «лекарстве, по стране своего происхождения называемом “коммагенум”» — в оригинале просто quod ab gente dicitur Commagenum («народа» Commagenum нет). Gens Isaurica, как и вообще gens, фиксирует сразу два значения: страна мыслится как объективация народа, а народ — как порождение страны.

Утверждение Плиния, что «границами (между чем?) служат реки Танаис и Нил» (§3) следует понимать, видимо, так. В I в. н. э. принимали, что Танаис (Дон) есть граница между Европой и Азией, Нил — между Азией и Африкой. Фраза производит впечатление интерполяции, поскольку и до нее и после речь идет только об Африке и Европе и о границе между ними. Но если текст здесь и испорчен, то вряд ли путем вставки: скорее наоборот, какой-то фрагмент утерян. В IV 49 (Hellespontus VII ut diximus stadiis Europam ab Asia dividens) и IV 75 (почти то же) наличествует явная ссылка на какой-то фрагмент, говоривший о границе между Европой и Азией. Возможен и более сложный вариант: Плиний, не удовлетворенный слишком сдвинутой к северу границей между Европой и Азией по одному лишь Танаису (Дону), хотел добавить что-либо наподобие «также по Меотиде, Понту и Геллеспонту» и дважды сослался в IV 49, 75 на это добавление, а потом забыл, что его не вписал.

В §116 и 125 говорится о «погибших» народах бойев и «сенонов, до этого захвативших Рим». Относительно гибели бойев сведения Плиния надо принимать с оговоркой, поскольку основная масса их так и осталась за пределами Италии (в позднейшей Богемии). Галльское племя сенонов, точнее, его восточная ветвь, действительно было истреблено — после того, как они в начале IV в. до н. э. стали доминирующей силой в Италии, а около 390 г. взяли Рим. Потом ожесточенная борьба Рима с сенонами (осевшими в основном на восточном побережье Италии, между Равенной и Анконой) велась еще почти столетие. Знаменитая легенда о том, как гуси, откармливаемые в храме Юноны, разбудили бывшего консула Манлия (см. VII 103), так что он успел собрать людей и выручить Капитолий, а затем и весь Рим (Тит Ливий. 1994. Т. I. С. 274); а также первое, по убеждению Плиния (возможно, справедливому), упоминание о Риме в иноземной литературе (у Теопомпа, см. §57) — все это связано с упомянутым взятием галлами Рима в 390 г. до н. э. Но опять-таки все это касается восточных сенонов, западные же продолжали жить в Бретани и во времена Плиния (IV 107).

Далее, Плиний упоминает расположенные в Италии, но не на берегу, а несколько вглубь суши Салерн и Пикентию. Соответственное место (в §70) нередко переводят в смысле «Пикентия, крепость (цитадель) Салерна». Но такой цитадели в других местах не упоминается. Салерн (соврем. Салерно) лежит на берегу, а не «дальше от него» (intus), однако в древности могло быть иначе, да и сейчас до Салерно доходит лишь залив — Салернский, в древности Пестский. У Страбона (1994. С. 233) читаем: «Главным городом пикентов была Пикентия, но теперь их изгнали оттуда римляне за союз с Ганнибалом и они живут по отдельным селениям». Салерн был тогда незначительным поселением и Пикентия не могла быть всего лишь его «цитаделью». Плиний иногда и для всей территории пикенов употребляет наряду с Picenum (Пикен) термин Пикентия. Этот термин для отличия от города лучше всего переводить «земля пикенов».

Когда Плиний говорит (в §99) о «городе [Таренте, принадлежавшем некогда] лаконцам, он вспоминает VII в. до н. э., когда в эпоху мессенских войн часть спартанцев, лишенная гражданских прав («Парфении»), объединившись с илотами, переселилась во главе с Фаланфом в Тарент (Тарант). Он стал одним из крупнейших городов Великой Греции (см. Страбон, 1994, с. 256—258) и центров пифагореизма. Уроженцем и одно время главой правительства Тарента был в IV в. до н. э. знаменитый Архит Тарентский, друг Платона. Тарентцы пытались противостоять римлянам, объединяясь с их врагами от Пирра до Ганнибала, но в конце концов были разгромлены и ко времени Плиния, видимо, уже в значительной мере ассимилированы переселенной туда римской колонией.

В §82 говорится об острове Прохите, «вылившемся» из Энарии, profusa ab Aenaria, как бы выкормлена соседним островом Энарией (соврем. Искьей; ранее Искья называлась Питекуса или Пифекусса, вместе с Капри ее звали Пифекуссами); в связи с воспоминанием о кормилице Энея в этой же фразе, ее (фразу) можно понимать как указание на «молочное родство» Прохиты и Энарии. Еще Страбон был уверен, что «остров Прохита — обломок, оторвавшийся от Пифекусс», и считал вероятным, что термальные источники на Пифекуссах — свидетельство подземного огня в тех местах, от са́мой Сицилии. Отсюда же неоднократно упоминаемый Страбоном миф о том, что здесь лежит Тифон: миф, к которому было в римской литературной традиции искусственно привязано и упоминание об этом подземном чудовище в песни II «Илиады». Геродот считал, что оно лежит между Сирией и Египтом. В этих версиях (в отличие, например, от XX песни «Илиады» с ее пророчествами о власти потомков Энея) в упоминаниях о Тифоне (Тифее) нет связи с энеевским циклом, а у Плиния в комментируемом месте роль «кормилицы» выпадает скорее Энарии, а не Прохите. См. также §203 книги II, где дана более близкая к Страбоновой версия происхождения Прохиты: «землетрясение опрокинуло горы и породило остров Прохиту».

Плиний Старший был автором многих работ по истории, географии и военному делу. Все они погибли, кроме «Естественной истории», оцениваемой весьма высоко даже и в наши дни. Так, для И. Д. Рожанского «Естественная история» — «величайшее из сохранившихся научных сочинений эпохи античности» (как читаем в его кн.: Рожанский И. Д. 1988. С. 368). То есть «Естественная история» выше трудов Аристотеля, Страбона, Сенеки и других античных ученых — пожалуй, и выше всех этих трудов вместе взятых. Но вряд ли даже сам Плиний согласился бы с таким возвеличением. На самом деле, конечно, у него много недочетов (в том числе и по сравнению с Аристотелем и т. д.), на иные из которых мы еще укажем. В более же общем плане нельзя не заметить, что Плиний впадает во множество погрешностей, из которых то, что он заставляет Солнце вращаться около Земли, пожалуй, самая простительная. Разделяя основные ошибки античного естествознания, он добавляет к ним свои и считает, например, Марс раскаленным: он неправ в смысле объяснения его багрово-красной окраски близостью к Солнцу; но в фиксации самого цвета он прав. В верховных богов он или не верит, или сводит их к каким-то туманным иносказаниям и к морали — каждый раз, когда о них заходит речь. Но он придает мистические свойства цифрам и жестам, верит в магические процедуры и в прорицания. При всем том Плиний предвосхищает некоторые из позднейших открытий. Так, он допускает давление света, объясняя даже некоторые движения планет механическим воздействием солнечных лучей.

Многие пассажи из Плиния оказали явное влияние на средневековую, в частности агиографическую, литературу. Его книга дает в значительной мере итоговое представление об античной науке, в особенности о древнеримском естествознании, поскольку некоторые достигнутые эллинской наукой категории (например, параллели и меридианы) Плинием утрачены. Но Плиний многое видел своими глазами и включал результаты наблюдений в свой труд.

1. Ливий Тит. История Рима от основания города. Т. I—III. М., 1989—1994.

2. Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Изд. 2-е, испр. и доп. М., 1994.

3. РоД — Псевдо-Аристотель. Рассказы о диковинах (перевод и вступит. статья Н. А. Поздняковой) // Вестник древней истории. 1987. № 3—4.

4. Страбон. География в 17 книгах. М., 1994.

5. Lejeune M. Celtiberica. Salamanca, 1955.

6. Vergilius P. Maro. Aeneis. Lipsiae, 1910.

Б. А. Старостин Плиний Старший и его «Естественная история» (Предисловие к IV книге «Естественной истории»)[5346]

Описание стран и местностей Южной и Юго-Восточной Европы, составленное Плинием Старшим в 40—50-е гг. н. э., выделяется из всех глав или «книг» его энциклопедической «Естественной истории» особой свежестью и аутентичностью содержания. Плиний рассказывает здесь о местах, где он долгое время — в сущности, в продолжение большей части своей жизни — сначала воспитывался, потом служил и путешествовал, был в Риме при императорском дворе, написал много работ (все они погибли, кроме «Естественной истории»). Кончил жизнь он трагически, открыв собою галерею жертв науки, — а именно, он пытался организовать (с помощью флота, которым командовал) спасение жителей Неаполя и его окрестностей от извержения Везувия в 79 г. н. э. и задохнулся ядовитыми газами. Собственно почти только об этом из его жизни мы знаем из других источников, в частности, из писем его племянника Плиния Младшего — вообще у нас очень мало сведений о Плинии Старшем, помимо того, что написано им самим и поднесено в дар императору Титу.

Но зато этот подарок, «Естественная история», единственный дошедший до нас труд Плиния, представляет собой нечто уникальное среди сохранившихся памятников истории культуры и науки. Более тысячелетия, без преувеличения, он лежал в основе всех естественно-научных, а во многом и гуманитарных исследований в Европе. Он сохранил все, что средневековой Европе или по крайней мере основному слою ее культурного сознания возможно было сохранить из древнего знания, в том числе знания о Земле и природе; кроме того, множество исторических и историко-научных фактов, мнений и подробностей жизни автора — и отнюдь не его одного, а всего связанного с его сложной и многоплановой эпохой.

Именно эта многоплановость делает «Естественную историю» особенно близкой к нам. В сущности многие феномены римской эпохи не слишком резко отличают ее от других эпох и регионов. Римляне так же заботились о себе, своих полях и садах, домах, домашних животных и т. д., как и другие народы; у них были те же заботы, потребности, а значит, те же профессии, занятия, интересы, что и у других. Но было и нечто лежащее в особом плане: связанное с усиленным вниманием к армии, одно время — к флоту (в эпоху Плиния это уже отошло в прошлое, флот ослаб), к налоговым и организационным мероприятиям на огромных территориях. В эту же эпоху появилось многое, ставшее затем неотъемлемым компонентом едва ли не каждой эпохи и культуры. В самом деле, ведь Плиний Старший был свидетелем формирования науки как системы, во всяком случае раннего этапа этого формирования. Этим уже создана некоторая неповторимость эпохи. Вместе с тем он был свидетелем укрепления идеи мирового государства, воплощенной в Римской империи: все более ранние попытки в этом направлении ограничивались каким-либо уголком ойкумены (а Римская империя простерлась от тропической Африки до Шотландии, от Гибралтара до Персии) и одним-двумя поколениями властителей, после чего разваливались. Но Плиний дожил до царствования Веспасиана и Тита, при них огромные размеры империи стали уже привычными, а сильного противодействия на местах, — кроме иудейских войн, продлившихся еще несколько десятилетий, — больше не было. При Плинии возникло такое явление, как мировые религии (до него к этой категории можно отнести разве что буддизм). Митраизм был важной, хотя в конечном счете и не удавшейся попыткой в этом русле. Солнцу посвящены яркие страницы «методологической» второй книги «Естественной истории». Но делая эту (по-видимому) уступку митраизму, Плиний не идет дальше и, в частности, ни разу не употребляет в «Естественной истории» имени «Митра».

Плиний был современником Иисуса Христа, лет на 25 младше его; и мог бы в «Естественной истории» что-нибудь передать из своих впечатлений о евангельских или послеевангельских событиях (хотя бы по слухам). Однако ничего такого там нет, хотя Палестине посвящено немало страниц «Естественной истории», и мы можем из труда Плиния многое почерпнуть относительно палестинских нравов и событий I в. н. э. В целом можно сказать, что «Естественная история» — в противоположность письмам Плиния Младшего с их яркими свидетельствами о христианстве I—II вв. н. э. в Малой Азии — есть последний столь крупный памятник дохристианской эпохи, что не означает, конечно, что отдельные ее места не могут немало дать для понимания процессов возникновения христианства и его распространения по средиземноморскому миру.

Для многих отраслей науки «Естественная история» послужила отправной точкой. Плиний для своего времени был перворазрядным ученым и, видимо, таким эрудитом, которого ни с кем невозможно сравнить, особенно по части любимой им естественной истории. Его многотомный труд в течение всего Средневековья оставался по своей части непререкаемым авторитетом в естественных науках, а потом — уже для новой науки — памятью о ее колыбели.

Содержание этого огромного труда, даже если бы речь шла только о его ошибках, никак не может быть изложено вкратце. В данном случае мы будем иметь в виду только его четвертую книгу с содержащимися в ней «средиземными» материалами, в том числе восходящими к мифологической праоснове. Типичным примером может служить связывание Плинием, как и вообще учеными той эпохи, греческого названия «Паллантий» и римского «Палатин». В действительности они возникли на совершенно различных языковых основах. Но их чисто внешняя связь послужила устойчивым компонентом отстаиваемой многими римскими и особенно греко-римскими (например, Полибием и Плутархом) учеными легенды о происхождении италийской государственности от эллинской и, более того, от первых людей, возникших после Девкалионова потопа. Подобно тому, как дуб был первым из растений, так и аркадяне были «первыми людьми, рожденными на Земле» (Плутарх. Римские вопросы. 286a). Из Аркадии и даже именно из Паллантия, якобы еще до Троянской войны, прибыли на берега Тибра полубог Эвандр (греч. «истинный муж») с другими поселенцами — предками патрициев. Он и дал новому поселению слегка измененное имя старого. Эта легендарная связь Паллантия с Палатином нашла воплощение в реликвиях: на склоне Палатинского холма, под «хижиной Ромула», и столь же свято, как она, сохранялся так называемый Большой алтарь, сооруженный Эвандром, где праздновали победу Геракла над великаном Каком — еще и во времена Плиния и позже, до самого конца Западной Римской империи.

Собственно каноничным римский миф становился тогда, когда удавалось связать его, с одной стороны, с эллинской параллелью, а с другой — с реальными памятниками. «Естественная история» — дитя своего времени — как стало ясно в XV—XVI вв., полна не только обобщениями человеческого опыта, но также недоразумениями и ошибками. Это так, но вместе с тем в ней бьется живая мысль. Чтение «Естественной истории» — беседа с автором, здесь и читатель не может оставаться пассивным, что придает тексту своеобразную прелесть.

