Жестокие всходы

Глава 17 (короткая, как мимолетный сон…)

Совсем рядом было окно дома старого Линча.

Луций незаметно для себя подошёл к нему вплотную. Раз нет на улице любопытных глаз и ушей, так чего осторожничать, разбирая тропку меж звонких черепков — знай, топай себе напропалую.

Остался за спиной выжженный дворик, заново порастающий бурьяновой щетиной, пока ещё короткой и жёсткой. Впереди, в каменном проёме — клубилась темнота. Луций протянул к нему руку — ожидая, что пепел, всего несколько дней как запекшийся в камень, обдаст её едким жаром, скрутит судорогой или вовсе обожжёт… Но ничего такого не случилось. Камень был слегка тёплым от солнца. Шершавились его бока, и кололась каменная крошка.

Тогда Луций уцепился за край и вскарабкался на цоколь — на то самое место, с какого кидал кирку. Голый проём разверзся перед самым лицом. Луций медлил, всё ещё труся…, но уже понимал, в чём тут дело. Даже та невеликая жажда, что он испытывал — уходила с каждым глотком сквозняка из этого окна. Было потрясающе приятно дышать им. Рот наполнялся слюной и глотки невольно катили вглубь горла мягкую влагу.

Воду от рта твоего…

«Я же про́клят! — напомнил себе Луций. — Чего мне терять-то?»

Он подпрыгнул, поймал коленом каменный край и втиснулся в проём, загородив собой дневной свет с улицы. Ни хрена не было видно, что там… Луций зажмурился, чтобы не передумать в самый последний миг, и спрыгнул в тёмное нутро дома.

Босые ноги — шлёпнули. Внутри больше не оказалось тех пухлых пепельных сугробов, что так напугали его в прошлый раз, но падать всё равно оказалось довольно мягко. Лёгкие облачка взвились от его приземления, но быстро и неопасно осели. Луций тронул ладонью слегка припорошенный пол — этот пепел был мягче и тоньше всего, что хоть однажды касались его руки… Потом выпрямился.

Сделал несколько шагов к центру дома и устало ухмыльнулся самому себе — подметив, что остановился как раз на ритуальном пятом.

Изнутри этот дом больше напоминал старую печь, которую его отправили прочистить, чем людское жилище, пусть даже и бывшее — весь был растрескан, и непонятно, что на чём держится. К тому же был пустым, как вылущенная скорлупа — даже внутренних глинобитных стен теперь не осталось, их повалило и начисто перетёрло огнём. Спёкшаяся кирпичная груда кренилась на месте печи… да в плоских чугунных блинах подле неё — угадывались бывшие котлы и сковороды. Кое‑где по углам — тоже расплывались железные потёки. Всё прочее сгорело без следа. И, если поскрести как следует да смести в общую кучу всё, что осталось от старого Линча и всего нажитого им добра — и на полный мешок не набралось бы.

«Зато, — подумал Луций зло и совсем по-взрослому… — зато нужник во дворе — должно быть, полон до краёв!»

Всегда так — дерьма от человека остаётся куда больше, нежели воспоминаний.

Вот одно из них: старый Линч выковал львиную голову из пушечного ядра, принёс и приколотил её к двери. Кольца в пасти ещё не свисало — Линч только потом его приделал. А тогда никто из них, ещё голопузых — ни Луций, ни Курц, ни Кривощёкий — в жизни не видели льва и, впервые посмотрев, что у старика получилось, решили было: баран, что ли?

Если баран, то странный какой-то — страшный, безрогий, заросший вокруг башки чеканной зернистой гривой, с хищным кошачьим взглядом. Уродом рождённый, должно быть… Зубищи — во! У овец они — плоские, тупые, траву тереть… А у этого — не умещались во рту. Жуть!

Кривощёкий Эрвин сказал тогда:

— На дальнем выгоне корова одна отелилась. Посмотрели, чем — обычный вроде тело́к, только цветом пегий.

— Какой-какой? — переспросил Курц.

— Ну, коричневый такой… Даже слегка с прозеленью. Как куча навозная…

— И чего ты нам про него? — окрысился Курц. — Совсем уже освинился на своей Волопайке? Про навоз поговорить захотелось?

