Жестокие всходы

Глава 14 (заманчивая, будто сыр ничейный…)

Утро истаивало за окном, и так же кончались понемногу в доме утренние хлопоты.

Луций кое-как справился со всеми поручениями, как и с половиной окаянных кастрюль. Кухарка, эта скверная старуха без имени — больше не захотела якшаться с пацаном, который при любой возможности отлынивал от работы. Потрепавшись с прачкой Фа, такой же приходящей наёмной тёткой, она передала Луция ей… и он до самого обеда сворачивал серые простыни в подсобке без окон. Такая работа терпелась куда лучше кухонной — тут хоть конец ей был виден.

Только когда время близилось к обеду уже, и на половину господина Шпигеля унесли обильный поздний завтрак, его снова кликнули на кухню — молча указали на плошку, куда кухарка соскребла остатки с хозяйских сковородок. Почуяв дразнящий мясной аромат, Луций не стал носом крутить и споро замолотил ложкой, хоть самого мяса так и не отыскал. Ну, хоть рядом лежало…

Всё это время — кирка не шла у него из головы. Луций успел и так, и этак просклонять невесёлые свои думки… и выходило по ним, что вовсе не везение, вовсе не фарт берегли его в последние несколько дней. Не могло ведь просто так совпасть — весь Приговорённый пепел полетел ему в лицо, а вот не спалило до его костей, а лишь прижгло немного, да веко пропалило веко насквозь.

Конечно, Луций теперь понимал — пеплом и пропалило, а вовсе не вспыхнувшим бурьяном. Даже припомнилось: когда он только падал от окна, и бурьян ещё не горел даже, у него в веке — уже была эта проклятая дыра, через которую видится теперь всякая жуть.

«И, между прочим… — удивился он запоздало. — Я ведь жив до сих пор. Дышал пеплом из Приговорённого дома и… жив, даже не кашляю».

Раньше-то — особо некогда было удивляться. Так быстро всё происходило. Кажется, только моргнул, а ты уже совсем в другом месте — будто палый лист несёт ветром. А сегодня — руки заняты, голова свободна… думай, не хочу.

Он и думал.

Вот, что было бы, не случись этого Пожара?

Взрослого убийцу покарали бы жестоко, и вопрос только в том и был бы, кто первым до него доберётся — Брюхоног или жандармы. Те сразу бы не убили, нет… растянули бы вожжами и пороли бы до полусмерти у всех на виду. Дали бы отлежаться пару дней на соломе… и Храмовая каторга, скорее всего бессрочная.

А пацана, неловко махнувшего в драке чем‑то тяжёлым — как наказать?

Тоже сначала всыпали бы. А потом — как Духовник решит. А тому, чего решать? Всё же в Чёрной Книге написано — бурым по белому. Известное дело — посадили бы в бадью, да отправили навечно под-землю, нагребал бы всю жизнь глину в мешки да подавал бы к вороту. Пока отец был ещё жив и жил с ними, то иной раз развеселяясь, рассказывал Луцию: есть штольни, в которых так тесно, что широкоплечему мужику и не повернуться толком. А наша, сын, порода — гибкая, как у глистов… в любой дыре в узел завяжемся, если захотим. Мать на такое обычно хмурилась, отводила глаза. Наверное, землекопы так на свете и появляются — из осуждённых Духовниками малолеток.

Духовник так сказал бы: «Чужое ты взял, Луций с Ремесленной…»

«Жизни людские не им самим принадлежат… не отцам, и не матерям их… эта Глина их, матерей и отцов, из себя выдавила, и Глина их сыновей обратно возьмёт, когда захочет…»

«Чужое ты взял, Луций с Ремесленной — не у отца сына отнял, но у Глины хотел отнять…»

Взрослого, того у Колодца бы приковали на длинную цепь — вынутый наружу камень толочь. Ведь под-землю нельзя взрослому, не выживет он под-землёй, очень быстро дышать там перестанет. Под-землею только сами землекопы могут — только те, кто Глиной живёт и Глине предан. А у пацана и силы-то на камнебой не хватит, и Глина пацана примет.

А теперь, что? Вроде бы — ловко всё разрешилось… Швырнул Луций с Ремесленной про́клятую кирку в Приговорённый дом… и где теперь Брюхоног, где теперь жандармы? Где вся кривоносая ватага с Волопайки? Так вспыхнуло и пронеслось по всему городу, что теперь только сам он, Луций, и помнит, как падал на дорогу Вартан Брюхоногий. Ну, может Курц ещё…

Так про́клят он киркой, или наоборот — спасён ею?