Связь слов «Палатин» и «Паллантий» во времена Плиния была общим местом, и ему даже не пришлось ничего изобретать. Однако есть и более сомнительные в смысле аутентичности места «Естественной истории», связывающие Запад и Восток (Европы). Такова мысль о том, что «всей Элладе даровал свободу Домиций Нерон» (IV. 22). В самом деле, во время своего 15-месячного путешествия по Греции в 66—68 гг. н. э. Нерон в восторге от признания его артистических талантов даровал многим греческим полисам статус свободных городов и вообще признал за жителями провинции Ахайи права, близкие к правам римских граждан. Объективно это «дарование свободы» было звеном в цепи таких актов, как распространение римского гражданства на всех италийцев в 88 г. до н. э., на все свободное население Римской империи в 212 г. н. э. Однако аутентичность фразы вызывает сомнение. Плиний видел в Нероне коронованного изверга, а не дарователя свободы, и ни одному мероприятию Нерона, даже попыткам прорыть канал через Истм (§10), не давал положительной оценки. Если Плиний ни разу не упомянул Нерона в III книге, специально посвященной Италии, а в других случаях явно ему враждебен, почему он решил помянуть его добрым словом в книге о Греции? Во всяком случае не из беспристрастия, потому что «дарование свободы» легко можно было сбалансировать указанием на тщеславие Нерона, на его недоверие к Риму и т. д. К тому же в данном месте текста фраза инородна, помещаясь между абсолютно не связанными с ней сведениями об ахайских полисах и размерах Пелопоннеса. Она вставлена, видимо, читателем «Естественной истории», желавшим Плиниевой чисто отрицательной оценке Нерона что-то противопоставить, сознательно или нет, но скорее все-таки желавшим этого сознательно. Ведь фраза «замаскирована» под Плиниеву тем, что император назван просто Домицием Нероном, без титулов. Интерполятор пошел на это, хотя был сторонником и, быть может, даже поклонником Нерона. Таковые несомненно существовали по крайней мере до конца I в. н. э.

Другой пример вставки, на этот раз более поздней, можно видеть в IV. 20, где перечислены города Аркадии: «Псофис, Мантинея, Стюмфал, Тегея, Антигонея» и т. д. Собственно Мантинея и Антигонея — это был один и тот же город, но первое название было во времена Плиния лишь воспоминанием. Македонский царь Антигон Досон, восстановивший Мантинею в 220-е гг. до н. э. из руин после гражданской войны, переименовал ее в Антигонею, а прежнее название Мантинея ей было возвращено только императором Адрианом много спустя после Плиния. О тождестве Мантинеи и Антигонеи Плиний не мог не знать, он глубоко изучил греческую топонимию: в этом же списке, например, выделяет Лепреон (и только его) как Аркадийский, именно потому, что был еще Элидский. Поэтому надо полагать, что «Мантинея» вставлена в список после смерти Плиния и скорее всего во II в. н. э. — под свежим впечатлением восстановления городу его исторического названия.

В других фрагментах, хотя и несомненно принадлежащих Плинию, трудно бывает решить, какую из близких категорий объектов он имеет в виду. Например, в IV. 35 он упоминает «свободные племена амантинов и орестов». При этом неясно, имеет ли Плиний в виду просто племена или также и племенные центры. Слова «племена» в оригинале нет: в сочетании liberi Amantini atque Orestae под первыми и вторыми могут подразумеваться жители городов Аманты и Оресты — если такие города существовали. По описанию местности похоже, что амантины тождественны «варварам-амантам» из §145 книги III. Во всяком случае Страбон упоминает о существовавшем одно время «Орестовом Аргосе» и о том, что оресты считались потомками героя Ореста[5347].

В том же §35 более ясен случай с мюгдонами, это была и племенная область (Мюгдония) и ее центр, что более подробно раскрыто в §38: «Равнина Мюгдонии, а на ней в удалении от моря Аполлония и Аретуса», причем равнина (так по контексту, а буквально «область» — regio), это, видимо, тот же gremium terrarum из §35. На это указывает и упоминание рядом с мюгдонами Аретузы (Аретусы, Арефусы) в обоих случаях, в §35 и 38 — но в §25 другая Аретуса, хотя сам топоним, возможно, занесен именно из Беотии. К северу от нее и от Фракии некогда, в легендарные времена, жили так называемые скифы-пахари. Название связывает их с Восточно-Европейской равниной, но позитивных представлений о них нет. С мифологическими же мнениями о них связано название тех мест «Герания» (от греческого γέρανος, «журавль»). У Аристотеля находим более рационалистический (и даже рациональный, если учесть действительное существование пигмейских племен) вариант этого мифа с отнесением его не к Скифии, а к Африке: пигмеи подвергаются нападению журавлей в верховьях Нила[5348]. Но в пользу Плиниевой фракийской Герании говорит то, что во всяком случае в эллинской топонимике это название бытовало, например на Пелопоннесе, откуда многие названия перенесены в Македонию и Фракию (ср. об элидской реке Герании[5349]; да и у самого Плиния — город или города Gerania в §16 и 23). Была также горная цепь в Мегариде Γερανία или Γερανεία. Зная эти «журавлиные родины» и, возможно, еще другие, нам не известные, в том числе фракийскую, Плиний тем не менее не знал об африканской гипотезе или не придал ей значения.

Ниже следует рассказ о Киноссеме, «погребальном холме Гекубы». Этот отрывок завершает рассмотрение «третьего залива Европы» и вместе с тем как бы замыкает ее историю, отсылая читателя к легендам о Трое, развалины которой находятся поблизости. Киноссема — буквально «гробница собаки» — якобы место, где бросилась в воду превращенная в собаку царица Трои Гекуба. Об этом говорится в виде пророчества в трагедии Еврипида «Гекуба». Позже этот миф не очень популярен: ни у Фукидида, ни у Страбона, ни, как видим, у Плиния не объяснена причина «собачьего» названия холма. Другая традиция представлена у поэта Стесихора (VII—VI вв. до н. э.) и Павсания[5350]: Гекуба умерла в Ликии, т. е. гораздо южнее, куда была перенесена Аполлоном. Название же «Киноссема» было и в других местах, например на Саламине: там в честь настоящей собаки и ее верности хозяину (Плутарх. Фемист. 10; Катон Ст. 5). В том же отрывке упомянут Протесилай — фессалийский царь, первый со стороны греков погибший в Троянской войне (Гомер. Илиада. II. 698—702; Овидий. Метаморфозы. XII. 67—68). О храме Протесилая несколько раз упоминает Геродот и один раз — о чуде, которым тень этого героя вдохновила греков в борьбе с персами. Плиний не очень отчетливо представляет эти места. Храм Протесилая был в Элеунте, ему в данном отрывке может соответствовать только Элей — греч. Ἐλαιοῦς или Ἐλεοῦς, род. падеж Ἐλαιοῦντος (Ἐλεοῦντος), — но он упомянут как находящийся в другом месте. В обозначении гробницы Протесилая Плиний колеблется между turris и delubrum: видимо, во времена Плиния культ Протесилая как местного героя уже не отправлялся. Наконец, упомянутая здесь же Плинием «Стоянка (гавань) ахейцев» представляла собой «бухту напротив могилы Протесилая», а над бухтой еще во времена переправы Александра Македонского через Геллеспонт «высились надгробные курганы Аякса, Ахилла и Патрокла», — или холмы, считаемые такими курганами[5351].

Дальнейшее сканирование берегов «третьего залива» приводит Плиния к Эгейскому морю, которому «дала название скала». В настоящее время этимологии Эгейского моря многочисленны. Наиболее известную из них — по имени бросившегося в море Эгея — Плиний даже не упоминает, хотя к его времени она уже нередко встречалась (есть, например, у Катулла). Плиниева этимология (от названия козы, см. в тексте) не хуже других: коза — одно из самых распространенных животных в средиземноморской топонимии, а островок Αἰγαί (между островами Теносом и Хиосом) был известен еще в гомеровское время. Современные этимологи чаще связывают название Эгейского моря с доиндоевропейским компонентом. Относительно еще одного острова Кеоса отмечено, что там «делают очень тонкие ткани для женских платьев» — delicatiores feminis vestem. Это говорит, видимо, не столько сам Плиний, сколько его источник и притом смешивает Кеос с Косом, на нем действительно изготовляли какие-то совсем особые ткани и одежды (Coae vestes). Этим источником, на который Плиний здесь ссылается, служит Варрон. Однако согласно более давнему и надежному описанию Аристотеля, именно на Косе была предпринята древнейшая в Европе попытка шелководства[5352]. О ней же повествуют, не без влияния Аристотеля, главы XXV—XXVII одиннадцатой книги «Естественной истории». Можно привести и много других такого рода «островных» сообщений; у Плиния они имеются в большом количестве, хотя современные этимологи чаще не считают «Естественную историю» как особый источник. Например, топоним «Делос» они связывают с албанским diell — «солнце»[5353], учитывая, что остров считался местом рождения Аполлона, бога Солнца. Между тем и сообщение Плиния — «Делос получил свое имя оттого, что внезапно явился из воды» (греч. δῆλος, явный, видимый) — имеет определенный смысл. Оно по крайней мере характеризует языковое сознание довольно длительного периода. У Аристотеля в его известных трактатах оно не встречается, хотя В. Розе и включил данный фрагмент в свое собрание под № 446 (со ссылкой на Плиния). О связи названия Делоса и прилагательного δῆλος пишет и Филон Александрийский («О вечности мира», 23), возводя эту версию к Теофрасту и другим перипатетикам. Также название острова «Гидруса» Плиний приводит со ссылкой на Аристотеля, который будто бы «говорит, что его имя Гидруса, по причине обилия вод». Это объяснение повторяет в VII в. н. э. Стефан Византийский без ссылки на Аристотеля или на кого-либо. Розе включает в свои «Аристотелевские фрагменты» данный фрагмент, и это его объяснение только на основании ссылки у Плиния[5354]. Плиний фактически оказывается родоначальником обширной псевдоэтимологической традиции.

Книга IV «Естественной истории» дает, хотя и в ограниченных пределах, представление об использовании римлянами природных ресурсов. На островах Касситеридах Плиний отмечает «изобилие свинца». К этой формулировке (a fertilitate plumbi) некоторые комментаторы предлагали добавить albi, чтобы получилось «за изобилие олова». Римляне не вполне различали свинец и олово, поэтому Плиниево plumbi (свинца) вполне могло означать plumbi albi (олова). В этом же плане любопытны в «Естественной истории» относящиеся к Иберии имя племени «плюмбаров» (§118) и название острова «Плумбария» («Плюмбария»), которые тоже, очевидно, связаны с добычей «черного» или «белого» свинца. По-гречески «свинец» и «олово» производились от разных корней: μόλυβδος и κασσίτερος, хотя второй термин мог означать и какой-то другой металл или сплав. Во всяком случае именно от него (κασσίτερος) произведено название островов, которое иногда и переводят «Оловянные». Слова Плиния о «множестве островов», как и утверждение Страбона, что Касситерид десять, противоречат традиции отождествлять Касситериды с Британскими островами[5355]. Геродот, у него, по-видимому, впервые (III, 115) появляется название Касситерид, не дает ничего для обоснования этой традиции и вообще сомневается в реальности Касситерид. Согласно Посидонию и Страбону, олово добывали артабры, «которые живут дальше всего на северо-западе Лузитании»[5356]. Также и в других местах у Страбона и еще у некоторых древних авторов Касситериды как-то соотносятся с артабрами, например, «лежат к северу напротив артабров»[5357]. Плиний в §113—114 отрицает существование артабров. Однако помимо древнего названия мыса Рока («Артабр»), их имя до сих пор сохранилось в названии небольшой бухты «Артабри» около мыса Финистерре — северо-западной оконечности Пиренейского полуострова. От нее близко напрямик к лежащим на юго-запад от Англии островам Силли, на которых до XVII в. добывали олово. На их тождество с Касситеридами есть намеки у Диодора Сицилийского и в «Полигисторе» Юлия Солина, около 300 г. н. э., да и сейчас есть сторонники этой точки зрения[5358].

В заключение приведем еще один пример из IV книги Плиния, где наглядно видно характерное для него смешение исторических (в том числе историко-научных) мотивов с мифологическими. В §90 (и далее) на основании ссылок на рассказы путешественников обрисовывается картина некоего восточного государства. Рассказы эти мифологические, но раньше и таких не было. Где-то «в стране полугодового дня» (характерное смешение дальнего севера с востоком) обитает народ, о нем «рассказывают, будто они утром сеют, жнут в полдень, срывают плоды с деревьев вечером, а ночью укрываются в пещерах». Видеть такого никто не мог, но пересказать как занимательную сказку, — пожалуй. Где-то за ними «огромный океан», по-видимому, тот самый «крайний океан», на берегу которого мечтал окончить свой поход Александр Македонский. Во всяком случае у Плиния мы впервые в конкретной, хотя и мифологизированной форме сталкиваемся с упоминанием о Тихом океане. Плиний селит гипербореев около него, т. е. около занимающего пол-Земли «огромного океана». У Геродота (IV. §13) просто «их страна простирается до моря». Некоторые черты гипербореев просматриваются уже в более исторических серах, также упоминаемых Плинием. Таковы долголетие (пусть мнимое), обитание на «краю света» (крайний восток на каком-то этапе заменился на крайний север), благодатная природа и устойчивая культура. Племя аттаков, с которыми Плиний сближает здесь гипербореев, заставляет вспомнить атакоров, живущих рядом с серами (см. VI. 55). Усиление конкретности у Плиния по сравнению с Геродотом связано с тем, что в промежутке между этими двумя авторами успели сложиться и пройти цикл своего развития (первая — полностью) огромные империи Цинь и Хань. О них не могли не рассказывать путешественники и купцы, пусть не известные нам, но что-то продававшие и покупавшие и создавшие в Риме в каких-то элементах реальную картину жизни оседлых цивилизаций крайнего Востока.

А. Н. Маркин Предисловие к книге VII[5359]

О жизни Плиния Старшего известно очень мало. Он родился в 23 г. н. э. в городе Коме в Северной Италии во всаднической семье. О его родителях и воспитании мы ничего не знаем. Свою юность он, вероятно, провел в Риме, где и получил хорошее образование. Затем он проходил военную службу в Нижней Германии под командованием Домиция Корбулона и в Верхней Германии под командованием Публия Помпония Секунда в качестве командира конницы (Plin. Ep. III. 5. 1; Plin. N. H. XIII. 26. 12). В 52 г. он снова в Риме. В 57 или 58 г. Плиний вновь служит в Нижней Германии под командованием Луция Дувия Авита. После военной службы карьера Плиния при Нероне прерывается. В это время он ведет уединенную частную жизнь в научно-литературных занятиях. Плиний Младший в одном из своих писем (III. 5) сообщает, что его дядя «некоторое время занимался ведением судебных дел» — скорее всего, именно в этот период своей жизни. С приходом к власти Веспасиана для Плиния наступают благоприятные времена. Дружба с Веспасианом и его сыном Титом позволила Плинию занять ряд высоких должностей. Как сообщает Светоний в своем сочинении «О славных мужах», он с совершенной безупречностью исполнял ряд блистательнейших прокуратур. В 70 г. он, возможно, участвовал в осаде Иерусалима под командованием Тита, а затем стал прокуратором провинции Сирия. В 70-е годы он последовательно был прокуратором Галлии, Африки, Испании и Бельгики. Однако установление этих магистратур и их датирование многими исследователями оспаривается и остается гипотетичным. Наконец, в конце жизни он занимает пост командующего флотом, стоявшим у Мизена около Неаполя (Plin. Ep. VI. 16), и погибает там во время извержения Везувия в 79 г. Подробное описание этой печальной гибели оставил нам его племянник Плиний Младший (Ep. VI. 16). Он же свидетельствует о необыкновенном трудолюбии своего дяди. Плиний Старший уже при жизни пользовался славой ученейшего человека своего времени (suae aetatis doctissimus). Это подтверждается разнообразием и объемом его сочинений. Своим ученым занятиям Плиний посвящал буквально каждую минуту жизни. Он читал и писал в дороге, в бане, за обедом и после него, отнимал время даже у сна, насколько это было возможно, так как считал потерянным всякий час, не посвященный умственным занятиям (Plin. Ep. III. 5). Он полагал, что из любой книги, даже плохой, можно извлечь полезные сведения.

