Жестокие всходы

Глава 19 (и скорбная, как будто вечный сон…)

— Курц! — тихонько позвал Луций, пригибаясь к крохотному, в один локоть шириной, окошку. — Эй, Курц…

Утро было блёклым и бесцветным. Небо сплошь пятнали серые облака. Ветерок, едва веющий, но насмерть промозглый, будто перед осенним дождём — вяло колыхал морщинистую кожуру простыней на веревках в глубине двора.

Зудела мошкара, роящаяся меж острых наверший забора.

— Курц!

Нет ответа.

Траурно-неподвижные, не колеблемые ни ветром снаружи, ни дыханием изнутри — белели занавески в окне.

Сдвинуты они были неплотно — узкая слепая щель оставалась между ними. Ничком приникнув к стеклу, Луций пытался разглядеть что-то внутри дома.

— Эй, Курц! — осторожно, одним ногтем, постучал он.

В соседнем дворе хрипловато, сквозь сон, брехнула собака.

— Курц…

Нет ответа…

Так ничего и не дождавшись, он отошёл от дома, где жил его дружок… таясь, пересёк сонную улицу. Дальний край Ремесленной совсем терялся в белёсой мути — облакам словно не хватало больше места на небе, и они понемногу занимали собой город. Подобных клочковатых туманов раньше не видывали тут, эта влажная муть не только зрение застила, но и приглушала любые звуки — Луций едва не прошляпил надвигающийся цокот подков. Едва успел он добежать до угла и юркнуть за него — из тумана вынырнула сначала конская морда, потом насупленная рожа жандарма под синим околышем фуражки. Следом, напирая, замаячили ещё морды, и ещё рожи — целый разъезд выгарцевал с перекрёстка и, звеня железом о булыжник, промчался мимо. Винтовки подпрыгивали за спинами, примкнутые багинеты не блестели парадно, как обычно бывало солнечными днями, а лишь сыро лоснились.

Луций проследил за ними взглядом и, лишь когда цокот подков без следа растворился, посмел выйти из своего укрытия.

Движения за спиной он не почувствовал. Чья-то рука — опустилась, слегка коснувшись плеча. Он содрогнулся, словно его огрели кнутом, но сразу же, по весу руки и осторожности прикосновения понял, что это не хватка взрослого человека — так себе, поцанячья ладошка… и испуг разом сменился злостью. Он стряхнул руку и развернулся, угрожающе занося кулак…

Тот, тронувший его за плечо — скукожился, закрывая лицо руками. Луций ткнул его в ребра и налёг, прижимая к забору. Доски скрипнули, и та сонная псина опять глухо перхнула, не прерывая дремоты.

Но Луцию было уже плевать и на неё, и на всех собак в округе… потому что прижатым к забору и прячущим поганое, зияющее фурункулом рыло — оказался Эрвин Кривощёкий.

Луций даже не сразу поверил в такую удачу. По всему, Кривощекий должен был скрываться на своей Волопайке, и носа не высовывая в Ремесленные кварталы. В ожидании грядущей расплаты за своё предательство — должен был трястись ночами, прикрыв рыло одеяльцем. Должен был прислушиваться и вздрагивать от каждого стука в калитку. И Луций разъярился окончательно, когда подумал мельком, что вот он сам — именно так ведь и делал…

— Ты чего это, поганая морда? — змеёй зашипел он, наваливаясь так, что почти продавил Кривощёкого сквозь штакетник. — Ты чего на глаза мне попался? Ты чего осмелел-то, а?

Эрвин только кряхтел под градом подобных вопросов и дёргал шеей на каждое движение кулака — готовый тут же спрятать голову, если Луций всё же ударит. Глаза его виновато бегали. Даже когда Луций наступил ему на ногу, чтобы тот прекратил изворачиваться, и коротко врезал в поджатое пузо — лишь заскулил и съёжился ещё сильнее.

— Чего, свинопас? — спросил Луций. — Где там твои кореша затаились, а? — Он выразительно оглянулся в туман. — Тебя вперёд отправили? Поплатиться со мной решили? А?

— Чего ты, Луц? — плаксиво заблажил Эрвин из-под растопыренных пальцев. — Чего ты? Я ж — один тут… Я тебя искал… Я же — с тобой…

— Со мной? — переспросил Луций. — Со мной, говоришь? А чего же ты сразу слинял, когда нас подловили, если ты… со мной?