И куда же идти ему теперь, выйдя из дому?

Ведь не в дом старого Линча же, на обгорелую проплешину его двора?

Что искал там тот тип, в войлочных подошвах? Луций злорадно ухмыльнулся своему отражению в похлёбке — знаем, мол, какого цвета робу тот носит… Ох, и трудно же им теперь будет выбрать нужный дом, чтоб поискать в нём своё потерянное семечко! По всему городу рассеяны Приговорённые дома, на какую улицу не сверни — повсюду встретятся в бурьяне почерневшие от Гибельного Огня руины.

Нет-нет, он вообще теперь и близко туда не сунется. После всего то… Правильно этот, в подошвах, прочь побежал, едва заслышав околоточного. Сейчас на каждый Приговорённый дом сотнями глаз смотрят. Любой здешний прохожий — и тот пройдёт, да оглянется. Любая хозяйка — нет-нет, да посмотрит, отстранив занавески. И если уж кого застукают, когда он около такого дома маячит — то уж не за Брюхоногого, а за сам Пожар с него спросят.

И куда похлеще, чем с дурака Ороха!

И тут уж — никакая кирка не спасёт. Будь она хоть трижды про́клятая.

Едва Луций так подумал, то сразу услышал вдруг — что-то упало, звякнув об пол… и покатилось.

Он даже подскочил от неожиданности. На кухне никого не было. А звон этот — просочился сверху, через щели этажного перекрытия. Глубокий звон — так звенит монета, когда прокатившись на ребре теряет равновесие и некоторое время крутится на полу, прежде чем окончательно улечься.

Он отмахнулся, вылизывая плошку — ну, уронили, да уронили… не его ума дело. Но наверху снова посыпалось, зазвенев совсем уж откровенно.

«А ведь точно — монеты!» — удивился Луций.

Дожёвывая ломоть хлеба, он даже выдумал злорадную хохму:

— Никак господин Шпигель ночной горшок вытряс!

Он засмеялся с набитым ртом… Его ватаге этакая хохма пришлась бы по душе — домовладельцы настолько богаты, что даже по нужде ходят монетами. И настолько скупы, что хранят ночные горшки, как копилки*.

Опять брякнуло наверху… Сквозь гулкий дощатый барабан было слышно, как сразу две монеты, рокоча насечкой по дереву, катятся через весь потолок… затем, озвякнув и подпрыгнув, выкатываются на лестницу — звонко ударяются о ступени, снова подпрыгивают, падают, ударяются о следующую — звяк, бздынь, звяк — потом одна из монет спотыкается и ложится, продолжая плясать, а другая совершает ещё два прыжка — снова бздынь и звяк — и тут лестница кончается, и монета катится дальше коридору, совсем рядом с кухней и его насторожённым ухом.

Любой бедняк знает, как замедляется время, когда кто-то рядом сыпет деньгами…

Вот и вокруг Луция оно приостановилось — Луций тихонько встаёт… быстро соображает, что делать…, а сообразив — наступает на задники, стаскивает с ног грубые и громкие свои башмаки и босиком идёт к выходу — в обход котла, в обход высыпанных у печи дров и острых щепок.

Монета проскакивает мимо двери, ударяется в стену в конце коридора и падает подле. Луций слышит: звяк… блюм-блюм-блюм… Луций осторожно выглядывает в коридор, мимоходом отмечает — вон она легла, у самой стены… Но смотрит он не вовсе на монету, а наверх — на порог двери господина Шпигеля, около которой прерывается лестница, распрямляя гармошку ступеней.

Знает он эти штучки! Сам так частенько ловил на живца глупого дядьку Ороха. Грошовая монетка-медячок, одна их тех, что швыряют в провал Колодца, когда Глина проголодалась и Зовёт.

«Потеря на грошик, зрелище на золотой!» — смеясь, говорила тетка Хана, когда видела, как Орох, теряя башмаки, несётся подбирать.

Даже ей, всежалостливой, такие спектакли нравились…

Это коротышка Марк, должно быть, решил поиграть с ним в рыбака и рыбку.