Свои первые произведения он начал писать уже во время военной службы в Германии. Именно тогда им были написаны труды по военной науке «De iaculatione equestri liber unus» («О конных стрелках») и по истории — «De vita Pomponii Secundi libri duo» («О жизни Помпония Секунда» в 2 кн.) и «Bellorum Germaniae libri XX» («Германские войны» в 20 кн.), которые служили пособием Тациту (Ann. I. 69). В годы правления Нерона Плиний составил полный курс риторики «Studiosi libri tres, in sex volumina propter amplitudinem divisi, quibus oratorem ab incunabulis instituit et perfecit» («Изучающим красноречие» в 3 кн.), а также сочинение по грамматике «Dubii sermonis libri VIII» («Сомнительные слова» в 8 кн.). При Веспасиане Плиний написал свой второй исторический труд «A fine Aufidii Bassi libri XXXI aut historia temporum meorum» («История от конца сочинения Ауфидия Басса» в 31 кн.), который использовали Тацит (Ann. XV. 53; Hist. III. 28) и Дион Кассий.

Но самым известным и единственным сохранившимся, причем целиком, произведением Плиния Старшего является «Naturalis historiae» («Естественная история»), работа над которым была завершена в 77 г. Это результат многолетнего труда ученого. Автор сам называет свое произведение энциклопедией и уверяет, что содержание его почерпнуто из более чем 2000 томов. Действительно, «Естественная история» содержит ценные сведения из самых разных областей знания и является одним из высших достижений античной науки со времени Аристотеля и его школы. Сочинение посвящено императору Титу и состоит из 37 книг. Первая книга заключает в себе указатели содержания всего сочинения и список источников с поименным перечислением 327 греческих и 146 римских авторов, которыми пользовался Плиний. Эта книга была прибавлена уже после смерти Плиния. Вторая книга трактует о мире и об элементах и присовокупляет к этому астрономию и физику. 3—6-я книги содержат географию. Седьмая книга посвящена антропологии и физиологии, книги 8—11-я — зоологии, книги 12—19-я — ботанике. Книги с 20 по 32-ю содержат Materia medica. Заключение (книги 33—37-я) составляют минералогия и металлургия, изобразительное искусство и сведения о художниках.

Основная тема сочинения — природа, священная родительница и искусная созидательница всего существующего. Плиний о своем труде писал так: «Здесь повествуется о природе вещей, то есть о жизни, и притом о наиболее грязной ее части». Восторгаясь творящей мощью природы, автор отмечал: «Многие вещи покажутся невероятными и странными. Величие и могущество природы таковы, что любое проявление ее можно подвергнуть сомнению, если воспринимать части, а не целое». Неотъемлемой частью природы является человек. Плиний считал, что «первенство на Земле по праву принадлежит человеку, ради которого великая природа и породила, видимо, все остальное». Именно человеку посвящена седьмая книга, перевод которой и публикуется ниже. В ней Плиний много сообщает о всякого рода чудесах, в одни из них веря, другие высмеивая как лживые измышления, к иным относясь скептически или с некоторым сомнением. Чем дальше он продвигается в своем рассказе к пределам ойкумены, тем баснословнее чудеса. Его вера и сомнения одновременно связаны прежде всего с его мнением о всемогуществе природы, от которой можно ожидать всего. Плиний старается рассказать обо всем, о чем пишут по интересующим его вопросам.

Многие исследователи обвиняют Плиния в неразборчивости, легковерии, некритичности, неоригинальности, дилетантизме, в отсутствии какой-либо системы, в том, что он не был ученым и специалистом. Они считают, что он не разбирал и не исследовал своих источников, а брал из них наиболее редкое и странное и при этом вследствие недостаточного понимания источников или ошибок в рукописях был часто вводим в заблуждение. Однако подобного рода обвинения вряд ли можно признать справедливыми. Плиний сам признавал, что «его произведение не отличается талантливостью и что, вообще, дарования у него весьма средние». Если Плиний и не был самостоятельным исследователем, ученым, специалистом в науках, то, безусловно, был очень сведущим в них человеком. Он собрал огромный разнообразный материал и не просто скомпилировал, а обобщил и по-своему систематизировал. Он нередко полемизирует с известными авторами, критикует то, с чем не согласен, дает свои объяснения по теоретическим вопросам. К тому же следует учитывать, что Плиний не имел возможности проверять извлекаемые из своих источников сведения. То, что в массе сообщаемых Плинием сведений не все точно и не все складно передано, вполне естественно, и мы не вправе быть слишком придирчивыми к автору, вообще очень добросовестному и осторожному. Встречающиеся в тексте ошибки не всегда можно приписывать Плинию. Многие из них стали следствием работы переписчиков. Да и при таком огромном объеме материала ошибки вообще неизбежны. Возможно, Плиний до конца не успел отредактировать свой труд.

Благодаря прикладному характеру сведений труд Плиния уже в древности был очень популярен. В III в. Гай Юлий Солин сделал из него извлечение по физической географии. Но особенно высоко сочинение Плиния ценилось в средние века, когда писатели активно пользовались им, делали из него извлечения и подражали ему.

В заключение следует заметить, что текст Плиния очень труден для точного понимания и перевода, часто испорчен. Точный смысл многих терминов и названий неизвестен. Стиль автора отличается замечательной неровностью и в разных частях сочинения различен: то риторичен, то сух, то просто неряшлив. Слог Плиния при нарочитой сжатости довольно темный, являясь то простым в перечнях, то живым и декламаторским, особенно во введениях к отдельным книгам, изложенных в стилистическом отношении очень тщательно и выразительно.

Перевод выполнен по изданию: C. Plini Secundi Naturalis historiae libri XXXVII. Post Ludovici Jani obitum recognovit et scripturae discrepantia adiecta edidit Carolus Mayhoff. Vol. I—V. Lipsiae, 1892—1909.

Г. С. Литичевский Природа моря в контексте натурфилософских представлений Плиния Старшего (Заключительная статья к IX книге «Естественной истории»)[5360]

Имя Плиния Старшего стоит одним из первых в списке имен представителей римского естествознания. В оценке его труда на поприще изучения природы Плиний разделил участь всей римской науки: его, как правило, хвалят за увлеченность, трудолюбие, строгость к себе — «чисто римские» качества — и упрекают за книжность, компилятивность, свойственный всем римлянам практицизм, доходящий до полного пренебрежения к теории. Впрочем, вплоть до XVIII в., когда римская наука все еще пользовалась авторитетом, например, в области биологии, Плиний по-прежнему оставался эталоном естествоиспытателя. Современники называли Бюффона французским Плинием, а лейб-медик Людовика XIII Ги Патен, «человек свободного и искушенного ума», находил у Плиния всю необходимую информацию [21. С. 138]; но уже в XIX в. Т. Моммзен называет его «безалаберным компилятором». Такое отношение стало разделяться большинством специалистов, при этом Плинию досталось не меньше, чем всей римской культуре. А. Койре отмечал «почти полное безразличие римлян к науке и философии» и утверждал, что «…во всей классической латинской литературе не найдется научной работы, достойной именоваться научной, и точно так же работы философской. Там можно найти Плиния, сиречь собрание анекдотов и россказней досужих кумушек; Сенеку, сиречь добросовестное изложение физики и морали стоиков, приспособленных, т. е. упрощенных, на потребу римлянам; Цицерона, сиречь философские эссе литератора-дилетанта, или Макробия — своеобразный учебник начальной школы» [2. С. 53]. Подобные этой оценки Плиния являются по сей день наиболее распространенными, в том числе и в обобщающих курсах по истории естествознания и техники [см., например, 14]. Однако даже в XIX в. не все разделяли такое негативное отношение к Плинию. Энгельс, пользовавшийся Плинием как источником по истории древних германцев, указывал на то, что «Плиний был первым римлянином, интересовавшимся войнами в варварской стране не только с военно-политической, но и с теоретической точки зрения» [8. С. 482]. А. И. Герцен высоко оценивал Плиния как исследователя природы и даже ставил его выше Лукреция [1a, с. 191]. В последнее время вообще наметилась тенденция к «реабилитации» в целом римской культуры, которую все меньше рассматривают как упадочную и вторичную по отношению к греческой. Признается факт существования римской философии и самобытность ее представителей, например, Цицерона [4]. У ряда исследователей намечается и изменение отношения к Плинию. На самом деле, восприятию его научной деятельности мешает громоздкость и на первый взгляд бессистемность «Естественной истории» — единственного из его сочинений, дошедшего до нас. Однако при внимательном знакомстве с текстом можно видеть, что Плиний довольно последовательно проводит некоторые особо важные для себя идеи, тщательно подбирая подтверждающий или иллюстрирующий их конкретный материал, что он занимает достаточно твердые позиции по ряду вопросов и не только не некритичен, а наоборот, отстаивая свои взгляды, не боится обратить свою критику против таких авторитетов, как Аристотель.

Основными источниками сведений о жизни и творчестве Плиния Старшего являются письма его племянника, Плиния Младшего, небольшой отрывок из раздела об историках книги Светония — «Жизнь замечательных людей», а также сведения автобиографического характера, содержащиеся в самой «Естественной истории».

Гай Плиний Секунд, позднее прозванный Старшим в отличие от своего племянника, родился в 23/24 г. н. э. в небольшом североиталийском городе Новум Комум. Он принадлежал к всадническому сословию, и кроме этого о его происхождении и семье почти ничего не известно. Получать образование он был отправлен, по-видимому, в Рим, так как в его родном городе хороших учителей не было, о чем писал и его племянник (Письма. IV. 13). Уже в ранней юности Плиний получил доступ в лучшие дома столицы. В юности же возникает и увлечение литературой и наукой. Среди его друзей — Помпоний Секунд, трагик и военачальник; он также имеет возможность бывать в ботаническом саду Антония Кастора, которого позднее назовет самым выдающимся ботаником своего времени (Ест. ист. XXV. 9). Однако, следуя традициям своего сословия, Плиний как в молодости, так и в зрелом возрасте, посвящая своим увлечениям только часы досуга, основное время уделял военной службе и государственной деятельности. Плиний Младший признавал достойным удивления то, как его дяде и приемному отцу удалось сочетать литературную плодовитость с «дружбой принцепсов», крупными государственными должностями и одно время даже с судебной практикой. (Письма. III, V. 7). Очевидно, Плиний Старший являл собой образцовый пример следования римскому идеалу гармонического сочетания литературного и научного досуга (otium) с общественно-полезными делами (negotium). Его карьера складывалась таким образом, что по военным и административным поручениям ему удалось побывать в самых различных частях Римской империи, от Германии до Туниса, от Испании до Финикии и Иудеи. Его богатый жизненный опыт благотворно сказался на его литературной деятельности; многое из того, что ему довелось увидеть самому или услышать от очевидцев, нашло свое место в научных трудах Плиния. А ведь античность, по существу, приравнивала жизненный опыт к опыту научному. В. П. Визгин обращает внимание на то, что «опыт в физике Аристотель рассматривает как человеческий опыт вообще» и поясняет, что «только возраст приносит опыт и что в молодые годы нельзя стать ни дельным политиком, ни мудрецом, ни физиком» (Никомахова этика. IV. 9, 1142a 16—19; X. 10, 1179 I) [1, с. 42]. У Плиния были самые благоприятные условия для приобретения такого опыта. Его связи, служебное положение, близкие отношения с императором Веспасианом давали доступ к самым различным документам, открывали источники самой широкой информации. В «Естественной истории» Плиний ссылается не только на книги других ученых, но и на сообщения, полученные от различных должностных лиц, а нередко отдельные сюжеты вводятся словами «я сам видел» (ego ipse vidi — например, Ест. ист. II. 150; VII. 36, 76 и др.) или подобными им. Так что считать Плиния исключительно «книжником» нет оснований.

Именно на жизненном опыте основаны первые его сочинения. Опыт военной службы в Германии отразился в трактате «О метании дротиков с коня» (до 52 г. н. э.), в котором речь шла также о некоторых вопросах коневодства (Ест. ист. VIII. 162). С 47 по 50 г. Плиний был префектом алы, т. е. начальником конного отряда, в провинции Нижняя Германия, а в 50—51 гг. он исполняет обязанности военного трибуна в Верхней Германии, которой тогда управлял уже упомянутый Помпоний Секунд. После смерти последнего, уже вернувшись в Рим, Плиний пишет «Жизнь Помпония Секунда» в двух книгах, которые явились «как бы долгом памяти друга» (Письма. III, V. 3). Тогда же Плиний заканчивает большое историческое произведение «Германские войны» в 20 книгах. За этим произведением следуют «Учащиеся», руководство по риторике, которым пользовался такой авторитетный представитель римской риторики, как Квинтилиан, и в котором также отразился жизненный опыт, поскольку Плиний участвовал в судебных разбирательствах, а это требовало владения ораторским искусством. Большой резонанс в среде римской образованной публики вызвало сочинение «Сомнительные речения» (об этом говорит сам Плиний — Ест. ист. Предисл. 2, 8), в котором рассматривались вопросы грамматики и словоупотребления. «Сомнительные речения» писались в «последние годы Нерона, когда рабский дух сделал опасной всякую науку, если она была чуть смелее и правдивее» (Письма. III, V. 5). После смерти Нерона было написано историческое сочинение в 31 книге «От окончания Авфидия Басса», освещавшее события 40—70-х годов н. э. Все перечисленные здесь произведения не сохранились, хотя и были популярны в античности. До нас дошла только «Естественная история», работе над которой были посвящены последние годы жизни писателя. Материалы к ней он начал собирать задолго до написания — после его смерти было обнаружено 160 записных книжек, исписанных мелким почерком, и, разумеется, эта работа совмещалась с активной административной деятельностью в качестве прокуратора в Проконсульской Африке в конце 50-х годов, в Испании в 60-х. После смерти Нерона (68 г.) Плиний, возможно, был префектом ночной стражи Рима, а затем, в 70-е годы, когда императором был уже Веспасиан, с которым его связывали узы дружбы, Плиний получает должность командующего Мизенским флотом. При этом он исполнял обязанности префекта флота, оставаясь большую часть времени в столице.