— Так… это ж… — Эрвин сбился и замолчал. Луций снова замахнулся, и он задёргался под рукой, глубже вжимаясь в доски. — Они ж — Волопайские, Луц… Соседи, можно сказать… Да они бы меня потом на кол надели, если б я против них попёр… Вы-то — за оврагом живёте, вам с волопайскими одну дорогу не делить…, а мне — как потом домой ходить у них под носом? Ну, Луц… Ты чего? Я ведь думал — уйду миром, а вы — шасть в проулок и нету вас. Улица-то нечейная, и Квартал под боком…

По большому счёту — он был прав. Несмотря на всю злость, Луций это понимал. Он, по правде сказать, и не ждал тогда, что Кривощёкий потянет за них мазу перед Волопайскими — он же не дуралей какой. Однако — Кривощёкий был виноват уже в том, что все неприятности и страхи, так мучавшие их с Курцем, его самого обошли стороной. И спускать это за просто так Луций уж совсем не был намерен.

— Я ж и не знал, что вы с Вартаном бодаться начнёте… Так бы я, конечно — за вас потянул! — гнусавил Эрвин, загородив подреберье локтями. — Они ж против вас двоих ничего толком и не имели… Хотели-то — пугнуть просто. Вартан всегда такой… Был… — он заискивающе заглядывал на Луция. — Здорово ты его!

— А ты — видел? — прищурился Луций.

— Ну, видел — как кулаком ты его припечатал… — Эрвин поспешно тараторил, исправляя оплошность. — И потом — так лихо дрался, чуть всю вартанову ватагу в одиночку не смолотил… Луц, ну чего ты, а?

— Умолкни, поганая морда… — шикнул на него Луций.

Протяжно заскрипела калитка в одном из дворов. Луций толкнул Кривощёкого вниз, пригрозив кулаком у самой рожи, дескать — тихо чтоб сидел! Собака утробно и ритмично погавкивала, не просыпаясь — как будто кашляла во сне.

Но, однако, вышедшим оказался вовсе не Курц, как Луций надеялся…, а хмурый мужик в серой робе каменотёса. Он вышел с подворья, потянулся и со вкусом зевнул… потом небрежно затворил калитку за собой и потопал в сторону Свечного, шумно сморкаясь на ходу.

Луций украдкой проследил за ним из-за шелушащегося корой забора — до самого угла. Прежде чем мужик растаял в тумане, Луций увидел ещё двоих, неслышно вышагнувших сбоку. Эти двое — подождали, пока каменотёс уйдёт чуть дальше вперёд… потом увязались следом, одинаково и неприметно ссутулившись.

Кривощёкий не утерпел, и снова подошёл к нему сзади… на этот раз, впрочем, предупредительно пошмыгивая и пошумливая.

— Я тебе где сказал сидеть? — напустился на него Луций.

Раньше Кривощёкого безостановочно травил Курц, но сейчас Курца не было рядом, так что — самому приходилось стараться.

— Так эти двое — постоянно теперь тут отираются, — зашептал Эрвин. — Второе утро уже…

— Ты-то откуда знаешь?

— Так-я-то — тоже тут, со вчера ещё… — почувствовав, что вновь становится полезным, Эрвин заторопился, спотыкаясь словами… — Луц, я же тебя поджидал…правда, думал — ты раньше придёшь…

— Когда мне надо, тогда и пришёл! — отрезал Луций. — Зачем это мне раньше?

Эрвин моргнул несколько раз, прежде чем ответить:

— Я решил… что ты попрощаться зайдёшь. Ну, попрощаться же… пока не вынесли… Курц-то наш — того…

— Чего? — не сразу понял Луций.

А когда понял — присел на корточки и, как бы увидев что-то в тумане, рывком стянул за собой Кривощёкого.

Хотя сам присел, просто чтоб виду не показать — голова закружилась, поплыло перед глазами.

— Помер… — сказал Эрвин… видимо всё это поняв, но деликатно присев вместе с ним. — Слышь-ка, Луц… Вчера ещё ведь помер. Тебе не сказали? Как мы с ним с площади от Зова вернулись, так он и помер…

— Вернулись? — Луций смотрел, не видя…, но зацепился вниманием за эти слова, как утопающий цепляется за соломинку. — Как это — вы вернулись? Так вы чего — вместе на Площадь ходили?

— Ага… Мы как раз на Рыночном Ряду с ним стояли, когда нас позвало…

— На Рыночном? — не поверил Луций.

