Жестокие всходы

Глава 20 (а эта — страшная, как обретенье веры…)

Эта ночь должна была изменить всё!

Луцию именно так сказали… и он начинал первое своё большое ночное дело с железной решимостью…

Но это железо недолго продержалось чистым и острым — ржа сомнений понемногу сточила его, и к началу ночи Луций уже не был так уверен в удачном её исходе. Правильно ли он понял то, что повелел голос, прячущийся в стенах? Или нет? Не пригрезилось ли ему? И вообще — не сходит ли он попросту с ума, решив, что стены могут с ним говорить?

Эта сосущая тоска — то накатывала волнами, то упокаивалась где-то на дне желудка, нетерпеливо подскрёбывая там тупыми коготками. И от железной решимости — к ночи остался только привкус железа во рту.

Вечером тучи валом валили через небо… невидимые глазу чёрные покрывала застили лунный свет — только макушка съёживалась, ощущая над собой нависшую невесомую громаду. Иногда тучи рвались, и в разрывах этих — вдруг обнажалось небо… тёмное и беззвёздное. Густой и тягучий, как смола, лунный блеск, выливался оттуда — на древесные сучья над головой и на стену под ногами. Потом небесная чернота смыкалась вновь — серебряная луна ныряла в тучи, как рыбина под наползающий лед. Чтобы вынырнуть в следующем разрыве… или не вынырнуть никогда больше.

Луций ждал, то и дело поглядывая на мостовую внизу. Жандармы начинали ночной объезд от Громового тракта, где вплотную к терриконам вынутой из-под-земли породы примыкали их приземистые казармы, и проскакивали через Купеческий квартал дважды за ночь — в первой её половине, и потом ещё раз, уже под утро. Проще было с вечера дождаться их проезда здесь, на дереве прямо около стены, через которую он задумал перебраться, чем полночи петлять по Ремесленной, перебегая от забора к забору.

Густая листва отлично скрывала их обоих от любых, даже самых внимательных, глаз… вот только Эрвин, цепляющийся к ветке за спиной Луция — то и дело шумно гонял воздух носом, чтобы не расчихаться. Луций его не винил — у самого в носу свербело от вездесущей мошки…

Луций нервничал — его била крупная дрожь, и она передавалась веткам, листья тряслись и звенели, как жестяные… Стена, ограждающая купеческий двор — делила весь мир на реальный и потусторонний. Верхний край стены, серебрясь под луной осколками стекла, стоймя вмурованными в кладку от возможных грабителей — был различим очень чётко, до мельчайших стыков и трещин. А чуть дальше за ним, за кинжально-стеклянными клыками — уже клубилась непроницаемая тьма. Чуть слышно в этой тьме позвякивало цепное железо — это голые крупноголовые псы, должно быть, не спали около тех телег, таскали в зад и вперёд неугомонные свои тулова.

Больше с Первой Купеческой не доносилось ни звука… если не считать, конечно, сиплое дыхание Эрвина, приглушённые шлепки ладонями по шее, да монотонный зуд танцующей во тьме мошкары.

Луций подготовился лучше Кривощёкого — заранее намазал все открытые части тела, от мочек ушей до самых ключиц, пахучим жиром из плошки тётки Ханы, да присыпал сверху тонкой печной золой. Так что ни собаки его пока не учуяли, ни мошкара особенно не докучала, хоть и звенела бессильно, танцуя около уха — примеривалась, да всё никак не решалась облепить и ужалить. Жир помогал очень хорошо, так что, по крайней мере этот совет, данный ему голосом-в-стенах — оказался дельным. До всего остального же…

«Если жив останусь сегодня — отстранённо подумал Луций, — нужно будет сгонять Кривощёкого на топильный двор. Пусть купит хорошего очищенного жира.»

Не такого вонючего как этот. Который хотя бы не пробирает до самых печенок…

Без жировой плошки — скоро совсем носа на улицу будет не высунуть. Мошкара множилась и множилась, конца этому не было видно. Вечерами на подворья выносили горящие головни в вёдрах и накрывали их охапками лопухов и прочей сырой травы, что удавалась нарвать под заборами. Многочисленные дымные столбы буравили небо, и весь город — будто превращался в нутро прокопчённой печи. Карнизы крыш и черепичные стыки копили копоть, окрашивали дождевые лужи в чёрное… Скотина надрывала глотки в загонах, жалуясь на дым. Даже в молоке — появился невытравимый ничем привкус гари.