Плиний Младший оставил ценные свидетельства о распорядке дня, об отношении к должностным обязанностям и научным занятиям своего дяди. Рано утром, как правило, затемно, Плиний Старший отправлялся к Веспасиану с докладом, а затем по своим должностям. Домой он возвращался к завтраку, после которого ему читали, а он делал заметки и выписки. «Без выписок он ничего не читал и любил говорить, что нет такой плохой книги, в которой не найдется ничего полезного» (Письма. III, V. 10). Эти занятия летом сопровождались обычно приемом солнечных ванн. После второго завтрака Плиний немного спал, а затем уже за обедом снова продолжалось чтение и делались беглые заметки. Не терялись даром ни часы бани, ни время, уходившее на путешествия. Всегда рядом с Плинием были чтецы и скорописцы, а он всегда что-то слушал или диктовал. Много работал Плиний и сам, без посторонней помощи, в основном, ночью. О своих научных занятиях он говорил скромно: «…я ведь только человек, притом занятый служебными обязанностями; я занимаюсь этим трудом только в обрезки времени, т. е. в ночные часы» (Ест. ист. Предисл. 18). Племянник его характеризовал как человека «острого ума, невероятного прилежания и способности бодрствовать» (Письма. III, V. 8).

Летом 79 г. Плиний Старший находился в Мизене близ Неаполя, лично командуя доверенным ему флотом. 24 августа в этом районе произошло извержение Везувия, уничтожившее три приморских города — Помпеи, Геркуланум и Стабии. Вначале появилось огромное облако, по форме напоминавшее пинию. «Явление это, — писал Плиний Младший, — показалось дяде, человеку ученому, значительным и заслуживающим ближайшего ознакомления» (Письма. VI, XVI. 7). Он приказывает снарядить для этого небольшое, легкое судно. Однако, узнав о масштабах надвигающейся опасности, Плиний прилагает усилия прежде всего к организации спасения населения — «то, что предпринял ученый, закончил человек великой души» (Письма. VI, XVI. 9). Во главе эскадры он отправляется в Стабии. Но и здесь, выполняя долг представителя власти, Плиний не изменяет и своим естественнонаучным интересам — «он спешит туда, откуда другие бегут… стремится прямо в опасность и до того свободен от страха, что, уловив любое изменение в очертаниях этого страшного явления, велит отметить и записать его» (Письма. VI, XVI, 10). Разбушевавшееся море не позволило вовремя отчалить, и Плиний, страдавший, видимо, астмой, умер, задохнувшись от тяжелых серных паров.

Уже факты биографии Плиния, его выразительный портрет, нарисованный в письмах племянника, вызывают предположения о нем как о натуре цельной и увлеченной, что мало вяжется с образом «безалаберного компилятора».

Но документально подтвердить наличие у Плиния цельного мировоззрения можно только на основании текста «Естественной истории», которая, однако, на первый взгляд особой цельностью не отличается и даже отпугивает едва ли не хаотическим нагромождением самых различных фактов. И все же в композиции этого произведения и в последовательности отдельных сюжетов есть своя логика.

В целом, «Естественная история» обладает достаточно стройной композицией. Ее книги предваряет предисловие, представляющее собой письмо-посвящение императору Веспасиану. В первой книге излагается содержание всех последующих и перечисляются имена авторов, трудами которых Плиний пользовался при получении материла для своего сочинения. Вторая книга посвящена космологии. Плиний идет от общего к частному и начинает с небесных явлений, поскольку в античном, в римском сознании мир, вселенная — это по преимуществу небо, что зафиксировано и в языке (Mundum et hoc quodcumque nomine alio caelum appellare libuit — Ест. ист. II. 1). Начав с астрономии, Плиний переходит к метеорологии и атмосферным явлениям, рассматривая небо уже не как вселенную, а как ее часть. Затем он «спускается» с небес на землю и затрагивает вопросы геологии и общей физической географии. Более детально география рассматривается в III—VI книгах. В них уже Земля выступает синонимом вселенной, а ее частями объявляются Европа, Азия и Африка. Описание вселенной ведется согласно традиции «от захода солнца и Гадитанского залива, где Атлантический океан врывается на территорию суши и разливается внутренним морем» (Ест. ист. III. 3), так что сначала рассказывается о Европе, потом об Африке и затем об Азии. В географических книгах даются также некоторые сведения по этнографии. Вслед за этим начинается повествование о жителях Земли — о человеке (VII кн.) о его соседях — наземных животных (VIII), затем о животных моря, ибо среди них встречаются самые крупные (IX), потом о птицах (X) и, наконец, о насекомых, которым отводится первая половина XI книги — в ее второй половине помещается сравнительная анатомия, своего рода итог биологических книг «Естественной истории». XII—XIX книги посвящены ботанике, а XX—XXVII — лекарственным свойствам растений. Следующие, XXVIII—XXXII книги — тоже медицинские, в них речь идет о медицинской зоологии. Рассмотрев все, что находится на поверхности земли, Плиний «погружается» в ее недра и обращается к минералогии и металлургии, попутно затрагивая историю искусств, так как художники, создавая свои произведения, пользуются прежде всего минералами и металлами.

«Атомами» плиниевского текста является res — вещи, явления, факты, точнее, сообщения о них (в медицинских книгах они называются medicinae, т. е. лекарственные свойства), historiae — истории, описания, которые могут быть и экскурсами в историю открытия или изучения того или иного явления, и просто изложением сюжета, так или иначе связанного с этим явлением, и observationes — суждения, замечания обобщающего или оценочного характера. Для каждой книги называется сумма всех упомянутых в ней res, переданных historiae и сделанных observationes — от нескольких сотен до полутора тысяч. Переходы от очередной res к historia или observatio бывают порой неожиданными, и это вызывает упреки в склонности отвлекаться на «посторонние» темы, которые мешают обнаружению «рационального» зерна. На самом деле, рассказывая о каком-либо природном феномене, Плиний может вспомнить о том, какую роль сыграл этот феномен в римской истории, например, в качестве предзнаменования, или пуститься в подчас продолжительные морализирующие рассуждения. На наш взгляд, такая «непоследовательность» в подаче естественнонаучной информации является скорее достоинством, чем недостатком «Естественной истории», ибо позволяет увидеть особенности научного мышления Плиния, способного установить связь между явлениями разного порядка, своеобразно трактующего взаимоотношения природы и культуры, не проводя демаркационной линии между сферами компетенции естественных и гуманитарных наук.

Античность выработала жанр научной литературы, в котором легко совмещались природоведческие и гуманитарные сюжеты, получивший название «истории» (ἱστορία). У Аристотеля этот термин служил «для обозначения описательной науки, материалом для которой служат данные наблюдения и факты, сообщенные другими лицами». В этом смысле труды Гекатея и Геродота были типичными «историями». Противоположностью «истории» была наука, основанная на доказательствах (ἐπιστήμη)…» [6. С. 452]. По-видимому, такие произведения, как «физика» или «О частях животных» можно отнести к «эпистеме», чего нельзя сказать о труде Плиния, уже в заглавии которого фигурирует слово «история»[5361]. Но не следует спешить с аксиологическими выводами — в историконаучной перспективе «история» представляет не меньший интерес, чем «эпистема». Античная наука, построенная на доказательствах, виртуозно владея логикой, могла объяснить любой факт и концентрировала свое внимание не на факте, а на его объяснении, как это видно на примере Аристотеля [см. 11]. Но эта виртуозность и изобретательность в объяснениях была чревата всеобъясняемостью и дискриминацией фактов, не вписывающихся в логическую схему в рамках «эпистемы». Напротив, «история» проявляла обостренный, подчас наивный интерес к любому факту, потенциально представляющему научную ценность. Что же касается «Естественной истории», то в ней делается попытка все эти разнородные факты и явления систематизировать и даже ведется полемика с такими способами их объяснения, которые вступают в противоречие с принципами этой систематизации. Труд Плиния — это уже не история» досократовской поры — в ней так или иначе учтен опыт всей классической и эллинистической науки древности.

«Естественная история» обнаруживает родство не только с греческой научной, но и римской литературной традицией. Это естественно, ибо Плиний — страстный патриот, в частности убежденный в том, что современная ему греческая наука легкомысленна и только римляне способны писать серьезные научные труды (Ест. ист. Предисл. 24). Т. Кевес-Цулауф указывает на родство плиниевского сочинения с римскими сакральными текстами, обращая внимание на то, как формулируются отдельные обобщающие суждения Плиния, и прежде всего на схожесть предисловия-посвящения императору Титу с текстами посвящений богам [18]. Эти параллели очевидны. Но при этом следует помнить, что сакральный оттенок активно присутствовал во всех областях частной и общественной жизни римлян, и его наличие тем более не удивительно в литературной деятельности такого официального лица, приближенного к императору и обязанного содействовать распространению его культа (Ест. ист. II. 5) [7. С. 180]. Тем не менее «Естественную историю» нельзя рассматривать как сам по себе сакральный текст, обожествляющий Природу и императора. Речь может идти только о композиционных и стилистических параллелях, о литературном, риторическом приеме.

Сама риторика, генетически связанная с римской сакральной практикой[5362], является неотъемлемым элементом плиниевского текста. Каждая книга «Естественной истории» открывается предисловием — проэмием, написанным в чисто риторическом стиле, и при изложении материала Плиний нередко прибегает к декламациям, сентенциям, поэтическим метафорам, антитезам, игре слов и другим риторическим приемам. Да и задачи своего труда он определяет в значительной степени как чисто литературные: дать новое звучание давно известным вещам (vetustis novitatem dare), обыденным вещам придать блеск (obsoletis nitorem), отталкивающие сюжеты сделать привлекательными (fastiditis gratiam). Однако не следует рассматривать это произведение как полностью риторическое[5363]. Напротив, Плинию хотелось бы отмежеваться от современной ему риторической литературы, доставляющей удовольствие, но бессодержательной (Ест. ист. Предисл. 12). Он также обращает внимание на то, что в его сочинении «для большинства предметов применяются слова либо деревенского обихода, либо чужеземные, даже варварские…» (Предисл. 13).

Плиний хотел, чтобы его произведение было скорее удобным для извлечения пользы, чем источником изящных удовольствий (utilitatem juvandi gratiae placendi [sc. praeferre] — Предисл. 6). Книги «Естественной истории» написаны для простых людей, для массы земледельцев, ремесленников, наконец, для занимающихся науками на досуге (humili vulgo scripta sunt, agricolarum, opificum turbae, denique studiorum otiosis — Предисл. 6). Эта ориентация на практическую пользу, демократизм сказывается и в том, как определяет Плиний жанр своего сочинения, относя его к энциклопедическому направлению в научной литературе. Ἡ ἐγκύκλιον παιδεία обозначала общую культуру, общедоступное образование. Однако не следует вслед за Ф. делла Корте преувеличивать дидактический характер Плиниевой энциклопедии [13]. Для Плиния ἐγκύκλιον παιδεία — это не только общий круг знаний, но и всестороннее знание. Он обращает внимание на универсальный характер своего произведения. Признавая то, что идея энциклопедического труда родилась в Греции, и то, что его соотечественниками, Катоном, Варроном и Цельсом, делались попытки ее реализации (Предисл. 24), Плиний ставит в заслугу себе создание первой в истории энциклопедии. Для Плиния его энциклопедия — это научный труд, в котором он выполняет свой, по существу, моральный долг перед природой, стремясь воздать природе все, что она заслуживает (naturae sua omnia [sc. dare]), показать действительную природу всех явлений (omnibus vero naturam — Предисл. 15). Он также видит свою задачу в прояснении темных вопросов (obscuris lucem [sc. dare] — Предисл. 15), и уже это делает его труд чем-то бо́льшим, чем просто summa historica [13. С. 54]. Возвращаясь к вопросу о связи труда Плиния с античной «историей», наукой описательной, следует признать, что сам Плиний любил часто повторять, что в его задачи входит прежде всего описание явлений (rerum manifestas indicare), а не их объяснение (например: Ест. ист. XI. 8; XXXVII. 60). Но сам же он себя и опровергает, когда вступает в теоретические споры или делает умозрительные построения иной раз по таким вопросам, которых античная теоретическая мысль до Плиния не затрагивала (см. Ест. ист. II. 72). В этом случае не может быть также речи ни о какой компиляции. Относительно же использованной литературы Плиний с гордостью сообщает, что им было собрано 20 тыс. достойных внимания фактов из 2 тыс. томов более ста греческих и римских авторов (Ест. ист. Предисл. 17).

Для выявления общих теоретических установок античного ученого необходимо установить, каких философских взглядов он придерживался, поскольку применительно к античности не может идти речи о какой-либо специальной научной теории, за исключением, может быть, астрономии и механики. Это тем более касается Плиния, который в одном труде сводит воедино данные, полученные из самых разных областей знания. В его случае это означает выяснение того, какая из школ античной философии оказала на него большее влияние, поскольку специально он философскими проблемами не занимался. Сам он отрицал какую-либо связь с известными ему философскими направлениями. По поводу своей книги «Сомнительные речения» он писал, «…слышу, и стоики, и диалектики перипатетики, и эпикурейцы (а от грамматиков и всегда ждал) вынашивают критику против изданных мной книг о грамматике…» (Ест. ист. Предисл. 8). Тем самым он ставил себя вне упомянутых философских школ. И все же в своем труде, призванном показать природу во всем ее единстве, он постоянно упоминает имена Пифагора, Демокрита, Платона, Аристотеля, Феофраста, Посидония и других философов, естественнонаучные труды которых (или их последователей) он использовал при своей работе. Из подобных книг, пропитанных натурфилософскими идеями тех школ, в рамках которых они создавались, эти идеи проникали в «Естественную историю». Нередко вступая в противоречие, идеи соперничающих школ заставляли Плиния делать выбор между ними и таким образом занимать определенную натурфилософскую позицию.