Выходит, оба его ватажника, так люто друг друга презиравших — объединились за его спиной, едва их вожак пропал с глаз? Да есть ли на свете вести, поганее этой?

— Ты не думай… — Эрвин снова затараторил. — Курц — сам ко мне подошёл. Я думал сперва, что он драться сейчас полезет. Нет, ты знаешь — я его не боюсь… Никогда не боялся… Только он — не полез. Он, знаешь Луц… он ведь сразу на тебя бочку покатил…

— Да? — желая сделать хоть что-то, Луций толкнул его в грудину, загоняя обратно — под забор.

— Точно говорю… Я ему так и сказал: «Ты чего, мол, на Луца катишь?» А он мне говорит: «Дураком, мол, ты будешь, если с Луцием ещё хоть раз свяжешься… Мол, Луций теперь куда не посмотрит — там и быть беде.» А я ему говорю: «Это ты про Вартана Брюхоногого, что ли? Так, всем известно — когда город горел да все бегали, Вартана конный жандарм стеганул нагайкой, да случайно попал по башке…, а потом ещё и пожарная телега на него наехала…»

Кривощёкий оскалился и выразительно подмигнул Луцию:

— Я ему говорю: «Ты чего на своих катишь?!» И беру этак за рубаху его! А он: «Мол, не в Брюхоногом дело…, а в том, что Луц про́клятое железо, что из-под земли подняли — в кровь и во всякое прочее макнул. И что теперь, мол, и сам он конченый, и все, кто вокруг него…» Так, мол, и Чёрной Книге теперь написано… Нет, я ему, конечно, заехал под микитки! Тут же, как он про это рот раскрыл, так я ему сразу же и заехал…

— Хорош тут передо мной героя втирать! — велел ему Луций. — По делу давай…

— Так — по делу же… — воспрянул духом Эрвин.

Локтями он больше не прикрывался.

— Так мол и так, говорит он мне: «Луца огнём от Приговорённого дома пожгло! Ему теперь, как Лентяю‑коровнику — нужно будет вне людей жить. Это, — говорит, — если ещё не сдохнет теперь в корчах…» А я ему говорю: «Сам ты вперёд сдохнешь!» Так я на него разозлился! Глина меня поглоти! Навалял бы ему прям тут же, да жандармы проехали поодаль… Видимое ли дело — на своих такую телегу катить… «Сам ты, — говорю ему, — сдохнешь…» Он и сдох, к вечеру… Эй, Луц, а куда это мы?

Луций оглянулся, опомнившись.

Они почти уже бежали вдоль проулка, в зады пустых огородов, где качались под ветром наполовину обшелушенные подсолнуховые головы — всё, что успели повыколупывать воробьи перед птичьим мором.

Вернее — бежал Луций, силком волоча Кривощёкого за собой. Тот уже задыхался от разговоров на бегу. Луций отпустил его и отошёл к забору — навалился на него всем телом и обвис. Ноги что-то — совсем не хотели держать. Он попытался притвориться, что прячется за забором, высматривая что-то в глубине огорода, но получилось, должно быть, совсем уж неправдоподобно. Кривощёкий не поверил — так и стоял столбом, совершенно не скрываясь.

«Плевать на Кривощёкого! — подумал Луций. — Пусть думает, что хочет…»

Близко-близко, перед самым лицом перевешивалась через забор голова подсолнуха… её семенное решето было обёрнуто тряпицей, туго завязанной на затылке. Страшное дело — привычка… Воробьев больше не было, но тряпки всё равно до сих пор вязали… не может же быть, что хозяин подсолнухов просто не заметил птичьего исчезновения. Хотя и такое могло быть — слишком многое случилось за последние дни, чтобы оглядываться на каких‑то там сгинувших птах.

Мошкара роилась среди жухлых и треугольных подсолнуховых заусенец — будто накрытая шляпка напоминало им лицо покойника.

— Как он помер-то? — спросил Луций.

Но Кривощёкий только плечами пожал — не знаю, мол.

— В корчах, надо думать! Как другим прочил, так сам и… — Луций хотел что-то ещё добавить, но не нашёл более подходящих слов, а потому — смолчал.