— Не мешай рассказывать, — обиделся Эрвин. — Скотник поутру пришёл за коровами убирать — смотрит, ну… куча. А он с похмелья. Чего это, — думает, — коровы-то — в кучи валить начали? Взял, да и поддел кучу вилами — а это телёнок. Бок ему сослепу слегка пропорол. А тот пасть открыл, будто зарычать на него хочет — а там зубы…

— И что? Тело́к с зубами — эка невидаль… — Курц смотрел, насмехаясь — то на кованую голову, то на Кривощёкого… наверняка выдумывал новую, самую обидную из своих острот.

— Да дело не в том… — упирался Эрвин. — Да, бывает и так, что корова стельная на чей-то двор забрела, где стройка идёт, да вместе с ботвой глины и нажралась — тогда телята у неё рождаются полнозубые. Их потом из ведра мамкиным молоком поят, чтоб вымя ей не попортили. А этот пасть раскрыл, а там зубы совсем не коровьи — гвоздями! Аж в три ряда!

— Брешешь! — отрезал Курц.

— Собака брешет! У кого хочешь на Волопайке спроси! Там до сих пор про это судачат. Скотник — руки в ноги, да бежать. А тело́к этот — корове вымя сожрал, вместе с молоком… И хозяину едва ногу не отгрыз…

— Тьфу… Ты сам уже как свинопас, на своей Волопайке. И байки у тебя пастушьи! Говорю же — кот это, лохматый только.

— Баран это! — распалялся Кривощекий, тыкая пальцем в кованную голову на двери. — Уродорождённый!

— Сам ты баран!

Старый Линч тогда погнал их с крыльца:

— Чего разорались? А ну — брысь отседова! Лев это, чумазые вы головы…

Бабку Фриду — Луций это хорошо помнил — жандармы оттащили, опасливо зацепив багром, закинули на телегу и увезли. К кладбищенской Яме увезли, куда же ещё… А старый Линч так не вышел из огня. Сгорел, перетёрся сам в тонкий пепел.

Луций обернулся кругом, словно пытаясь представить, где прятался старый Линч от огня в тот день… и вдруг увидел кирку…

Она торчала стоймя, утонув обухом в земляной трещине и выставив ему навстречу целехонькую рукоять. Деревяшка рукояти лишь чуть приуглилась на самом конце. Будто и не бушевало здесь огненного урагана, воспламенившего разом все дровяники поблизости.

Он взялся за ручку и потянул на себя, выворачивая кирку из земли.

Наверное, прав был Курц, и кирка привязана теперь к нему, а значит — таскать её вечно! Ремесленная улица пуста сейчас, так что он без труда пронесёт кирку до дома и там спрячет. Худо это, или не худо… Не было уже сил думать… Кирка никак не шла из земли, накрепко в ней увязнув. Будто глубоко вбитый кол вытягиваешь. Луций налегал так и этак — качая и расшатывая. Кирка подалась, но что-то потянулось за ней, длинной жёсткой нитью вспарывая землю. Какие-то дырчатые железные кружева.

А ну, отдай! — непонятно кому повелел Луций и дёрнул кирку, выворачивая её вокруг оси.

Что-то переломилось, хрупнув, и кирка высвободилась… оттянула ему руки своим весом. От верхнего её изгиба — там, где железо насаживалось на деревянную рукоятку, свисали какие-то корешки. Целый венчик корешков — будто бородка на проросшей луковице. По привычке Луций сделал движение — смахнуть их прочь, как смахнул ростки с картофелины, но корешки вместо того, чтобы легко отделиться и осыпаться, вдруг цепко и колко полоснули кожу на ладони. Луций ойкнул, затряс рукой, потом перевернул её и осмотрел, — ладонь была перепачкана пеплом, и редкие красные капельки быстро растворялись на ней.

«Нельзя её прямо так с собой нести… — подумал Луций. — Рубаху до конца дорву.»

О пораненной руке он, отчего-то даже не переживал. Слишком уж много увечий принесли последние дни, чтобы огорчаться еще об одной.

Он присмотрелся… остренькие упругие побеги тонкой проволоки — росли прямо из железного обуха… многократно сгибая и надламывая, Луций сумел-таки отделить их от кирки.

Он побросал было эти железные корешки прямо там, где стоял…, но потом, поразмыслив, подобрал аккуратно — насчитав десятка два изогнутых колючих жилок. Скрутил в подобие толстого витого кольца, упрятав внутрь острые кончики, и сунул в карман.