Луций презрительно скривился. Вот тупой толстый уродец! Думает, дурака нашёл? Ага, так он и кинулся! Ничего, сейчас посмотрим…

Луций незаметно присел у двери, оборотившись ухом к лестнице. Там, за дверью второго этажа — нетерпеливо ёрзали. Поскрипывал пол, словно переставляли из угла в угол тяжеленный куль. Луций и ухмыльнуться не успел, как дверь отворилась — рывком. Не отворилась даже — отлетела, мотнувшись на петлях… и оглушающее грохнула о край перил. Кто-то стремглав выкатился оттуда и, путаясь в ногах, поспешил вниз по лестнице. Этот кто-то был гораздо тяжелее коротышки Марка. Ступени под его весом охали и проседали.

Луций с трудом поборол искушение выглянуть. Вместо этого, он быстро отодвинулся вглубь кухни, сделав вид что подбирает рассыпанные щепки. Мгновение спустя бегущий пронесся мимо приоткрытой кухонной двери… и Луций даже заморгал от удивления.

Он готов был поклясться, что на ногах бегущего были толстые вязаные чулки господина Шпигеля.

Чулки оказались в поле зрения его всего на миг, Луций только их и успел разглядеть. Он метнулся к двери и выглянул вослед. Бегущий человек уже заворачивал за угол коридора, но это, несомненно, был сам господин Шпигель, а вовсе не шустрый ворюга, пошерстивший у него в кабинете, как Луций подумал было. На господине Шпигеле была заплатанная жилетка, в которой тот обычно ходил по дому в ранние утренние или поздние вечерние часы. Кажется, она вообще служила домовладельцу тёплой пижамой.

Господин Шпигель скрылся с глаз, но Луций успел отметить ещё что-то в его облике — что-то совершенно нелепое, вопиющее…

Куда это он понесся, как от пожара? Опять, что ли, горим? Луций вздрогнул, подумав о Пожаре…, но дело было совсем не в этом — никакого дыма, никаких криков…

Слышно было лишь, как отворилась дверь парадного хозяйского входа — тоже распахнулась, выдирая петли и грохнула. Луций подождал, когда щёлкнет запираемый замок…, но ожидание всё тянулось и тянулось, а замок не щёлкал… Тогда Луций перебежал кухню, запрыгнул на лавку, что стояла под самым окном и, вытянувшись на цыпочках, выглянул на улицу — уже довольно далеко, пыля и вскидываясь, удалялись от дома шерстяные чулки господина Шпигеля.

Луций только сейчас понял, что же его так поразило. Но, Глина вас всех побери — господин Шпигель выбежал из дома даже не обувшись. Так и улепетывал в одних чулках.

Луций нахмурился, медленно спустился с лавки… Что-то неладное происходило, но что? В окне по-прежнему не было и намека на дым, да и не стал бы господин Шпигель и на крыльцо выходить из-за чьей-то беды… парадную-то не заперев.

«А ведь, и кабинета — не запер!» — осенило вдруг Луция.

Да, судя по звуку, кабинетная дверь второго этажа тоже осталась не заперта.

Луций высунулся на лестницу — точно. Дверь в личные покои господина Шпигеля была не то, что не заперта на привычные пять замков, но даже не прикрыта — наоборот, распахнута во всю ширь. Луций ошалело покрутил головой и сразу же напоролся взглядом на монету у стены. Даже отсюда она выглядела слишком солидной для простого медяка. Не веря, Луций приблизился и сдвинул её ногой. Пусть в коридоре и не хватало света, но Луций даже голой подошвой почувствовал то весомое достоинство, с которой монета тронулась с места.

Тогда он наклонился и поднял — тяжёлый, явно не медный кругляк, с выпуклой имперской чеканкой. Луций не умел правильно проверять золотые монеты, а потому сделал так, как отец его учил когда-то проверять серебряные — по одному пальцу собрал кулак, повернул его тыльной стороной кверху, пять раз ритуально плюнул через плечо и снова раскрыл. Монета ребром шлепнулась об пол — подскочила, перевернулась в воздухе, звеня глубоко и напевно даже от удара о деревянные доски.

Не зная, что предпринять дальше, Луций снова её сграбастал… На лестнице, тремя ступеньками выше — валялась ещё одна. Такая же.

Луций шагнул разом через три ступени и сцапал и её тоже. И сразу же — увидел сумасбродный блеск золота, всюду рассыпанного по полу кабинета господина Шпигеля.