Как и большинство античных авторов, Плиний называет «философами» индийских гимнософистов (Ест. ист. VII. 48), но философы это для него по преимуществу греки (Ест. ист. VII. 61). Желая показать себя поборником староримских ценностей, Плиний не прочь выступить с осуждением греческой философии, понимаемой как нерасчленимое целое, типичным воплощением которой был Карнеад, превращавший истину в нечто неуловимое (quid veri esset haud facile discerni — Ест. ист. VII. 76). Соглашается он и с Катоном Цензором в том, что всех без разбора греков следовало бы выслать из Италии. И все же подобные рассуждения Плиний позволяет себе только тогда, когда он далек от главного предмета своих интересов. Однажды почувствовав, что слишком далеко зашел в своем местном патриотизме, Плиний мог начать убеждать как бы самого себя: «только не надо с презрением относиться к грекам, ведь их свидетельства наиболее точные и они раньше всех обратились к научным исследованиям» (modo ne sit fastidio Graecos sequi, tanto majore eorum diligentia vel cura vetustiore — Ест. ист. VII. 153).

Плиний редко употребляет слова «философия», «философ», предпочитая латинские эквиваленты, например, sapientia — «знание», «мудрость», и производные от него (sapiens, sapientissimi). В книге об антропологии он рассказывает о наиболее прославленных мудрецах, называя их sapientissimi, и приводит имена Сократа, Платона, Посидония, Вергилия, Варрона, Цицерона. Таким образом, в одной рубрике оказываются и греки, и римляне. Философ Аристотель попал в главу о гениальных людях (ingenii praecipua) вместе с Гомером и Пиндаром. Вероятно, Плиний был склонен не делать различия между представителями разных видов умственного труда. Он испытывал идейное влияние со стороны не только философов и ученых, но и поэтов и «народной философии» [23]. Большинство исследователей указывают на близость образа мыслей Плиния стоицизму [21. С. 139], основываясь уже на многочисленных морализирующих рассуждениях в духе стоической этики, на том, что Плиний оперирует в основном понятиями, заимствованными из физики стоиков.

В работах Е. Бикеля и М. Мюля высказывается предположение о неопифагорейском влиянии на «Естественную историю» [10, 22] в основном в противовес стоической, преимущественно посейдонианской интерпретации, предложенной Е. Хоффманом [16] и поддержанной В. Кроллем [19] и Дж.-В. Каспаром [12]. Плиниевская характеристика мира как «целокупного во всех своих частях» (totus in toto), «божества» (numen), являющегося «священным» (sacer) (Ест. ист. II. 1, 2), достаточно привычна для античности и может быть как стоического, так и неопифагорейского происхождения. Однако сторонники неопифагорейской интерпретации космологии Плиния обращают внимание на то, что затем Плиний характеризует мир как «вечный, неизмеримый, не происшедший и не преходящий» (aeternum, inmensum, neque genitum, neque interitum umquam — Ест. ист. II. 1), «бесконечный» (infinitus — Ест. ист. II. 2). В этих определениях на первый взгляд заключено противоречие со стоической доктриной. Ведь стоики вслед за Парменидом и Аристотелем представляли вселенную в виде завершенной сферы (Арист. О небе. I. 5—7; Диог. Лаэрт. VII. 140), и что особенно важно, мир стоиков был конечным во времени, ему предстояло погибнуть в «обогневании» (ἐκπύρωσις Диог. Лаэрт. VII. 134). Напротив, в неопифагорейском сочинении Окелла «О природе всего» (περὶ τῆς το῀ν παντὸς φύσεως) говорится о том, что мир неразрушим и что разрушительного начала нет ни внутри вселенной, ни вне ее, ибо вне ее ничего нет; все вещи содержатся во Всем, а Все — это космос (τὸ δέ γε ὅλον καὶ πᾶν ὀνομάζω τὸν σύμπαντα κόσμον — I. 7) [22]. Сторонники неопифагорейского влияния, как видим, стремятся не столько установить связь Плиния с неопифагорейцем, сколько указать на противоречие между его взглядами и доктриной стоиков. Говорится также о том, что неопифагорейство было достаточно распространено в Риме в I в. до н. э. — II в. н. э. [10]. Действительно, первым по времени представителем неопифагорейства был римлянин — Публий Нигидий Фигул, друг Цицерона [3. С. 17]. Однако ни греческие, ни римские неопифагорейцы Плинием не упоминаются, и нельзя ничего сказать определенного, могли ли они оказывать на него влияние лично или через свои сочинения. Зато Плиний неоднократно упоминает имя самого Пифагора, но при этом в его тоне совершенно отсутствуют панегирические ноты, обязательные для последователей Пифагора. Как о любопытной, экзотической вещи, сообщает Плиний о способе измерения вселенной Пифагора при помощи музыкальных тонов (Ест. ист. II. 83), а затем высказывает удивление, до какой степени доходит бесстыдство (improbitas) тех, кто увлекшись незначительными успехами в вычислениях, позволяют себе измерять неизмеримую и святую вселенную (Ест. ист. II. 87): здесь, впрочем, достается не только Пифагору, но и Посидонию (Ест. ист. II. 85).

«Естественная история» по своему духу, исполненному позднеантичным скептицизмом, чужда пифагорейцам с их догматизмом и почтением к авторитету (αὐτός ἔφα). Кроме того, аргументация в пользу пифагорейского влияния строится в основном на материале Плиниевой космологии, содержащейся во II книге его энциклопедии. Если же заглянуть в ее последнюю книгу, то можно прочитать вполне определенное утверждение о том, что Плиний во всех томах своего труда стремился показать действие сил симпатии и антипатии (Ест. ист. XXXVII. 59). Таким образом, ставя центральное для Посидония понятие «мировой симпатии» также в центр своих теоретических интересов, Плиний однозначно делает свой выбор между Пифагором и Посидонием. Что же касается противоречия между утверждениями Плиния о вечности и бесконечности мира и учением Посидония о конечности вселенной во времени и пространстве, то, как мы увидим ниже, это противоречие не было существенным.

Робер Ленобль, определяя мировоззрение Плиния как «синкретический пантеизм», возводит его к «стоическим и платоническим реминисценциям» [21. С. 139]. Действительно, уже самое начало «Естественной истории» дает впечатление текстуальной близости с платоновским «Тимеем». Слова Плиния: «Мир или, если кому-то угодно называть его другим именем — “Небо”, под сводом которого живет все сущее…» (mundum, et hoc quodcumque nomine alio caelum appellare libuit, cujus circumflexu degunt cuncta — Ест. ист. II. 1) — напоминают слова Платона: «Ведь все небо — или космос, или если кому нравится другое название, но мы будем называть именно так…» (Ὁ δὴ πᾶς οὐπανός — ἤ κόσμος ἤ καὶ ἄλλο ποτὲ ὀνομαζόμενος μάλιστ’ἀὺ δἔχοιτο, τοῦθ’ἡμῖν ὠνομάσθω — Платон. Тимей. 28). Однако это практически единственная реминисценция, которую можно возвести к Платону, и кроме того не прямо, а через посредников. Цицерон дословно перевел Платона (Omne igitur caelum sive mundus sive quo alio vocabulo gaudet, hoc a nobis nuncupatus sit… — Цицерон. Тимей. 2. 4—5). Перевод Цицерона явно был использован Помпонием Мелой, старшим современником Плиния, который открывает свой труд по географии следующими словами: «Итак, все это, чем бы оно ни было, чему мы даем название “мир” или “небо”, есть единое, и в единой окружности обнимает само себя и все сущее…» (Omne igitur hoc, quidquid est, cui mundi coelique nomen indimus, unum id est, et uno ambitu se cunctaque amplecitur… — О полож. мира. I. 1). Становится ясно, откуда берется последняя часть плиниевской фразы, отсутствующая у Платона: его «cujus circumflexu degunt cuncta», вероятнее всего, восходит к «uno ambitu se cunctaque amplecitur» Помпония Мелы. Хотя возможна связь и с другими римскими текстами, испытывавшими влияние платоновского «Тимея», его самого популярного диалога в эпоху поздней античности [9. С. 116—117]. Следов платоновского идеализма и диалектики в «Естественной истории» вообще нельзя встретить. При этом едва уловимом влиянии Платона совершенно очевидны противоречия между центральными идеями римского энциклопедиста и принципиальными положениями греческого философа. Если для Платона мир — это «живое существо, наделенное душой и умом» (Тимей. 30), созданное Демиургом (Тимей. 28), т. е. богом [6. С. 255], то для Плиния мир, обладая всеми платоновскими характеристиками, сам есть бог (mundum… numen esse credi par est), он вечен и никем не создан (Ест. ист. II. 1—3). Плиний идет дальше и говорит о том, что «все безусловно свидетельствует о могуществе природы и ее тождестве с тем, что мы называем богом» (Ест. ист. II. 27). Отождествление природы с богом является полностью антиплатоновским, поскольку для Платона природа с ее множественностью является противоположностью единого, которое только и может быть богом.

Самого же Платона Плиний называет «самым красноречивым из греков» и сообщает легенду о том, как пчелы младенцу-Платону вложили мед в уста в знак его будущего красноречия (Ест. ист. XI. 56).

Уже отмечалось сходство космологии Плиния с учением стоиков о вселенной как о божественном, одушевленном едином целом, имеющем форму шара. Казалось бы противоречие между его и их взглядами обнаруживается в том, как решался вопрос о вечности или гибели мира. Мир Плиния вечен (aeternus). Но гибель мира у стоиков в обогневении (ἐκπύρωσις) не следует понимать как совершенное исчезновение вселенной. Подверженный гибели мир все равно потенциально вечен, так как за его гибелью обязательно следует его возрождение (παλιγγένεσία). Учение о гибели мира разделялось не всеми стоиками. Панетий, видный представитель Средней Стои, считал мир неразрушимым (Диог. Лаэрт. VII. 142). Идею гибели мира, по-видимому, не следует считать центральной идеей стоицизма. Эта идея явилась результатом следующего силлогизма. «Когда подвержены гибели части, то подвержено и целое; но части мира подвержены гибели, ибо переходят друг в друга; стало быть подвержен гибели весь мир» (Диог. Лаэрт. VII. 141). Таким образом Зенон и его последователи стремились, вероятно, избежать дуализма частей и целого, обосновать идею единства мира.

Вечными являются бестелесные начала (ἀρχαί), которые вечно содержат в себе возможность действительного мира. Начало мира совпадает с воплощением этих начал в вещественные и оформленные основы — элементы (στοιχεία) и прежде всего в «искуснический огонь» (πύρ τεχνικόν), из которого рождаются все вещи и в котором сгорает затем весь мир.

Для Плиния вечным является не циклический бесконечный процесс сменяющих друг друга возрождений и обогневений вселенной. Когда он говорит о том, что вселенная вечна, он имеет в виду действительный мир. Тем не менее отголоски стоического учения об обогневении слышатся и в «Естественной истории». Правда, Плиний говорит не о всем мире, а только о земле. Устраивая извержение вулканов, природа, по его мнению, предрекает сожжение всей земли (natura… exustionem terris denuntians — Ест. ист. II. 236). Это сожжение уже почти началось, выражаясь в многочисленных естественных кострах, выходах «земного огня» (ignis terrestris), горящих источниках мальты и нефти. «В стольких местах, столькими пожарами сжигает природа землю!» (tot locis, tot insidiis rerum natura terras cremat — Ест. ист. II. 238). В этой фразе природа, по существу, отождествляется с огнем, а это отождествление носит вполне стоический оттенок, ибо, как сообщает Диоген Лаэртский, «природа в их (стоиков) представлении есть искуснический огонь (πύρ τεχνικόν)» (Диог. Лаэрт. VII. 156). Если сожжение земли кажется почти неизбежным, то возможность мирового пожара также не отвергается, «…так как (огонь) — это единственный из элементов, в котором оплодотворяющее начало и который сам себя рожает и вырастает из мельчайшей искорки, то чего только нельзя ожидать, когда столько костров зажжено на земле? Что же это за природа, которая без вреда для себя насыщает самую алчную во всем мире прожорливость? Добавь к этому бесчисленные звезды, огромное солнце, добавь огни, которые зажигает человек, да еще те, что заключены в самом веществе камня, в щепках дерева, когда их трут одну о другую, да к тому же огни облаков, от которых молнии: уж точно все чудеса превосходит то, что даже единственный день может обойтись без вселенского воспламенения (ullum diem fuisse quo non cuncta conflagrarent), при том, что даже вогнутые зеркала, поставленные под лучи солнца, воспламеняют легче, чем любой другой вид огня» (Ест. ист. II. 239). Таким образом, Плинию то, что мир изо дня в день продолжает существовать, представляется более удивительным, чем содержащаяся в самой природе возможность всеобщего пожара (exustio). Его уверенность в том, что звезды безусловно вечны по своей природе (ceterum aeterna caelestibus est natura — Ест. ист. II. 30), не находится также в противоречии с представлениями об ἐκπύρωσις, так как сгореть мир должен был как раз в небесном, очищающем огне согласно учению стоиков. Сохраняя число элементов Эмпедокла — четыре, и признавая огонь единым элементом, они тем не менее делили его на две разновидности — небесный, искуснический (τεχνικόν) и земной, бесплодный (ἄτεκνον) (см. Цицерон, О Природе богов. II. 15, 41). Из контекста «Естественной истории» явствует то, что Плиний тоже различал небесный (например, Ест. ист. II. 10) и земной огонь (Ест. ист. II. 236 и след.), но как видно из приведенного выше отрывка (Ест. ист. II. 239), это не было для него качественным различием.

Представления о приближающемся конце света были распространены во времена Плиния, и их распространению в немалой степени содействовали римские стоики, например, Сенека, писавший в «Естественнонаучных вопросах»: «…если придется гибнуть, я погибну вместе с разрушающимся миром: не дозволено желать всеобщего бедствия, но великое утешение в смерти видеть, что и земля подлежит смерти» (Естест. вопр. VI. 2, 9). Насколько глубоко внедрились в массовое сознание эти представления, свидетельствует описание реакции жителей Мизена на извержение Везувия, сделанное Плинием Младшим, живым участником тех драматических событий: «Одни оплакивали свою гибель, другие гибель близких; некоторые в страхе перед смертью молили о смерти; многие воздевали руки к богам; большинство объясняло, что нигде и никаких богов нет, и для мира это последняя вечная ночь» (Письма. VI. 20, 15). Вполне естественно, что такие настроения отразились и в сочинении римского ученого, для которого та ночь действительно стала последней.

Плиния сближает со стоиками и учение о пневме — spiritus vitalis. Для знакомства с идеей пневмы Плинию не обязательно было даже изучать труды представителей Древней и Средней Стои. Вопреки утверждениям Р. Б. Тодда [25. С. 155] о том, что учение о пневме было в римскую эпоху почти забыто, пневма, если не сам термин, то понятно, очень часто упоминается в трудах Цицерона и Сенеки (Цицерон. О природе бог. II. 36, 91; II. 9. 24; Сен. Ест. вопр. II. 6—9; V. 5. 1—5), и о ней говорится в основном как о «жизнетворной силе» (vis vitalis), присутствующей в воздухе (aer). У Плиния понятие пневмы, которую он называет vitalis halitus, spiritus vitalis, становится центральным в его системе природы, и наполняется богатым конкретно природоведческим содержанием. В известном смысле стоическое учение о пневме получает в «Естественной истории» дальнейшее развитие.