Там, в развороченной земле — ещё что-то было…

Луций опустился на колени, и осторожно, чтобы опять не пораниться ненароком, расковырял киркой вывернутые комья. Глина, спёкшаяся от огня, была тверда, как гончарная поделка… и вообще непонятно было, как хоть что-то может в ней расти. Но вот — росло. Сначала Луций обнаружил знакомые уже обрывки проволочных побегов, потом ему попался здоровенный, с палец толщиной, корень. Причудливо изгибаясь и ветвясь, тот уходил глубоко в землю. Корень был отчетливо железным — Луций попытался его вытянуть на свет, но тот лишь издевательски спружинил.

Уже потом, сгребая ногой пепел, Луций откопал под ним небольшой трезубый листик, слегка схожий с кленовым. Тот сидел на проволочной ножке — такой тонюсенькой с виду, но, тем не менее, несокрушимо-прочной, будто сапожная игла. Луций долго и безуспешно пробовал отломить и его, но в конце концов сдался и оставил в покое. Листик так и качался у самой поверхности, задевая её зубчатыми, похожими на обломок крохотной пилы, краями, когда он уходил…

Деньги господина Шпигеля Луций, конечно же, подобрал.

Просто зашёл на хозяйскую половину и спокойно, не очень-то и спеша, собрал их все с пола.

А как вы хотели? Сама Глина позволяла теперь ему отыскивать заначки богачей. Будет он теперь по воскресным дням заходить в их дома и брать, что понравится. И нет у вас управы на Луция с Ремесленной! Лентяй-Коровник — может утереться со своими пряниками!

Только под вечер господин Шпигель, похожий сдутый бурдюк, как по битому стеклу переступая по мостовой протёртыми до дыр чулочными пятками, вернулся к парадному входу. Луций к тому времени и ждать-то у окна уже устал… Мамаша господина Шпигеля совсем по-утиному ковыляла следом, вела за руку непривычно-вялого внука — будто пузырёк волокла за собой на ниточке. Господин Шпигель с ужасом посмотрел на приоткрытую дверь, но ничего не сказал… пропустил мамашу и сынка вперёд, зашёл следом и затворил дверь за собой.

Луцию показалось, что даже гордая «Ш» на парадной двери — и та сникла.

Кирку обнаглевший Луций спрятал прямо у себя в комнатушке — просто поставил стоймя у стены и задвинул отцовским сундуком, который так и стоял, никем не открываемый, с тех лет, как отец пропал в Колодце. Разумнее, конечно, было бы сунуть её в лестничный чулан, куда он вернул тот железный крюк — среди разнообразных инструментов Ороха кирка бы оставалась невидимой на самом виду…, а теперь, когда дядька Орох приказал долго жить, а господин Шпигель лишился состояния и не мог себе позволить нанять нового работника, это было едва ли не самым надёжным местом в доме. Но Луций, неясно почему — хотел, чтобы кирка оставалась где‑нибудь рядышком, под рукою…

Зато с монетами он обошёлся куда более осмотрительно — туго завернул их в холстину, чтоб не звенели, и схоронил в пустоте за притолокой, в таком укромном углу, куда даже тётка Хана не добралась бы, и где веками копилась неметёная никем паутина. Он нарочно и заносчиво не стал ничего пересчитывать, но вес у свертка получился — ого-го, приличный.

Проделав всё это, Луций уселся ждать и ждал довольно долго. Монотонно зудела мошкара на улице, и от этого размеренного гнусавого «зу-у-у-у», его начинало клонить в сон. Луций несколько раз клюнул носом. Он бы, наверное, и вовсе задремал, если б не покойный Орох в коридоре. Как там ни крути, но спать в одном доме со свежим мертвяком, едва тебя при жизни не удавившим, было жутковато всё-таки…

Понемногу с улицы зазвенело — железом по булыжнику. И этот звук… жандармские подковы, — понял Луций сквозь наворачивающуюся дрему… — словно оживил город. Даже полотнища мошкары качнулись и поредели — словно воздух над улицей протёрли от сажи. Опасаясь глазеть через окно, Луций бегом спустился вниз и, распластавшись на полу, выглянул в щель под входной дверью — стёртые бабки лошадей и блескучие голенища жандармских сапог, вставленных в серьги стремян, замаячили на противоположной стороне Ремесленной… потом надвинулись и, рассыпаясь привычными цокотом и хрипом, промчались мимо него.

