Жестокие всходы

Глава 21 (сладчайшая, как казни палачей…)

Он был ещё жив…

Кулак с железным корнем, опоясавшим палец, был с размаху вонзён в утоптанную землю… точь-в-точь как лемех плуга, заведённый под целинный пласт — змеились из-под него трещины и пучились вывернутые наружу комья. Луций поднял взгляд на псов и… моргнул… До ближайшей оскаленной пасти оставалось — с пол-ладони примерно. Псина хрипела, силясь приблизиться ещё хоть чуть-чуть. Что-то удерживало её, и Луций осторожно приподнялся с четверенек, пытаясь разглядеть — что именно…

Он не сразу понял… и только через пару минут бестолкового созерцания оскаленных клыков до него дошло — той цепи, что ещё недавно так свободно разматывалась по двору, больше не было нигде.

Как ей и положено, она начиналась от ошейника, но вот потом — куцым, звенящим от напряжения обрывком исчезала в прямо в утрамбованной, перемешанной с булыжниками почве… в той развороченной комковатой борозде, что тянулась теперь через двор. Луций едва глаза себе не протёр — сама земля словно ухватила цепь твёрдыми губами, вжевала её в себя и продолжала сгладывать всё глубже и глубже. Напружиненная отчаянным усилием шея пса против его воли клонилась туда же, к самой земле. Пёс бесновался — бечёвками натягивались жилы. Глаза кровянились выкаченными сверх предела белка́ми, и слюна ярости пузырилась промеж клыков.

Второй пёс… тот, что был привязан подальше — уже подломил лапы, не выдержав противоборства с собственной цепью. Морда его касалась земли, ухо вывернулось наизнанку, будто пустой мешок. Задние лапы отчаянно сучили, вздымая пыль и расцарапанный мусор.

Третьего пса нигде не было видно…, но за телегами — тоже не прекращалась невидимая отсюда возня.

И Луций, чувствуя, как его собственное тело перестаёт быть размякшей ветошью и вновь становится гибким и подвижным — выдохнул, наконец…

И улыбнулся упокоено…

Должно быть, его улыбка тоже вышла похожей на оскал — пёс, прижатый цепью к земле, яростно оскалился в ответ. Спина его напряглась так, что аж хребет затрещал. Это не помогло — цепь медленно, звено за звеном, уходила под землю… и укоротилась уже настолько, что клацающие челюсти лишь кромсали утоптанный дерн. Пёс закашлял и захрипел, подавившись сожранной вместо Луция землёй. А цепь всё тянула и тянула его вниз — вот погрузились ноздри… вот — трепещущие брыли, насквозь прокушенные от злости… Белки́ глаз сверкнули напоследок… потом земля, горкой вспучившись вокруг головы, запорошила и их…

— Смотри… — хрипло, дёргаясь от своих слов, как дробилка, жующая камень, проговорил Луций второму псу. — Смотри, что будет с тобой…

Опьянённый этой победой, он даже хотел было рассказать псу напоследок — как вскроет брезент на крытых телегах, которые тот поставлен охранять… Чувствуя странное невообразимое презрение к каждому, кто встанет однажды на его пути, он хотел ещё как-нибудь отравить последние секунды пёсьей жизни, но… просто не успел. Цепь не оставила ему времени на это — неспешно, но с постоянной скоростью, она всё утягивалась и утягивалась в землю, чередуя звенья, будто молитвенные чётки… И, пока Луций подбирал слова — напряжённый голый загривок пса всё клонился и клонился… пасть уже рыхлила и слюнявила грязь под собой… и яростная глотка, до самых кишок забитая пережёванной землёй, уже исторгала один хрип вместо рыка… земля уже пучилась вокруг ушей… хребет уже содрогался конвульсивно… и задние лапы уже беспомощно сучили, воздетые в воздух…

Пес так и не гавкнул ни разу, умирая…

Луций подождал, когда голые его бока перестанут трепетать… и встал на ноги, отстраняя от земли намотанное на палец железо…

Ночь — и взаправду показала ему многое…

Его трясло от невесть откуда взявшейся, но мгновенно навалившейся усталости.

Луна выглянула и ярко офонарела, заглядевшись на перелопаченный тремя длинными бороздами двор… В её свете Луций глядел на свою руку — та была перемазана грязью едва ли не до самого локтя. И палец где‑то под кольцом жгло и терзало… Изгваздав половину рубахи, Луций кое-как оттёр эту странную, невесть откуда взявшуюся в сухом дворе липкую грязь, мешающую разглядеть, в чём там дело… А-а-а, вот в чём — из-под кольца нескончаемо и часто выдавливалась кровь. Так глубоко пропорол? Он попробовал снять кольцо, но всё только скользило от крови и грязи. Он ногтем попытался подцепить одну из впившихся железных заусениц, но окаянная проволока лишь сократилась ещё туже — будто змея, не желающая выпустить добычу… так, что даже в носу защипало от боли. Наверное, не стоило его больше трогать — только хуже будет.