Укоренению стоицизма на римской почве особенно содействовала философия Посидония. Учеником Посидония был Цицерон, он оказал влияние на Туррания Грацила, Помпония Мелу и других римских авторов, на которых опирается Плиний. Ссылается Плиний и на самого Посидония, но прежде всего как на авторитет в области астрономии, метеорологии и географии. О прямом идейном влиянии говорить трудно. Даже сама мировая симпатия получает у Плиния интерпретацию, несколько отличающуюся от того смысла, который вкладывал Посидоний в это изобретенное им слово. Для Посидония мировая симпатия была силой, обусловливавшей неразрывную связь всех частей вселенной, физическим носителем которой являлась пневма, «теплое дыхание», состоящее из огня и воздуха. Такое понимание симпатии разделялось Плинием, что, однако, выражается не собственно в трактовке термина «симпатия», а в том, какую роль отводил Плиний все тому же spiritus vitalis. Взгляды Плиния и Посидония совпадают в отношении к дивинации. Они оба считают веру в предзнаменования, гадание и т. д. оправданной, а для Посидония дивинация как раз и была возможной за счет тесной связи между явлениями самого разного порядка. По этому поводу Цицерон, также признававший «наличие естественного взаимодействия (cognatio naturalis) между вещами весьма далекими одна от другой», иронизировал: «Из какой взаимосвязи в природе, и как бы гармонии и согласия, — того, что греки называют συμπάθεια, можно заключить, что либо выемка в печени имеет отношение к моему небольшому состоянию, либо мой маленький доход — небу, земле, ко всей природе вещей?» (Циц. О дивинации. II. 34). Плиний как и Посидоний, не был настроен столь скептически.

Полностью принимая посидониевскую идею симпатии, Плиний идет несколько дальше, и вносит в это понятие отсутствующий у Посидония психологический элемент, по-видимому, досократического происхождения. Мировая симпатия выступает у Плиния одновременно с такой же повсеместной «антипатией», что заставляет вспомнить Дружбу и Вражду Эмпедокла. (Диог. Лаэрт. VIII. 76; Ест. ист. XXXVII. 59).

По мнению М. Лаффранк, явное несоответствие всех «естественных историй» доктрине Посидония состоит в их повышенном внимании к чудесам и к чудовищам при обращении к живой природе. Для Посидония, как и для Аристотеля, чудовища — это «ошибка» природы, в целом же действительность поддается объяснению на основании законов мироздания, устанавливаемых космическим Логосом, так что не остается места ни для чего удивительного. К тому же одним из важнейших достоинств мудреца Посидоний считал способность ничему не удивляться (ἀθαυμάσια) [20. С. 331]. Напротив, все удивительное (mirum) Плинию представляется особенно ценным, а «человеческую страсть ко всему удивительному» (desiderium et admiratio hominum) он не только не порицает, но старается удовлетворить как можно бо́льшим количеством чудесных фактов.

Впрочем, повышенный интерес Плиния к чудовищам (monstrifica) не противоречит в основном физике стоиков, потому что чудеса у него нередко сопровождаются натуралистическими объяснениями в традициях стоицизма. В этих объяснениях (несмотря на то, что Плиний объявляет себя противником любой «аргументации» — например, XI. 8) с особенной силой сказывается оригинальность «великого компилятора». Так, единственный из всех античных ученых, он связывает наличие чудовищ, удивительных живых существ, с изобилием влаги или ее недостатком. По его утверждению, особенно много чудовищ (beluae) рождается в море, где изобилие влаги приводит к тому, что «семена всех вещей» смешиваются удивительным образом (II. 7; II. 2) подобно тому, как в Африке недостаток воды заставляет многих животных собираться в тесноте у небольших источников, что приводит к совокуплению животных разных видов, и оттого появляется множество животных смешанных форм (multiformes animalium), откуда и греческая поговорка «В Африке всегда встретишь что-то новое» (VIII. 27).

Сближает Плиния со стоиками и натуралистическое истолкование известных мифов и религиозных представлений. По его мнению, божество (numen), проникающее во все уголки природы в форме животворного дыхания (spiritus vitalis), проявляется в виде испарений, выходящих из земных расщелин, и вдохновляет прорицателей, таких, как пифия в Дельфах (II. 208). Волшебство же Медеи, погубившей дочь Креона, состояло в том, что оставленная Ясоном волшебница пропитала венок царевны нефтью, и, когда та приблизилась к огню алтаря, венок загорелся (II. 235). Подобные объяснения ни у кого, кроме Плиния, не встречаются, но они несомненно вдохновлены давней стоической традицией аллегорически и натуралистически переосмысливать древнюю мифологию.

На первый взгляд может показаться, что между Плинием и стоицизмом имеются противоречия в отношении к науке, к знанию вообще; его демократический энциклопедизм не имеет ничего общего с элитарностью стоического мудреца. Хотя Хрисипп и считал «общий круг знаний» полезным в какой-то мере, в целом стоики выносили «многознание» за рамки подлинной мудрости [17. С. 128][5364]. Однако для Плиния «многознание» не самоцель. Он страстно собирает многочисленные факты из жизни природы не ради интеллектуального наслаждения, безмятежности или утешения. Своим трудом он выполняет моральный долг перед природой, так как незнание природы — это «преступление» и «неблагодарность» по отношению к природе (Ест. ист. II. 159)[5365]. Он же ставит себе в заслугу то, что первым из римлян выполнил свой моральный долг, рассказав о Природе во всех ее проявлениях, и потому просит ее благосклонности (не предчувствуя ли скорую гибель в столкновении с силами природы?) (Salve, parens rerum omnium Natura, teque nobis Quiritium solis celebratam esse numeris omnibus tuis fave — Ест. ист. XXXVII. 205).

Таким образом, несмотря на все разногласия, и на то, что Плиний сам отрицал свою принадлежность к стоической школе (Ест. ист. Предисл. 28), его естественнонаучное мировоззрение отмечено основными чертами стоической физики. Следует рассмотреть, насколько последовательно он согласует принципы стоицизма с богатым природоведческим материалом.

Как известно, «Естественная история» Плиния Старшего построена почти целиком не на личных наблюдениях, а на письменных источниках. Одним из главных источников зоологического раздела были труды Аристотеля, прежде всего «История животных». На это указывают и ссылки самого Плиния, и текстологический анализ его сочинения. Можно было бы ожидать, что Плиний, заимствуя у Аристотеля богатый фактический материал, перенес бы в свой труд и некоторые из теоретических обобщений Стагирита. В отдельных случаях так и произошло. Однако, обнаружение у Аристотеля утверждения о том, что рыбы не дышат, вызвало со стороны Плиния протест, который он попытался по-своему обосновать. Приведем полностью текст, в котором он излагает взгляды по этому поводу.

«…они (киты) по общему признанию, дышат, как и немногие другие жители моря, которые имеют среди внутренностей легкое, ведь считается, что без него ни одно животное не может дышать. Те, кто придерживается такого мнения, полагают, что рыбы, имеющие жабры, не могут ни выдыхать, ни обратно вдыхать воздух, ни тем более многие другие виды, лишенные даже жабр — положение, замечу, разделявшееся и Аристотелем, который убедил в этом и многих выдающихся ученых. Я вовсе не скрываю того, что не могу безоговорочно присоединиться к их мнению, ведь и вместо легких, раз так угодно природе, могут быть другие дыхательные органы, как и вместо крови бывает другая жидкость. И на самом деле, зачем удивляться тому, что это животворное дыхание проникает в воду, если учесть, что оно также выходит обратно из воды и что кроме того оно проникает также в почву, эту куда более плотную часть природы, чему доказательством служат животные, которые всегда живут под землей, как, например, крот? Мне приходят на ум определенно достоверные сведения, убеждающие меня в том, что все водяные существа дышат согласно своей природе, прежде всего, какое-то сопение, замечаемое у рыб во время летней жары, и некоторое как бы зевание во время тихой погоды, ведь сон у рыб признается даже теми, кто придерживается противоположного мнения — действительно, как можно спать без дыхания? — кроме того, вспучивание пузырящихся вод, а также увеличение даже тел улиток под воздействием луны. Сверх того, не надо сомневаться в том, что рыбы обладают слухом и обонянием, оба из которых имеют начало в воздухе: невозможно представить себе запах иначе, как пропитанный чем-то воздух. Вот почему по этому поводу каждый может думать, как ему больше нравится» (Ест. ист. IX. 16—18).

В другом месте менее аргументированно, но гораздо более поэтично Плиний выступает против перипатетического утверждения о том, что не дышат насекомые (XI. 5). Как видим, Плиний, которого традиционно упрекают в некритичности и легковерии, ведет себя достаточно последовательно, отстаивая собственное мнение или мнение того направления в естествознании, адептом которого он является в противовес перипатетикам.

Необходимо разобраться в сущности спора Плиния с Аристотелем. Что так взволновало Плиния — отрицание очевидной, подтверждаемой эмпирическими данными способности рыб дышать, или же покушение со стороны перипатетиков на что-то, с точки зрения Плиния, гораздо более важное, проявлением чего является дыхание?

В английском издании Плиния защита им положения о дыхании рыб сопровождается комментарием: «утверждение Плиния подтверждается данными современной науки» [15(б)]. Между прочим, еще в 1-й половине XIX в. Кювье, комментируя Плиния, все еще разделяет точку зрения Аристотеля, по крайней мере, в отношении насекомых, не будучи, по-видимому, знакомым с результатами экспериментов Реомюра и др. В эпоху Линнея положения Аристотеля считались непреложными. Следует ли полагать, что Плиний предвосхитил открытия новоевропейской науки? И, следовательно, хотя бы в этом вопросе взял верх над Аристотелем?

Общеизвестно, что Аристотель как естествоиспытатель заявил о своем предпочтении непосредственному наблюдению как источнику знания и даже предлагал делать вскрытия животных для их изучения. Плиний тоже на словах отдавал предпочтение опытным знаниям, полученным из наблюдений повседневности (cuius experiendi cotidie occasio est) (IX. 183), но предоставлял проведение этих наблюдений другим исследователям, сообщениями которых он пользовался. Но и Аристотель, как показывает текстологический анализ его зоологических трактатов, в значительной степени излагал материал, не полученный в ходе собственных наблюдений за животными, когда он жил на острове Лесбос, а почерпнутый из расспросов практиков животноводства, рыбной ловли, охотников, пчеловодов и т. д., а также заимствованный у других авторов — досократиков, Геродота, Гиппократа и его последователей. Задача Аристотеля сводилась по существу не столько к получению новых знаний о животных, сколько к сведению воедино, связному изложению и систематизации уже накопленных знаний, а также к рационализации традиционных полумифологических представлений о животном мире. Природоведческий материал излагается и интерпретируется, приводится в соответствие с учением об энтелехии, о конечной причине, при активном использовании приема аналогий, заимствованных прежде всего из области ремесла и искусства (τέχνη). В результате этого, природа представляется «художником», в произведениях которого нет ничего лишнего. Природа дает те или иные органы тому или другому животному в соответствии с конечной причиной данного животного и данного органа. По мнению С. Биля, не отсутствие усовершенствованных средств наблюдения, а привязанность к основным положениям собственной метафизики, приводили Аристотеля ко многим ошибочным суждениям и парадоксальным выводам в области биологии, которых он мог бы не делать, если бы элементарно внимательно посмотрел на описываемое животное. Энергия Аристотеля направлена не на наблюдение, а на объяснение; последнее «опережает» первое. Конечной причиной легкого, единственного, по Аристотелю, дыхательного органа, является охлаждение организма, согреваемого сердцем, которое бывает только у животных с кровью. Поскольку в аристотелевской классификации животных насекомые относятся к бескровным, они подвергаются у Стагирита полной «ампутации» внутренних органов, и им, естественно, отказано в способности дышать [11]. Не менее определенно Аристотель отказывает в этой способности и рыбам. В трактате «О частях животных» он пишет: «Известный разряд животных имеет легкое потому, что он является сухопутным, ибо для тепла необходимо охлаждение, а его животные с кровью должны получать извне, так как они теплее. Животные бескровные могут охлаждаться и врожденной пневмой. Охлаждаться извне необходимо либо водой, либо воздухом, поэтому из рыб ни одна не имеет легкого, а вместо него жабры, как сказано в книге «О дыхании», так как охлаждение производится водой, а у дышащих — воздухом, почему все дышащие животные имеют легкое. Дышат же все наземные и некоторые из водных, например, кит — фалена и все киты, выпускающие воду» (О частях животных. 669 a).

По сравнению со словами Аристотеля о том, что жабры у рыб «вместо» легкого, но это не дыхательный орган, указание Плиния на то, что жабры — как раз дыхательный орган, звучит более современно. Однако, не следует думать, что взгляды Плиния явились результатом более совершенных, чем у Аристотеля, наблюдений. Зато смело можно предположить, что «животворное дыхание» у Плиния — аналог пневмы стоиков, а не просто явление из области физиологии животных, как у Аристотеля. Плиний лишь мельком замечает, что вместо крови может быть и другая жидкость, и что вместо легких роль дыхательных органов могут играть жабры, но главное, он стремится показать, что это животворное дыхание, единое для всего мира, воплощенное в воздухе, способно с одинаковой силой проникать во все части природы. Он обращает внимание также на ту деталь, что рыбы спят и связывает это со способностью дышать, а это заставляет вспомнить утверждение Хрисиппа о том, что сон происходит от расслабления «чувствующего напряжения» (τόνος), создаваемого пневмой. Плиний может не употреблять сам термин «пневма», но понятие всепроникающего животворного дыхания не может не стать центральным в представлениях о природе исследователя, который повсюду ищет действия сил симпатии и антипатии и считает весь мир одушевленным. Вопрос о дыхании у Плиния прямо связан с вопросом об одушевленности, и рассказывая о морских животных, у которых, по мнению перипатетиков, души не было, он наоборот заостряет внимание на признаках одушевленности и даже умственных способностях этих животных.

К теме животворного дыхания Плиний не раз возвращается на протяжении всего повествования о жизни в воде. Таким образом IX книга «Естественной истории» особенно важна для изучения общих представлений Плиния о природе.

1. Визгин В. П. Генезис и структура квалитативизма Аристотеля. М., 1982.

1a. Герцен А. И. Письма об изучении природы. М., 1946.

2. Койре А. Очерки истории философской мысли. М., 1985.

3. Лосев А. Ф. История античной эстетики: Поздний эллинизм. М., 1980.

4. Майоров Г. Г. Цицерон как философ // Цицерон. Философские трактаты. М., 1985. С. 5—59.

5. Материалисты Древней Греции: Собр. текстов Гераклита, Демокрита и Эпикура. М., 1955.

6. Рожанский И. Д. Развитие естествознания в эпоху античности. М., 1979.