Но сам Луций — больше всего досадовал на то, что даже случайные укусы больше не заживали на нём теперь.

Он заметил эту новую напасть совсем недавно… и сначала не знал, что и думать. Волдыри от комариных уколов и мелкая сыпь, оставленная жгучей мошкой — вместо того, чтоб сойти через пару часов, как всегда бывало раньше, теперь припухали и твердели к утру следующего дня, понемногу превращаясь в болезненные мозолистые бородавки. Каждый новый укус был настоящей бедой — каждый, вовремя не прихлопнутый на щеке комар, добавлял очередной твёрдый волдырь. Пока их было не очень много — повезло, что тётка Хана очень вовремя подсунула матери вонючее это лекарство… Но, если так пойдёт дальше, то скоро он совсем перестанет узнавать себя в зеркале.

Говорят, что подземный воздух, что выходит сам собою из подземных штолен — хоть и освобождает землекопов от жажды, что приходит во время воскресных Зовов, но всё равно портит им лёгкие, награждает грудной жабой или хрипом. Наверное, вот так же и проклятие человека, посеявшего и взрастившего железные всходы — медленно и постепенно уродует ему лицо.

«Должно быть, это и есть моя Плата…» — опять поддаваясь наплывам тоски, подумал Луций.

Духовник говорил, читая из Чёрной Книжицы — всякому сверчку Глина воздаст…, но со всякого Глина и взыщет.

Справедливой будет эта плата, или нет — покажет сегодняшняя длинная ночь.

Это ночь покажет всё! Всё, что ты надеялся или не чаял увидеть… Так было сказано ему.

Глухо ворохнулось сердце в груди, в виски толчком ударила кровь и железистый привкус во рту усилился.

Однако, где же жандармы? Уже пора бы им и проехать…

Приглушённо звякнула цепь за стеной. Потом — ожила и проволоклась, гремя звеньями. Луций мысленно заглянул во тьму за стеной и неслышно, одними губами пообещал ей: «Сейчас… Сейчас…»

Там, во тьме, тотчас зарычала собака — негромко, утробно, угрожающе, будто не рычала, а высыпала через горло один за одним острые сухие камушки.

Зазвенело на дальнем конце улицы. Всхрапнула лошадь. Кованые копыта дребезжали о булыжник, быстро приближаясь. Это и был жандармский разъезд, который они пережидали — вот совсем рядом лязгнула шпора, задев за стремя. Жандарм, скачущий первым, поправил в стремени ногу, грузно наклонившись в седле. Винтовка за его спиной сползала на слишком длинном ремне — он небрежно поправил её локтем, потревожив потроха затвора.

Луций, да и Эрвин тоже — прижались к стволу дерева, на котором сидели, и сквозь корзинную путаницу веток смотрели, как эта лязгающая, цокающая, всхрапывающая кавалькада проносится под ними. Глянула из туч луна — будто тоже разбуженная. Козырьки фуражек лаково залоснились под её светом. С шелестом, похожим на звук гребня в волосах старухи, вились по ветру все эти ленты, ремни, витые эполетные шнуры, которыми жандармы с ног до головы были увешаны.

Псина за стеной, наконец, не выдержала — рыкнула, бросаясь лапами на камень, но жандармы не обратили внимания. Круп последней кобылы с испорченным колтунами хвостом, мелькнул в темноте… да сверкнула напоследок, роняя из-под копыта длинную искру, новая подкова.

Луций выждал ещё немного — пока цокот не укатится вниз, до Тележного спуска, и эхо булыжного звона утихнет, снова уступив место мошкариным завываниям.

Потом он соскользнул с дерева.

Стена угрожающе нависала над ним, дробя лунный свет угловатыми каменюками. Псы за ней нервничали — бегали взад-вперёд, таская по земле цепи.

Осыпалась сверху чешуя коры — это, торопясь, спускался следом за ним Кривощекий.

Тень от дерева лежала поперёк дороги — Луций перешагнул через неё, невольно припомнив старика-соровата в его полосатом тряпье.

«Если сегодня всё получится… — подумал он, — то когда-нибудь я вот так же перешагну и через него!

Этот немытый старый козёл, эта пыль в портках — ещё пожалеет, что связался с ним, с Луцием!