«Ладно… — подумал Луций. — Пусть так и врастает под кожу, если надо ему…»

«Глина взыщет, но Глина и воздаст…» — так, вроде бы, читали Духовники.

И ещё: «Человек слабый, но Глине себя без остатка вверивший — сможет сам вынимать глубокие котлованы и громоздить подле них высокие холмы…»

Раньше всё это казалось ему каким‑то бессмысленным набором слов, но теперь Луций, впервые собственными руками осмысленно сотворивший настоящее колдовство, понимал их так — сила, обещанная ему, не имеет доступных человеку пределов… нужно только привыкнуть к ней, освоить её, как следует… Пока он баюкал палец, другой рукой унимая кровь — земля уже затвердела вокруг трех собачьих туш, вкопанных в неё стоймя.

Пошатываясь, он вплотную подошёл к телеге, укрытой жёстким брезентом поверх мешков. Не сразу, но у него получилось одной рукой сорвать с брезента узел и оттащить его в сторону — словно стаскивая покрывало с покорной и готовой на всё новобрачной… Бока мешков засветлели под взглядом луны, и ему вдруг почудилось, что телега нагружена прекрасными русалками — округлые и нежные девичьи формы вроде и манили с себе ладонь, но чуть выше рыбьими хвостами торчали кверху особым образом завязанные горловины…

Луцию пришлось повозиться, пока он не приноровился скручивать края мешков в тугие косы, а потом одним резким движением сдёргивать с них проволочные кольца… Проделав всё это, он тянул к себе за хвост очередную русалку и отпускал мешковину через низкий тележный борт — белые реки выплёскивали оттуда и, шелестя, проливались на землю…

В мешках оказался вовсе не отборный хмельной ячмень для Храмовой пивоварни, как они думали… и даже не свекольный сахар, предназначенный для неё же. Шуршали, пересыпаясь в холсте, диковинно длинные и белые зёрна… Распотрошив какой‑то по счёту мешок, Луций не удержался и восторженно просеял зёрна сквозь пальцы. Так вот, что это такое… Рис — крупа богатеев, возимая за сто морей! Половина золотого за один мешок!

Что-то упоительное было в этом — позволять мерилу человечьего блага и пота течь на землю… так запросто, словно наклонять деревянную лохань, выливая воду после стирки.

Значит, всё что читали из Чёрной Книжицы Духовники — невыдуманная правда! Они ведь именно так и читали: «Благо земное — ничто… И мера благая — ничто… Скорбь человечья по потерянному или содеянному — тоже ничто…» Голова кружилась от всего этого.

ЗАЧЕМ ЖАЛЕТЬ ТО, ЧТО ЦЕНЫ НЕ ИМЕЕТ? БЫЛО СКАЗАНО — НОВЫЙ НАМЕСТНИК ПРИДЁТ И ВОЗЬМЁТ… И ЧТО ВЗЯЛ — ТО ЕГО. ПОДЕРЖИТ И БРОСИТ, НО НЕ ДУМАЙ, ЧТО ПОДЕРЖАЛ И ВЕРНУЛ… ТОЛЬКО ТАК С НИМИ И НАДО! — это нашёптывал голос-внутри-купеческой-стены, по периметру обегая двор и прыгая с постройки на постройку — круг за кругом… перестав быть громогласным и сделавшись теперь почти ласковым, воркующим…

Луций только и успевал, что кивать ему…

ЖЕСТОКОСТЬ ВСЕГДА ПУГАЕТ ЛЮДЕЙ, НО ЛИШЬ ЖЕСТОКОСТЬ БЕССМЫСЛЕННАЯ — ПРИВОДИТ ИХ В УЖАС! НЕ ЖАЛЕЙ ЛЮДЕЙ… ОНИ ВИНОВАТЫ! ОНИ ПУТАЮТ «МОЖНО» И «НУЖНО»… ОНИ ПУТАЮТ «ВСЕЦЕЛО» С «ВСЁ ЦЕЛО»… ПУТАЮТ «ЗАКОНОМЕРНОСТЬ» С «ЗАКОННЫМИ МЕРАМИ»…. СЛЕПО ИСПОЛНЯЮТ РИТУАЛ ВМЕСТО ТОГО, ЧТОБ ИСТОВО СЛЕДОВАТЬ ЕМУ…. ТЫ ЗНАЕШЬ, ПОЧЕМУ У ЧЁРНЫХ КНИЖИЦ НЕ ШЕЛЕСТЯТ СТРАНИЦЫ?