6a. Таронян Г. А. Предисловие // Плиний Старший. Об истории искусства (разделы и отрывки из «Естествознания», касающиеся искусства) / Пер. с лат. Г. А. Тароняна (рукопись).

7. Штаерман Е. М. От религии общины к мировой религии // Культура древнего Рима. М., 1985. Т. 1. С. 106—209.

8. Энгельс Ф. К истории древних германцев // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 19.

9. Beaujeu J. Commentaire // Pline l’Ancien. Histoire naturelle. Lib. II. P., 1950. P. 115—311.

10. Bickel E. Neupythagoreische Kosmologie // Philologus. 1923. Bd. LXXIX. S. 355—369.

11. Byl S. Recherches sur les grands traités biologiques d’Aristote. Bruxelles, 1980.

12. Caspar J.-W. Roman religion as seen in Pliny’s Natural History. Chicago, 1934.

13. Della Corte F. Enciclopedisti latini. Genova, 1946.

14. Geschichte des wissenschaftlichen Denkens in Altertum. B., 1982.

15. Hermann L. Sénèque et Pline l’Ancien // Revue des Etudes Antiques. 1936. P. 177—181.

16. Hoffmann E. Zwei quellenkritische Beobachtungen: Das Prooemium zu Plinius Naturalis Historia II. // Socrates. Neue Folge. 1921. IX. S. 52—62.

17. Kerferd G. B. What does the Wise Man Know? // The Stoics. Berkley etc., 1978. P. 177—181.

18. Köves-Zulauf Th. Die Vorrede der plinianischen «Naturgeschichte» // Wiener Studien: Zeitschrift für klassische Philologie und Patristik. Neue Folge. 1973. VII. S. 134—184.

19. Laffranque M. Posidonios d’Apamée: Essai de mise au point. P., 1964.

20. Kroll W. Die Kosmologie des Plinius // Abhandlungen der Schleswiger Gesellschaft für vaterländischen Kultur. Geistwissenschaft. Reihe. Breslau, 1930. III.

21. Lenoble R. Esquisse d’une histoire de l’idée de la Nature. P.

21a. Michel A. Les rapports de la rhétorique et de la philosophie dans l’oeuvre de Cicéron. P., 1960.

22. Mühl M. Okellos und der Aeltere Plinius // Philologische Woche. 1922. XLII. S. 1150—1151.

23. Piret R. Pline l’Ancien et la philosophie; Contribution à l’étude de la philosophie populaire romaine. P., 1935.

24. Reinchardt K. Kosmos und Sympathie. München, 1926.

25. Todd R. B. Monism and Immanence: The Foundations of Stoic Physics // The Stoics. Berkley etc., 1978. P. 137—160.

Литичевский Г.С. Послесловие [к публикации начала книги XI "Естественной истории" Плиния]

Книга XI "Естественной истории" Плиния Старшего посвящена описанию жизни насекомых и является заключительной частью биологического раздела плиниевской энциклопедии. Как и в других биологических книгах, основным источником Плиния была "История животных" Аристотеля. Однако, отдавая должное непревзойденной для того времени полноте и точности фактического материала, содержащегося в аристотелевской биологии, Плиний достаточно критически относится к системе аргументов и научных объяснений, основанных на аристотелевской метафизике. С самого начала плиниевская книга по энтомологии открывается довольно пространным возражением Аристотелю по вопросу о дыхании насекомых. Для римского естествоиспытателя этот вопрос связан с идеей "всепроникающей пневмы", заимствованной из физики стоиков и занимающей центральное место в системе натурфилософских взглядов Плиния. Общие представления о природе у Плиния заслуживают специального рассмотрения.

Окончательного, емкого определения понятия природы найти у Плиния нельзя. Трудно признать определением такие характеристики, как "природа, то есть жизнь" (rerum natura, hoc est vita — Praef., 13), или [192] "Природа, родительница всех вещей" (parens rerum omnium Natura — Ест. ист. XXXVII, 205). Атрибутами природы является провидение (providentia) и воля (ita volente natura). Исходя из этих характерстик и установленных выше параллелей со стоицизмом, можно предположить, что для Плиния могли оказаться приемлемыми определения природы, дававшиеся стоиками. Как сообщает Диоген Лаэртский, "природой они [стоики] называют иногда то, чем держится мир, иногда то, чем порождается все земное. Природа есть самодвижущееся самообладание, изводящее и поддерживающее свои порождения" (Диог. Лаэрт. VII, 148). "Природа в их представлении есть искуснический огонь, движущийся по пути к порождению, то есть дыхание, огневидное и искусническое; а душа есть чувствующая [природа] (Диог. Лаэрт. VII, 156). В этих стоических определениях выстраивается ряд: природа — мир — дыхание (душа). Такой же ряд выстраивается и у Плиния. Природа — это творческое начало имманентное миру. Для Плиния мир (mundus), вселенная (cuncta rerum) по существу тождественны природе (rerum natura), их характеристики совпадают — они оба божественны (Ест. ист. 1, 27), вечны, все заключают в себе (Ест. ист. II, 1-2), и это тождество формулируется им следующим образом: "[мир] одновременно и творение природы и сама природа" (idemque [sc. mundus] rerum naturae opus et rerum ipsa natura — II, 2). Синонимичность мира и природы у Плиния проявляется и в том, что в такие понятия, как "часть мира" (pars mundi) и "часть природы" (pars naturae), он вкладывает одинаковый смысл. Такими частями мира-природы являются небо (caelum), земля (terra) и вода — море (aqua, mare).

Природа проявляется в этом мире, который есть ее произведение (opus), и в том, что она поддерживает его целостное единство, тесно связывая вместе его части. Действующей силой, соединяющей воедино все части мира, выступает дыхание — воздух. У стоиков дыхание — пневма, будучи по существу эманацией искуснического огня, отождествлялась с природой (Диог. Лаэрт. VII, 156). Плиний нигде определенно не приравнивает дух-дыхание природе, хотя очень близок к этому. Дыхание имеет у него постоянный эпитет "животворное" (spiritus vitalis, vitalis halitus, что можно понимать и как "дыхание жизни"), и в то же время природа определяется у него как жизнь (vita — Praef., 13). Таким образом, spiritus vitalis — это дыхание самой природы.

Для Посидония дыхание — пневма — материальный носитель космической симпатии, и в этом смысле они тождественны. Плиний тоже говорит о симпатии, причем как о главном предмете своего исследования. Приближаясь к завершению своего труда, он заявляет, что "на протяжении всех этих томов пытался показать несогласие и согласие вещей, которые греки называют антипатией и симпатией" (totis voluminibus his docere conati sumus de discordia rerum concordiaque, quam antipathian Graeci vocavere ac sympathian — Ест. ист., XXXVII, 59). В таком случае природа и космические симпатия-антипатия тоже становятся синоминами, так как оба понятия составляют главный предмет [193] исследования. Понятие симпатии явно уже, чем понятие природы, но для Плиния природа познаваема лишь в той мере, в какой она является системой отношений, основанных на симпатии и антипатии. У стоиков природа действует в двух направлениях: она порождает все сущее (γενεσις) и поддерживает свои порождения (εξις). Она поддерживает нормальное состояние вещей и всего мира за счет напряжения (τονος), создаваемого пневмой, что и производит эффект космической симпатии у Посидония [1. С. 3-5]. У Плиния природа также является родительницей всего сущего (omnium rerum parens), однако Плиний редко отваживается рассуждать о происхождении того или иного явления природы. Он заявляет себя врагом всякого объяснения (argumentatio — напр.: Ест. ист. II, 55; XI, 8) отдельных явлений, поскольку, по его мнению, "было бы в одинаковой степени чудом найти причину всех вещей или знать причину какой-то из них" (neque omnium rerum afferri posse causas minus mirum est quam constare in aliquis — Ест. ист. II, 55). В попытках находить подобные причины Плиний видит даже посягательство на божественные права Природы, и потому "не уместны поиски причин в какой-угодно части природы — нужно признавать только ее волю" (nec quaerenda ratio in ulla parte naturae, sed voluntas — XXXVII, 60). Поскольку любая вещь, явление признается произвольным "подношением" (munus) "изобретением богов" (inventio numinum — Ест. ист. XXXVII, 60), т.е. природы (см. ниже), то выяснение причины и смысл любого подношения — подарка природы считается едва ли не святотатством, во всяком случае дерзостью (improbitas)[5366]. Однако задачу свою Плиний видит не в простой фиксации подряд явлений природы и в их описании. Его цель — создать целостную картину мира-природы, "воздать каждой вещи ее истинную природу, а природе [вернуть] все, что ей [принадлежит]" (omnibus vero naturam et naturae sua omnia — Ест. ист. Praef, 15). Речь, по-видимому, идет о систематизации всех известных фактов на основе какого-то общего принципа. Таким принципом, по заявлению самого Плиния, в "Естественной истории" выступает система связей, основанных на симпатии и антипатии вещей (Ест. ист. XXXVII, 59). Это не безответственное заявление компилятора, решившего к концу своего труда создать впечатление, будто под его работу подведен теоретический фундамент. Если о симпатии и антипатии в их греческом звучании Плиний упоминает только 5 раз (Ест. ист. XX, 1; XXVI, 130; XXVIII, 84; 147; XXXVII, 59), то их римские синонимы, существительные и глаголы, выражающие "согласие" и "несогласие" (concordia, discordia societas, odere и т.д.) встречаются едва ли не повсеместно. Таким образом, рассказывая на протяжении всей своей энциклопедии о союзе, согласии и вражде, несогласии между различными вещами, частями природы, Плиний описывает природу не столько как родительницу всех вещей, сколько как силу, поддерживающую единство мира, силу [194] симпатии и антипатии. Что конкретно представляет собой система мира, основанная на симпатии и антипатии вещей, будет рассмотрено ниже. Но сейчас необходимо отметить принципиально важное значение сюжетов, повествующих о дружбе и вражде и т.п., поскольку именно в них заключается понимание Плинием природы как системы. Заметим, что понятие природы и понятие симпатии и антипатии также стоят у Плиния в одном ряду и в известном смысле синонимичны.

Прежде чем перейти к рассмотрению соотношения понятия природы с другими более частными понятиями, надо обратить внимание на то, что употребляемый для обозначения природы термин — natura — имеет у Плиния по меньшей мере двоякий смысл. В его "Естественной истории" упоминается и природа всех вещей (omnium rerum natura) и природы вещей (rerum naturae). Латинский термин "natura" достаточно полисемантичен. Он означает и "рождение", и "природные свойства", и "душевный склад"[5367]. У Плиния, когда речь идет о природах, имеется в виду прежде всего внешний вид животного, растения или неодушевленной вещи, а затем особенности поведения, выражающиеся в отношениях дружбы или вражды с другими животными, растениями и неодушевленными предметами. Отношение между природой всех вещей и природой отдельной вещи нельзя рассматривать у Плиния как отношение между макрокосмосом и микрокосмосом; в данном случае это только отношение целого и части. Системой у Плиния выступает только вся природа, а всякая вещь является лишь элементом этой системы, в отличие, как мы видели, от Аристотеля, у которого и весь мир рассматривается как система и, например, организм животного. Но природа и "природы" у Плиния не противопоставляются, как видно из его формулировки задач исследования в предисловии (omnibus vero naturam et naturae sua omnia [sc. dare] — Praef, 15), и природа выступает как совокупность "природ".

Как уже говорилось, мир, природа у Плиния священны (sacer) и отождествляются с богами (numen, deus — Ест. ист., II, 1, 27). Однако, говоря о богах во множественном числе, Плиний лишь отдает дань античной традиции многобожья как принципу литературной выразительности. Как ученый он отвергает традиционный политеизм и высмеивает его формы, такие, как почитание животных, греческо-римский пантеон, модные восточные культы и т.д. Плиний указывает на тенденцию политеистических пантеонов разрастаться до уже неисчислимого числа богов, при этом обожествляются различные абстрактные понятия и даже несчастья и болезни, например лихорадка (Ест. ист. II, 15). Об этом Плиний говорит в ироническом тоне как о явной бессмыслице, следуя уже сложившейся в римской литературе традиции критики традиционных религиозных представлений (ср.: Циц. О прир. богов. De nat. deor., III, 25, 63). Политеизм противоречит универсалистским настроениям Плиния, и он сам усматривает причину возникновения многобожия в неспособности людей рассматривать [195] действительность как целое. По его словам, "хрупкая и страдающая порода смертных, имея ввиду свою собственную слабость, все разбивает на части (in partes) для того, чтобы каждый мог почитать по отдельности (portionibus) то, в чем он больше всего нуждается" (Ест. ист. II, 15). Впрочем, Плиний считает традиционную религию социально полезной (Ест. ист. II, 26), но за собой оставляет право не следовать ей. Он полагает, что попытки указать форму, внешний вид бога, давать ему имя, происходят от бессилия (imbecillitas — Ест. ист. II, 14, 20) и говорит о том, что "каким бы ни был бог, даже если он нечто иное, чем мир, и где бы он ни был, он есть весь ощущение, весь видение, весь слух, весь одушевленность, весь дух, весь он сам" (Ест. ист. II, 14). Если на первый взгляд может показаться, что в этом определении Плиний оставляет нечто для внемирового трансцедентального понимания бога, то затем становится ясно, что все атрибуты бога он обнаруживает у самой природы (Ест. ист. II, 27) и, таким образом, остается на позициях имманентизма.

Имманентизм проявляется и в том, как рассматривается проблема бога на человеческом уровне. "Бог, — говорит Плиний, — это помощь смертного смертному[5368] (deus est mortali juvare mortalem). Приводится также пример такой помощи. Это император Веспасиан, который старается поддержать распадающийся мир[5369] (fessis rebus subveniens), и потому он заслуживает быть обожествленным согласно старому римскому обычаю. Речь, конечно, у Плиния идет только о символическом обожествлении. Зато видно, что усилия плиниевского Веспасиана помешать распаду вселенной, совпадают с целями самой природы поддерживать симпатическую связь между различными вещами и частями мироздания. Таким образом, бог в понимании Плиния имманентен природе и вписывается в ее систему, основанную на мировой симпатии.

Отождествление бога с природой можно понимать и как обожествление природы, и как натуралистическую интерпретацию идеи бога. В "Естественной истории" и то и другое имеет место. Плиний так и говорит: "натуралистическая интерпретация" (interpretatio naturae [Gen. subjectivus]). Исходя из нее, всякий признает традиционные представления о боге смехотворными (quis non interpretatione naturae fateatur irridendum?). To, что в его время рассуждения о боге стали частыми и потому привычными (vulgata propter adsidua quaestio de deo), позволяет, по мнению Плиния, и самому ему порассуждать о сущности бога. И он говорит о том, что "даже бог не может всего (ne deum quidem posse [196] omnia) — не может убить себя, даже если бы хотел этого (...), ни подарить смертным вечность, ни возродить мертвых, ни сделать так, чтобы человек, уже проживший жизнь, (никогда) не жил бы (nec facere ut qui vixit non vixerit), ни так, чтобы с почетом уже выполнивший свой долг, не выполнил — он не имеет никакой власти над прошлым, кроме того, что можем его предать забвению (...), не может сделать так, что бы дважды десять не равнялось двадцати, и не может многих других подобных вещей: все это безусловно показывает могущество природы, и что она и есть то самое, что мы называем богом" (Ест. ист., II, 27). Ясно, что в этом отрывке не природа подымается до божественного уровня, а бог определяется как природа и заключается в естественные рамки очевидно возможного.