С той ступеньки, где Луций остановился — и виден-то был только пол. Несколько жёлтых кружков поблескивали у самого порога. Их можно вообще было бы подобрать и не заходя в комнату. Луций попробовал их сосчитать, оставаясь на лестнице. Три точно и… кажется, ещё четвёртый… Значит, всего — шесть… Его словно толкнули между лопаток — так, что едва не выронил первую пару. Но нет — никто его не толкал, это поплыло голове от восторга. Шесть золотых, целых шесть! Глина… да какие же это деньжищи!

Страшным усилием воли Луций взял себя в руки… И что — подходи и бери, так что ли? Никогда не бывает настолько просто. «Бесплатный сыр — только в мышеловке, Луций!» — так учила его тётка Хана, и хоть Луций и считал её старой дурой, но тут она была права, скорее всего. Наверняка, это какая-то ловушка… Господин Шпигель решил поднять им плату за комнаты, а подходящего повода не нашлось? Вдруг коротышка Марк прячется где-то в укромном закутке, чтобы поднять крик, едва только Луций переступит порог хозяйского кабинета? Потом, скорее всего, выбежит на крик прачка Фа, и всплеснёт руками, засвидетельствовав. Господин Шпигель поорёт на мать вечером, поуказывает ей на дверь, но тётка Хана умолит его о прощении, и он смягчится — подняв обычную плату наполовину.

Луций хмыкнул и, не без труда разжав пальцы — бросил монету на то самое место, где она и лежала.

А вот хрен вам! Да и уловка — детская… несмышлёнышей только на неё ловить. Ни с кем не случается подобных совпадений — да ещё в первый и единственный день, когда Луций работает на хозяйской половине.

Он вернулся к чану, полному мутной жижи, и какое-то время просто стоял над ним, собираясь с духом…

Затёртая пакля угадывалась на его дне — скользкая, будто утонувшая крыса. Казалось, только тронь её — и она тут же расползётся, изгадив ладони липкой шерстью.

Он заглянул в закуток над печью — не лежит ли там свежая пакля… и сам, впрочем, не особо в это веря. Такой роскоши, как «бери не хочу», господин Шпигель и себе-то не позволял ни в чём, что уж говорить о домашних работниках… Нашёлся, разве что, ёршик для прочистки печных заслонок, да и тот уже стертый до голых костяных прутиков.

«Вот же жадный сукин сын! — обалдело подумал про него Луций. — При таких-то деньжищах…»

Он представил, что господин Шпигель так и бежит через улицу в толстых, залатанных на пятках чулках… В жилете, пошитом из одних заплат, в кофте с отвисающими на локтях рукавами под ним…

Кто бы ещё стал ходить так по дому — одетый, как старческая приживалка, и имея при этом столько золота на руках? Он, Луций, владей он этим домом — точно не стал бы. Как и ловить постояльцев на подставной краже. Сколько там платит ему мать за пару комнатушек? Да за любую из этих монет, он мог заново перекрыть и дырявую крышу, и перебрать вечно скрипучий деревянный пол… А за другую — нанять пару поваров вместо вороньей кухарки, забить кладовую деликатесами. Хоть целый воз, о котором грезит дядька Орох, привезти себе под окна…

А за третью монету…

Луций поймал себя на том, что опять думает о деньгах… только о деньгах, рассыпанных по полу… — и разозлился уже по‑настоящему. В сердцах наподдал босой ногой по охапке дров — посадил здоровенную щепку под ноготь. Пошипел, выковыривая её… и, пятикратно перематерившись, снова плюнул в котел. Плевок был ритуальным, а как же иначе! У богатых, значит, золото на полу, а беднякам — осталось горящие возы нюхать…

А сам, зараза — мотка свежей пакли на кухне не держит.

Да пропади он, вместе со своими котлами!

Его затрясло вдруг от глухой навязчивой злобы. Вот, как всё будет — господин Шпигель так просто не махнёт рукой на свою несработавшую ловушку. Нипочём не скажет: «Хорошего паренька ты воспитала, мать! Так вот — держите по монетке!» Кто угодно, только не господин Шпигель. Или вовсе не заплатит тетке Хане за его, Луция, работу. Так, чего тогда горбатится?

— Эй! — крикнул он, спускаясь обратно в коридор. — Эй… господин Шпигель! Вы дома? Да неужто обокрал вас кто-то?