Луций в ужасе мотал головой, один за другим срывая узлы с мешков. Текли белые реки, падали прямо в грязь многие золотые, ещё не обращённые в настоящие деньги — половина серебряной меры за каждый или один целый за два мешка… Кривощёкий, должно быть — тронулся бы, если б увидел…

ПУСТЬ ТЕКУТ… — твердил голос, перепрыгивая на каменную стену одного из амбаров. Он был сейчас таким властным, что у Луция подкашивались ноги. — ПУСТЬ ОНИ ВИДЯТ, КАК БЕЛЫ БЫЛИ РЕКИ ДОРОГОГО ЗЕРНА… И ПУСТЬ БЛАГОДАРЯТ НАС ЗА ТО, ЧТО РЕКИ ЭТИ ПОКА НЕ БАГРОВЫ! ПУСТЬ ТАК БУДЕТ! ЕЖЕНЕДЕЛЬНОЕ БЛАГОДАРЕНИЕ, ЧТО ЛЮДИ ДЕЛАЮТ ГЛИНЕ — НЕ ОТМЕНЯЕТ ИХ БЛАГОДАРНОСТИ. ВСЁ ВОКРУГ — НЕ ИХ, НО МОЁ-МОЁ-МОЁ-МОЁ-МОЁ!!! ПУСТЬ ЗНАЮТ ЭТО… ПУСТЬ ЗНАЮТ…

Луций распустил последний мешок, изверг его содержимое наземь и отвалился от телеги, совсем обессилевший.

Окольцевавший палец железный корень всё ещё продолжал ёрзать по нему, выдаивая уже вялую кровяную капель. Кровь падала к ногам — на драгоценное рассыпанное зерно. Так редкий дождь сеет над полем — точечно чернит его каждой каплей, но — лишь отведёшь на мгновение взгляд, и вот уже следа не осталось… Пусть же взрастёт здесь бурьян до самых небес! Пусть от серого полынного цвета и жёлтые пшеничные поля изменят цвет свой! Пусть ячмень растёт колючим, как репей! Пусть плуги тонут в пахоте, пусть вместо колосьев к солнцу возносятся корни! Вы прятали блага свои, вы откупались медяками от долга земного, так пусть колючий овсяный пряник станет вам полной золотой мерой! Пусть похлебка, черпаемая со дна, не дойдёт до рта вашего! Пусть деньги, что вы таили — уйдут сквозь пальцы, как через выдох и вдох уходит от вас время!

Это, вроде бы, были уже его собственные мысли… Или нет? И не разобрать…

Пусть те, кто решил, что, говоря на языке недр, понимает их мысли — СТРАШАТСЯ! Пусть прошлые наместники, говорившие за подземных богов свои собственные слова — УЖАСНУТСЯ СДЕЛАННОМУ! Пусть слуги, возомнившие себя хозяевами — УКРОЮТСЯ В ДОМАХ СВОИХ, И ВЗЫВАЮТ К ЛЁГКОЙ СМЕРТИ…

— И ТОГДА… — голос зазмеился по амбарной стене, и Луций замер — ожидая, когда он договорит. — И ТОГДА — ТЫ ПОДОЖЖЁШЬ ИХ ДВЕРИ…

Пусть так и будет!

— Пусть будет… — согласился Луций, следуя за ним и пересекая двор. Он направлялся прямиком к амбарам. Их каменные скорлупы, наполовину вкопанные в землю — будто светились под взглядом луны, так что были отлично различимы в ночи…, но длинные листы конского щавеля, обожавшего те места, где смыкаются живая почва и мёртвый камень — обрамляли светлые стены особой рваной чернотой. Ворота были — из смолёного дуба, столь же чёрные… только блестели на них пудовые гири замков на кованных вручную проушинах.

Хорошие, крепкие замки… старая работа.

Луций помедлил около угла первого из амбаров и прислушался…, но окна стоявшего в отдалении купеческого дома были по-прежнему темны. Ни звука и ни скрипа не доносилось от высокого крыльца. Собаки сдохли молча, а голос-в-камне был слышим только одному ему, так что Луций за всё это время умудрился никого не разбудить… Убедившись, что вокруг по-прежнему тихо, он выудил из кармана отцовский ключ…

Тот прыгал в руке, словно весу в нём было — превыше сил человеческих. Луций только сейчас понял, насколько он выдохся, ворочая все эти мешки. Разорённая телега так и стояла в груде зерна, утопая до середины колёс. Драгоценный рис налип на дегтярную испарину осей, сделав колёса похожими на гигантские праздничные пряники.