Он заводил себя, надвигаясь на стену:

— Через всех перешагну! — он пока не знал толком, через кого конкретно ему придётся перешагивать, чьи головы втаптывать в глину, а потому — просто начал перебирать всех, кого знал:

Через того молодого мастера…

Через каменотёса, который, как вчера выяснил Эрвин, придушил Курца во сне…

И через Хрипатого горбуна — тоже…

Эрвин шёл следом, прячась от этой стены за спиной у Луция. Он, должно быть, с ума сходил — одновременно от страха и любопытства — возбуждённо дышал, раз за разом сбиваясь на всхлипы.

— Давай… — сказал ему Луций и протянул назад руку, не оборачиваясь.

Эрвин поспешно распустил завязки и подал — небольшой полотняный мешочек, доверху набитый чем-то сухим и ломким. Луций запустил в него руку и наощупь понял, что всё в порядке. Он так и видел во сне — мелко наломанные верхушки полыни и зонтики овечьего пырея, растущего по краям оврага. Всё вперемешку и хорошенько растёрто между двумя камнями… Он высыпал этот травяной мусор себе на пригоршни, прихватив мешочек зубами за угол. Потом сдавил в ладонях, выжимая сухой хруст, и, широко раскинув руки — осыпал землю под стеной. Как было велено — подумал о Глине и плюнул… туда же, под стену. Плевок был ритуальным. В слюне ощущалось столько железа, что Луций не удивился бы, если б она зазвенела, подпрыгнув.

Псы испускали сдавленный хриплый рык, поджидая его во тьме…

Эта ночь всё покажет…

— Они же ещё не спят, — коснулся его затылка полушёпот-полускулеж… — Луц!

Кривощёкий, вчерашним днём отправленный собирать нужную траву на склон оврага, несколько раз его переспрашивал, прежде чем уйти выполнять поручение: «Пырей? Точно пырей, Луц? Не сон-траву?». Он, должно быть, до последнего момента ждал, что Луций вытащит вдруг кусок мяса из-за пазухи, обваляет его в траве и перебросит через стену. Сон-трава, звон-трава, разрыв-трава… Присушки жалких Болтунов, вроде многажды им поминаемой, но всё одно таинственной Курцевой родни. Что это будет за жалкое колдовство — пройти мимо спящих собак?

Луцию, а значит и Глине — совсем не это было нужно сейчас…

«Эта ночь всё изменит!» — заклиная свой страх, снова повторил про себя Луций.

Он кивком показал Кривощёкому, где встать… и тот пристроился у стены — неприглядно, но зато устойчиво, раскорячившись. Босой Луций наступил сначала на его колено, потом на середину спины, как раз между лопатками — чувствуя, как пружинит хребет. Кривощёкий с натугой выпрямился, поднявшись в полный рост, и Луций, балансируя, переступил ему на плечи. Хлипкие ключицы Эрвина — прогибались под пятками. Брезентовая отцовская роба, для прочности вымоченная в ближайшей луже — шлёпнула поверх стеклянных обломков… Предварительно выломанным суком Луций несколько раз ударил по ней — слыша, как сухо хрупает и рассыпается стекло под брезентом…

— Готово?! — сдавленно поторопил его Эрвин снизу.

— Сейчас… — обронил Луций. — А ну — стой крепче, лошак!

Как только ему удалось дотянуться до верхнего края стены, Кривощекий, кряхтя под его весом, тяжело подпрыгнул. Луций оттолкнулся ногами от его плеч и прыгнул сам, плашмя угодив животом поперёк стены. Стекло колко чувствовалось под брезентом — хрустело, растираемое локтями.

Псы по-прежнему ничего не чуяли, но заметили его силуэт на фоне освещённого луной камня — оживились внизу, нетерпеливо заелозили лапами…

«Битюгу — заднюю ногу пополам, за один укус! — припомнил Луций. — Ухватила возле копыта…»

Это же, вроде, Кривощёкий ему и рассказывал? Задрожав, Луций нашёл в себе силы погнать прочь всё лишнее — нужно было завершить ритуал, о котором насколько часов кряду твердил голос-в-стенах. Что ему надлежит сделать теперь? Надеть кольцо…или ещё как‑то вооружить левую руку проросшим в земле железом.

Распластавшись ничком на стене, Луций нащупал карман и зашарил в нём… Тот жгутик из железных корешков, что он подобрал в доме старого Линча, должно быть, всё‑таки распрямился в кармане — упругие витки проткнули решето его старых холщовых штанов, накрепко запутались в них. Делать нечего — пришлось драть штаны, доставая кольцо. Но ведь глупо жалеть холстину тому, кто утром сможет облачиться в шелка! Луций подумал так, и ухмыльнулся… даже подмигнул оторопевшей от такой наглости луне.