В то же время обожествлению природы посвящена в известном смысле большая часть плиниевского текста, представляющая в значительной мере повествование о чудесах природы, ведущее к признанию за природой права творить вещи, не поддающиеся объяснению, достойные только восхищения и удивления. Однако речь не идет о создании какого-то нового культа или о некой "естественной теологии". Как целое (totus, cuncta) в "Естественной истории" рассматривается только природа (как синоним мира, вселенной). Все вещи, явления (res) выступают только как части ее (partes, numeri). При этом природа как целое не рассматривается в отрыве от своих составных частей, ибо является не иначе как их совокупностью (omnium rerum natura)[5370].

Исчерпывающий рассказ о природе равноценен прославлению природы во всех ее частях (teque [sc. Naturam] ...celebratam esse numeris omnibus tuis — Ест. ист. XXXVII, 205). Вместе с тем, в "Естественной истории" рассказ ведется не только о частях природы, но и вообще о природе как жизни (rerum natura, hoc est vita narratur — Ест. ист. Пред. 13). "Природа, т.е. жизнь", имеет у Плиния в основном два обличья — родительница всех вещей (parens rerum omnium) и проникающее повсюду животворное дыхание (spiritus vitalis).

В "Естественной истории" нельзя встретить какой-либо разработанной иерархии частей природы. Любая часть природы (ulla pars) наравне со всеми другими непосредственно входит в состав единого целого вселенной. "Частью природы" (pars, numerus) может быть произвольно объявлена любая вещь, любое явление, при этом самые разнородные вещи, явления могут устанавливать друг с другом непосредственные связи вроде антипатической связи между алмазом и козьей кровью (Ест. ист. XXXVII, 59). Тем не менее, дать полную и содержательную картину природы означает для Плиния не просто [197] перечислить все известные феномены — части природы, о которых и так известно, что все они связаны друг с другом всепроникающей пневмой (spiritus). В его задачи входит построить систему природы, в которой станет ясно, какого характера связи существуют между различными ее частями и какова мера этих связей, насколько они интенсивны в том или ином случае. Кроме того, простейшая иерархия частей природы все же присутствует в труде Плиния.

Природа, она же вселенная (cuncta rerum), делится на части природы (partes naturae) или части вселенной, мира (partes orbis, mundi): небо и землю. При этом каждая из основных частей природы может претендовать на отождествление "по преимуществу" с Природой в целом.

Мир, а следовательно, природа, может рассматриваться как небо по преимуществу (Ест. ист. II, 1-2). И дело не только в том, что Плиний, следуя античной традиции, допускает отождествление космоса с небесным сводом. Он указывает на то, что все вещи в природе имеют "небесное" происхождение, так как с неба падают "семена всех вещей" (rerum omnium semina) и порождают все многообразие жизни земли и моря. Эти семена-образы (effigies) как бы выгравированы на небесном своде, и потому, говорит Плиний, неправы те[5371], которые полагают, что поверхность неба такая же гладкая, как у птичьего яйца. Некоторые из них можно видеть невооруженным глазом: в одном месте образ медведя, в другом — быка и даже одну из букв[5372] (Ест. ист. II, 7). Потому небо и называется по латыни "caelum", что оно все украшено резьбой (caelatum)[5373], резными изображениями всего сущего, в том числе и знаками зодиака (Ест. ист. II, 8-9). Все эти знаки и изображения превращают небо как бы в сплошное ювелирное изделие с "чрезвычайно белым, проходящим через зенит кругом" (candidiore medio per verticem circulo — II, 7), т.е. Млечным путем в качестве самой крупной детали.

Таким образом, греки вполне заслуженно называли вселенную "ornamentum" — "драгоценным украшением" (так Плиний переводит греческое κοσμος), да и латинское слово, означающее "мир" — mundus по существу значит то же самое и употребляется "из-за совершенного и безусловного изящества" (a perfecta absolutaque elegantia — II, 8).

По мнению Ж. Божё, такое отождествление рисунков, украшающих небо, с "семенами всех вещей", встречается во всей античной традиции только у Плиния и является результатом смешения стоической традиции[5374] (восходящей в свою очередь к Анаксагору) и астрологических представлений, в частности о знаках Зодиака [2. С. 122]. Однако, как можно заключить из слов самого Плиния, не все явления природной действительности представлены в небесных изображениях. [198] На небе нет чудовищ-монстров, которые рождаются в море из-за "смешения" попадающих в "изобилующую влагой" среду "семян" (Ест. ист. II, 7; IX, 2), и тех диковинных животных, которые появляются на свет в Африке от животных разных видов (VIII, 27). Возможно, эти удивительные существа находятся в противоречии с подлинными замыслами Природы (возникает ассоциация с аристотелевским объяснением уродов как ошибок в творческом труде природы-художницы. Но даже если не брать в расчет чудовищ (monstrifica) своего рода побочный и непредвиденный продукт деятельности Природы, то небо с его знаками — семенами всех вещей все равно не самодостаточно в плиниевской системе природы. Все явления природы существуют на небе как бы в возможности, но их действительное порождение происходит на земле и в море.

Отождествление природы в целом с той или иной ее частью достаточно ситуативно у Плиния. Если природа может отождествляться с небом в тех ситуациях, когда речь идет о мире и вселенной, то при изложении сюжетов, связанных с растениями, животными и особенно человеком, все атрибуты матери-природы переходят к Земле (напр., Ест. ист. II, 154). В свою очередь море объявляется едва ли не антиподом всей природы, поскольку в нем находятся подобия-призраки (simulacra) всех живых существ и неодушевленных предметов, которые встречаются во всем остальном мире и даже многое такое, чего больше нет нигде, кроме моря-чудовища (Ест. ист. II, 2). Как мы увидим ниже, Плиний в зависимости от контекста выделяет землю и море из всей остальной природы для того, чтобы показать, что первая с ее материнской любовью к человеку и является той природой и тем "естественным местом", которое человеку предназначено, и что от тех даров, которые человеку сулят мореплавание и морские глубины, ему следует воздерживаться. Вообще выделение отдельных частей природы, их противопоставление другим частям природы или отождествление с природой в целом носит у Плиния метафорический характер. Он может себе позволить и более смелые метафоры. Например, приравнять к природе, общей родительнице, свою родную Италию, объявляя ее "царицей и родительницей мира", но, правда, "другой" (Italia, rectrix parensque mundi altera — XXXVII, 201), по всей видимости, тоже стремясь указать своим италийским читателям на те преимущества, которые им представляет их собственное "естественное место".

В "Естественной истории" мы сталкиваемся с тавтологическим рядом понятий, таких, как мир, бог, природа, небо, и одновременно с попытками произвольного, по большей части метафорического разведения этих понятий. Так, понятие бога может подвергаться следующей локализации в утверждении Плиния о том, что "земля принадлежит человеку так же, как небо принадлежит богу" (II, 154). Но это не означает окончательного выстраивания оппозиции земля—человек: небо—бог. В другом месте, в иной ситуации Плиний пишет о том, что ничто не возбуждает так религиозного чувства, как тишина лесов, и потому у людей есть основание верить, что род богов в такой же мере происходит от лесных деревьев, как и с неба (XII, 3). В то же время [199] души людей имеют небесное происхождение, а их судьбы определяются небесными явлениями, хотя и нельзя утверждать, что у каждого человека — своя собственная звезда ("не до такой степени у нас союз с небом" — non tanta caelo societas nobiscum est — II, 28-29). В свою очередь ни человек, ни небо не имеют относительно одушевленности никаких преимуществ по сравнению с другими существами и предметами, наполняющими все остальные части природы, поскольку все их объединяет и повсюду проникает vitalis halitus — аналог стоической пневмы.

Таким образом, плиниевской системе природы нельзя приписать таких иерархических отношений, при которых какая-либо часть природы играла бы более важную роль в сравнении с остальными частями или являлась бы по преимуществу вместилищем природы, ее творческой силы, несмотря на то, что сам Плиний иной раз дает повод к таким выводам своими собственными высказываниями, особенно о такой части природы, как небо. Отдельные его высказывания дают повод и для того, чтобы противопоставлять природу отдельным ее частям. Такое противопоставление природы и земли дается у Р. Ленобля. Их различие обнаруживается, по мнению французского исследователя, в отношениях человека и природы. "Ведь не в лице Природы, κοσμος'а, но в лице Земли находит человек свою покровительницу" [3. С. 177]. Подобный вывод делается прежде всего на основе упоминавшегося уже отрывка из II книги: "Одна лишь Земля из всех частей природы (terra, cui uni rerum naturae partium) своими выдающимися благодениями заслужила того, что ее почитают под именем матери. Она принадлежит человеку в такой же степени, в какой небо принадлежит богу... Она последнее божество, к которому мы взываем во гневе, чтобы земля была тяжелой для тех, кого уже нет, как будто не знаем, что она одна никогда не гневается на человека. Воды низвергаются дождями, смерзаются в градины, вздымаются волнами, обрушиваются потоками, воздух сгущается в тучи, бушует бурями, и только земля благосклонная, кроткая, милосердная и всегда прислужница на потребу смертным, чего только не рождает она по принуждению, чего только не распространяет по доброй воле, что за запахи, как все вкусно, сочно, на ощупь приятно, цвета какие!.. Чего только не вскармливает она ради нас (quae nosta causa alit)!" (Ест. ист. II. 154-155).

Сама же Природа, по мнению Ленобля, вызывает у Плиния по большей части тревогу. Если Плиний и распространяет на нее то благочестивое чувство, с которым говорит о Земле, то это вызвано не более чем "стилевыми условностями" (clauses de style). "Напротив, когда он хочет быть точным (в своих выражениях), тогда на Природу возлагается ответственность за все несчастья. Несчастья эти существуют; они происходят не от Земли. Следовательно, остается Природа, понимаемая как двусмысленная необходимость" [3. С. 178].

В проэмии к VII книге Плиний пишет: "(рассказ о живых существах) справедливо будет начать с человека, ради которого, как кажется, природа создала все остальное (взымая, однако) за свои щедрые дары, [200] столь огромный, столь ужасный выкуп, что невозможно решить, добрая ли она человеку родительница или жестокая мачеха" (Ест. ист. VII, 1). Таким образом, Ленобль приписывает Плинию отношение к Земле как к матери, а к Природе как к злой мачехе и даже говорит о том, что "между финализмом Природы и провидением Земли устраивается порой настоящая дуэль" [3. С. 178]. Земля способна была бы создать совершенно райские условия жизни для человека, если бы природа не поселила в ее недрах, враждебных человеку, смертельно опасных ядовитых гадов: "Повинно в этом животворное дыхание (vitali spiritu culpa): земля обязана принимать в себе их семена, а после того, как родятся, нести их на себе" (Ест. ист. II, 155). Но даже то, что Земля причастна, хотя и против своей воли, к производству смертельных ядов, может быть оправдано тем, что яды являются самым легким и безболезненным средством для избавления от муки жизни, навязанной нам мачехой-Природой [3. С. 17] (Ест. ист. II, 156).

Леноблю угодно представить оппозицию Природе: Земля в качестве одной из центральных идей "Естественной истории". И все это для того, чтобы сделать вывод о том, что "натурализм" Плиния — это всего лишь любопытная модификация представлений первобытных пастухов и пахарей с их почитанием земли-матери и страхом перед стихиями воды и воздуха. Земля — это убежище, надежность, провидение. Другие элементы могут причинять вред: Космос, несущий ответственность как за несчастье, так и за благо, представляет собой Фатальность, которую нужно принять, не пытаясь когда-либо понять. Между Землей и Природой по-прежнему происходят те же битвы и заключаются те же компромиссы, что и между богами в классической мифологии" [3. С. 179].

Доводы Р. Ленобля, хотя и основанные на реалиях плиниевого текста, представляются малоубедительными. Во-первых, не стоит большого труда обнаружить у Плиния рудименты мифологических представлений. Интересущий Плиния предмет в его эпоху, как и на протяжении всей античности, считался "низкой материей" и находился вне сферы высоких интеллектуальных интересов рационального знания. Плиний неизбежно зачеркивал вместе с конкретными, "рациональными" сведениями неразрывно связанные с ними мифологические представления. Но не это главное. Ибо, во-вторых, совершенно неубедительным представляется отнесение оппозиции Земля-мать: Природа-мачеха к сфере точных выражений, а благочестивые высказывания о Природе — всеобщей родительницы к "стилистическим условностям". Это при том, что у Плиния вообще нет никаких оснований говорить о точности в выражениях, что у него едва ли не все — "стилистическая условность", а всякое понятие — по существу — поэтическая метафора. Но всерьез приписывать Плинию подобную оппозицию — значит лишать смысла весь его труд, который именно является полусакральным подношением Природе, родительнице всех вещей. Ведь молитвенное к ней обращение — это заключительная фраза тридцатисемитомной энциклопедии (Ест. ист. XXXVII, 205).

Значение оппозиции" мать-мачеха" явно преувеличено. Речь, по-видимому, вообще [201] должна идти не о какой-то очевидной для Плиния оппозиции, а как раз, как это видно из его собственных слов, о его сомнении, считать ли природу матерью или мачехой по отношению к человеку (Ест. ист. VII, 1). Но в том-то и дело, что сомнение это относится ко всей природе в целом, включая и землю как ее часть. Земля может расцениваться как наиболее благорасположенная к человеку часть природы. Но и небо имеет не менее важное значение в том, что касается человеческой жизни, судьбы, удачи, и как раз особенно в сфере земледелия. В свою очередь и земля может обращаться с человеком не только как любящая мать. Если тот факт, что из своих недр земля производит ядовитых змей, может еще быть оправдан и объяснен своеобразной жалостью земли к несчастному человеку, то землетрясения и извержение вулканов уже не могут быть расценены иначе, как гнев и негодование самой земли на человека, алчно посягающего на секретные богатства ее недр (Ест. ист. XXXIII. 1).

1. Laffranque M. Posidonios d'Apamée. P., 1964.

2. Beaujeu J. Commentaire // Pline l'Ancien. Histoire naturelle. Lib. II. P., 1950.

3. Lenoble R. Esquisse d'une histoirede l'idée de la Nature. P., 1961.