Медленно, словно наполняя дождём высохшее русло — накатывались на булыжник мостовой шлепки шагов и шорох одежды.

Показались люди.

Луций глядел на них и не мог отделаться от мысли, что сморит сейчас на полчище наползающих муравьев. Их было что-то слишком уж много. Никогда раньше ни базарная толчея, ни орды землекопов, бредущих на смены или обратно, ни даже костоломные давки на Храмовой площади — не вызывали в нём такого чувства тесноты. Слишком много было людей. Слишком много. Они надвигались — колоннадой ног застили ему взгляд, пёстрым своим тряпьём (полами халатов, штанинами, юбками) — завешивали от него мир. Они толкались боками, напирали друг на друга, сцеплялись уключинами локтей. Земля прогибались под ними, и даже Глина, под коркой булыжной мостовой — ощущала их шаги.

— Р-р-р-р-р-расплодились… — он то ли снова услышал тот голос, заблудившийся в стенах… то ли это рокотала повозка, пустая, а оттого слишком тряская…, а может это пёс в чьём-то дворе испуганно рычал — на такую-то толпу…

Луций подумал было, что ослышался, но потом голос, будто бы невзначай добавил ещё:

— Стольких МЫ не помним… Столько монет в Колодец никогда не падало…

Луций перепугался этих слов — их натянутого раздражения, душной и пыльной ревности, их калёного гнева… Но скрипнула дверь парадного входа, и он — словно очнулся. Да что он несёт-то? Люди возвращались по домам. Люди… Напуганные, измученные, злые… Многие шли, пошатываясь… Многих вели под руку…

Луций незаметно смешался с ними. Нужно было хоть разок, но попасться тётке на глаза… и желательно с руками, занятыми работой. Он с натугой тащил мимо окон какие-то вёдра, старательно делая вид, что они полные… У самого парадного он пристроился следом за прачкой Фа — та оглянулась на дребезг ведра, но вроде бы, сперва даже не признала его. На хозяйскую половину они вошли вместе, и Луций с демонстративным грохотом поставил вёдра у чана.

Прачка Фа сначала принялась причитать… потом оказалось, что она его отчитывает. Луций стоял перед ней, понуро кивая.

Шаги от парадной двери заскрипели по коридору, и Луций, вполуха слушая Фа, гадал — куда они повернут: наверх по лестнице или вдоль по коридору — к ним. Шаги приблизились, потом человек миновал кухонный проём, шлепнул ладонями о перила, словно доковыляв до них из самых последних сил… и, кряхтя, начал подниматься. Луций, высунувшись вслед, увидел обширный одышливый бок господина Шпигеля, его толстые икры, распирающие изнутри чулки точно так же, как ошпаренная кипятком сарделька распирает тесную кожуру оболочки. С рук домовладельца свисали его лаковые туфли, подобранные им на крыльце — он бережно и, как показалось Луцию, несколько даже брезгливо держал их за задники. Зато пятки господина Шпигеля — украшали такие грандиозные дыры… и стёртая до мозолей плоть просвечивала сквозь них.

Луций услышал, как постучалась тётка Хана, пришедшая забрать его, Луция, с дневного наёма:

— Отпусти хоть мальчонку пораньше, Фа… Ох, что делается…

— Пусть идёт, — сказала прачка, отворяя. — Всё одно — никому хозяин этот день не зачтёт. Мочи нет. Полдня простояли на Площади. И что за времена пошли лихие?

Тётка упала, едва выпустив ручку двери, и прачка Фа, стеная и охая, хлопотала около неё. Потом они вдвоём потащились наверх и там заголосили, обнаружив измолоченное тело Ороха, наполовину вывалившееся в коридор.

С улицы тоже доносились время от времени редкие охающие возгласы.

Где-то, за пару кварталов от Ремесленной, задребезжал было пожарный колокол, но ударив раз-другой — замолчал, словно у звонаря не осталось больше сил, чтобы его раскачивать.

Опять продребезжала ободьями телега — усатый возчик сидел, отвалившись на пук соломы и обессилено свесив вожжи. Кони брели, качаясь, как пьяные, и понемногу распутывая упряжь.

Шелудивая дворняга, трусящая по своим делам, уселась в пыль, прямо посреди мостовой, и задрав лапу, принялась остервенело под ней выкусывать. Видно, от мошкары как следует доставалось и собакам…