Уже позабыв про неё, Луций так и шёл на Голос, пока не упёрся лбом в самые ворота…

Голос был уже внутри амбарных стен… говорил и говорил оттуда, то и дело проступая наружу сыпучей известью из стыков — надрывался, требуя от Луция чего-то… Слова были уже неразличимы за гулом в ушах. Вроде бы нужно было открыть ворота, кого-то впустить…

Ключ, предварительно вымоченный в каменном масле — ладно вошёл в утробу замка, поочерёдно складывая зубцы. Взводя пружину, Луций легонько потянул за язычок в форме звериной головы… тоже львиной, надо полагать… и всей ладонью почувствовал медленное металлическое копошение ключа — там, внутри, зубцы раскрывались и клацали, находя нужные выступы в механизме замка и притираясь к ним. Было стойкое ощущение, что это замок медленно, будто сомневаясь, пережёвывает ключ зубами.

Пять долгих сердечных ударов ушли, как в пустоту. Потом замок лязгнул и развалился надвое, шваркнув нижней половинкой о деревянный оклад ворот. Луций не без труда стащил его с проушин — замок был и впрямь тяжёлый, как гиря — и в изнеможении уронил наземь.

Земля у ворот была утрамбована колёсами до твёрдости кремня, но упавший замок не высек искры — потонул в ней едва ли не целиком, оставив наружи лишь блестящую подкову дужки. Да и сами булыги, коими был мощён двор — тоже заходили туда-сюда, заплясали кочками на весенней трясине. Луций схватился на косой брус, усиливавший ворота, борясь с мгновенным головокружением — земля под ногами больше не была незыблемой твердью… теперь она постоянно и незримо перемешивалась, открывая и закрывая длинные трещины.

Толщина амбарных ворот сначала напугала его — такие нипочём не под силу было растворить мальцу… Луций налёг на них и давил до темноты в глазах, пока одна из половинок нехотя, со степенной медлительностью не покорилась его рукам. Басовито загудели петли. Чёрное нутро амбара распахнулось перед ним — колючий запах зерна, пыли… Луций сошёл по наклонному спуску, где в амбар спускали телеги, и долго брёл во тьму, пока не заскрипело под ногами зерно.

Он широко разгрёб его босой ступнёй — уже совсем не стараясь разобрать, что это… пшеница ли, основа белых сытных караваев, или овёс, кормёжка для лошадей и бедняков — просто чертил вокруг себя по зерну что-то пятиугольное… Довольно долго ничего не происходило — он просто стоял внутри начерченной фигуры, прислушиваясь… Понемногу к стоялому запаху и сыпучей тишине добавлялись новые ноты — запах мышиного кала, само шебуршание мышей, лезущих отовсюду — их тонкие недовольные писки, трескотня маленьких лапок, царапающих камень фундамента.

Мыши поблёскивали глазками в темноте — озираясь на зерновые холмы, бойко примечая места для тёмных и сытых нор. Но с этими хлопотами стоило чуть повременить — мышей неудержимо влекло к низкорослому человеку, вокруг которого бороздами прямо по еде был начертан священный для всех земляных жителей символ… Постепенно мышей стало так много, что и сама темнота перестала быть чёрной.

— Придите и возьмите… — передал им Луций слова, которые сам недавно услышал.

Он устал так, что его тошнило. А теперь ещё и тьма перед ним — была полна мышиными хвостами. Нет, не так… Тьма была сама сплетена из мышиных хвостов, как рогожный мешок сплетён из отдельных волокон.

— Белые зубки, тёмные глазки! — так сказал им Луций, и все они — разом посмотрели на него. — Животы, прожорливые как плесень. Великие серые полчища, не обладающие ничем, но имеющие всё. Ваши ходы — как поры в коже земной. Ваши рты ненасытны, а глотки лужёны. Придите и возьмите всё… Питайтесь и испражняйтесь… Всё здесь — теперь ваше дерьмо, и быть так тому, пока не скажу вам: «Довольно!»

Тьма была уже не сумятицей множества хвостов. Тьма щетинилась усами, внимала тусклыми бусинами глаз. Кое-где быстрыми светлыми искорками уже мельтешили сдвоенные зубки, принимаясь за порученное дело. Щелчки коготков всё подбегающих и подбегающих мышей — повсюду сменялись трескучим звуком разгрызаемых зерен. Луций покачнулся — от слабости, или же оттого, как что-то маленькое толкнуло его в пятку. Он посторонился с их пути и теперь неотрывно смотрел под ноги, чтобы ни на кого не наступить ненароком. Крохотная тень закопошилась у самого порога, настороженно принюхиваясь к рассыпанной рисовой горе снаружи.

Луций тоже двинулся к выходу и часть серого войска потекла следом, постепенно равняясь с ним, а затем и обгоняя — только шнурки хвостов до и дело задевали Луция по ногам.