А, вот оно что — две минувшие ночи корешки продолжали расти даже в кармане, и витой их жгут увеличился до толщины хорошего гвоздя… Скрученное им самим кольцо теперь больше напоминало шайбу Гровера, что когда-то штамповали в ремесленных мастерских — туго свитое, с цепким отверстием посередине. Луций глянул сквозь него на просвет — луна злорадно высеребрила заусеницы, нацеленные внутрь. Почти не колеблясь, Луций протолкнул туда палец… Кольцо упруго раздалось и снова сократилось, будто живое. Колко полоснуло кожу, Луций аж икнул, снова ощутив сплошное железо на языке.

Теперь, вроде бы, всё было сделано верно.

Он занёс одну ногу над бездной и замер, отчаянно борясь с последними доводами здравого смысла — там, внизу, собаки тряслись возбуждённо, заламывали кверху негнущиеся шеи, едва удерживаясь от рыка…

— Эта ночь всё покажет! — сказал он довольно громко… и сам же недовольно покривился — во вчерашнем сне его голос ему самому казался грозным, как скоблящий звук обнажаемого лезвия… теперь же, на стене, над ждущими оскаленными пастями — это прозвучало жалким, почти цыплячьим писком.

Зрение подводило его — сплошная белая рябь поднималась снизу из тьмы снизу… выкаченные глазные белки и острая эмаль клыков хаотично двигались там. Цепи, слишком тяжелые на вид для псов столь малого роста, лежали на земле, как спящие змеи. Но Луций отлично видел толщину ошейников на коротких мускулистых шеях. Конскую ногу — пополам. Было страшно до безумия.

Наверное, он готов был сдаться… спрыгнуть со стены на улицу и сказать Кривощёкому — да, мол, не уснули проклятые… совсем говёную, видать, траву ты насобирал… Но Луций услышал вдруг — голос здесь, голос с ним… способен зазвучать из любой каменной трещины, приложись он к ней ухом:

— ЖЕЛЕЗНОЕ СЕМЯ УЖЕ ПУСТИЛО КОРНИ! — сказал голос внутри купеческой стены, прямо сквозь отцовскую робу, на которую обильно капало из порезанного кольцом пальца. — ОНО ЖДЁТ ДОСТОЙНОГО! ЖДЁТ СМЕЛОГО И ЗЛОГО! ЛИШЬ ПАДАЮЩИЙ КАМЕНЬ НЕ ОБРАСТАЕТ МХОМ…

Луций облизнул губы, сухие и горячие, как черепица в полдень.

— ИЛИ ШАГАЙ ВПЕРЕД, УПОВАЯ НА НОВУЮ СИЛУ, УПОВАЯ ПРОБУДИТЬ ЕЁ И ИЗЛИТЬСЯ ЕЮ… ИЛИ ЖЕ СТУПАЙ ПРОЧЬ ДОГНИВАТЬ В НОЧИ… ЭТА НОЧЬ — ВСЁ ПОКАЖЕТ!!!

Голос внутри стены хохотал так, что от жуткого этого смеха всё прыгало в кишках.

Луций помнил, что надо делать. Самое сложное — успеть коснуться земли железом, накрученным на палец… прежде, чем псы вцепятся. Тогда — всё должно получиться как надо… Если, конечно, они не схватят его прямо на лету и не раздерут, как тряпку — рвя друг у друга из пасти.

Он примерился, как бы прыгнуть половчее… потом, внезапно решился — страшась, что краткий миг отваги потухнет так же скоро, как вспыхнул, Луций оттолкнулся от стены, бросив своё тело в темноту…

Темнота приняла его, как омут. Как подкоряжная чернота, кишащая быстрыми зубастыми тварями…

Еще только падая — он словно бы наперёд услышал хруст собственных разгрызаемых костей. Псы разевали пасти прямо под ним. Он чувствовал хриплое горячее дыхание на своей коже.

Должно быть со страху, но прыгая, он оттолкнулся ногами сильнее, чем мог себе вообразить. Псы высоко подпрыгнули к нему и пасти щёлкнули, не дотянувшись самой малости… мгновением позже они уже взрывали землю лапами, разворачивая жёсткие туловища. Луций шлёпнулся пятками на самую середину двора и тут же упал на четвереньки — не надеясь уже ни на что, но готовый, если надо, самому кинуться навстречу и вцепиться зубами… Сухая земля двора — взметнулась столбом и обожгла ноздри…

Он опомнился. Через секунду…