— Никогда не любил этих Болтунов… — эхом откликнулся Кривощёкий Эрвин. — У него ведь правда Болтуны были в роду? А, Луц? Или он — брехал всё? Хотя, если даже и не брехал, Болтун из него вышел бы — так себе… Только и умел бы, что козам вымя присушивать. Пользы на грошик, а понтов-то, понтов… на золотой…

Кривощёкий сбился, не к разговору помянув деньги… и продолжил уже совсем о другом:

— Денег-то в Колодец сыпали! Никогда я такого не видел… Все ведь привыкли уж — в воскресный день да пополудни с грошиком в кармане по городу болтаться. А тут — до полудня ещё целый час. У кого сколько с собой было, то и сыпали… Мне б ещё продышаться у Колодца, да я уж ушёл — чтоб только не смотреть! Наверное, правду говорят, что у Колодца дна нету. Было б дно — так доверху деньгами б засыпали.

— Чуши не мели! — одёрнул его Луций.

— Ага… — не споря, согласился Эрвин. — Нет, я бы ни за что Болтуна в своём роду не пожелал бы… Их сильнее Зовёт, чем простого человека. Вчерась-то — Глина ка-а-ак вздохнёт! Зов такой был, что зазвенело всё… и аж пятки заломило. Ни разу такого не припомню. Все разом с места сорвались, будто голубей выстрелом пугнули. Народ из окон прыгал. Я только побежал было, гляжу — Курц-то наш уже за угол поворачивает. Наверное, всю требуху он себе в творог сбил — так нёсся! Я тоже, конечно… Будто сухую шишку мне в горло запихали — ни дохнуть, ни глотнуть. Бегу, а из какого-то окна мужик вылетает и… бац! Прямо на булыжник… Аж кровями плеснуло! Давка ещё на Купеческой началась. А у самого Колодца — вообще жуть! Говорят, Колодец еле-еле выдыхал — людям только и хватало, чтоб не помереть. Народу подавили… Многих и в Колодец столкнули в суматохе. А уж денег-то…

Кривощекий постепенно притих до горячего шёпота.

— Но ты-то отдышался… — сказал тогда Луций.

— Ага. Под ногами у людей прополз… так жажду утолить хотелось.

— А дружок твой?

— Курц? Так что про него… Я домой вернулся, а там — вой до потолка. Один дядя после Пожара болел лёжа — не смог к Колодцу пойти. Так и окочурился в кровати. Другой побежал, да ногой в вожжах запутался, упал и …бац, лбом об оглоблю. Пока в отключке валялся, так и помер. В каждом десятом доме — если не покойник, так покалеченный. Так что, чего тут гадать‑то — отчего да как…

— Обратно в ватагу ко мне — хочешь? — спросил его Луций.

— А то… — обрадовался Эрвин. — Я же за тебя… всегда…

— Тогда, — отрезал Луций, — придётся тебе, Кривощёкий, всё тут пронюхать, как следует.

— Да чего тут нюхать? — удивился тот. — Говорю же — Болтуны у Курца были в роду. Их завсегда сильнее…

Луций повернулся, вскидывая руку, и припечатал костяшками кулака в оттопыренное ухо.

Эрвин коротко взвыл и присел, накрыв отшибленный хрящ ладонью.

— Да за что?

— А ну-ка — встал! — велел ему Луций.

Тот поднялся с корточек, поскуливая.

— Дурак ты, — с сожалением сказал Луций. — Курц — и то посмекалистей тебя был. А ты — один на один сложить не можешь…

— Да, чего?

— Лентяя-коровника когда хоронят?

— Да он живой, вроде… — медленно сказал Эрвин… и в глазах у него что-то промелькнуло.

— Чего ж так? Он ведь всем Болтунам Болту! Чем Болтун сильнее, тем Зов настойчивей — сам же говоришь?

— Ну…

— И живёт он на выпасе, так? Сколько ему было бежать до Колодца? Ты вот, с шишкой в горле, добежал бы с выпаса?

— С выпаса? Не…

— Лентяю-Коровнику проще было б сразу об пень убиться… Так чего он живой до сих пор?

Кривощёкий подумал, помолчал, в сомнении пожевал туман губами.

— Думаешь, и Курц наш — не от Зова помер? А от чего тогда?

— Вот и узнай! И про то, кого это землекопы около его дома караулят… — подсказал ему Луций.

— Да, мало ли… Может, баба у него там, у землекопа…

— А может, у тебя в башке лошадь насрала?

Он сгрёб Кривощекого в охапку и опять поволок за собой вдоль улицы. Тот слабо упирался, больше для виду… Туман вокруг поредел, утро понемногу оттаивало… и за оврагом, на Волопайских недосгоревших подворьях звучно взрёвывали коровы, просясь на утреннюю дойку.

— Давно, говоришь, тут караулят? — выспрашивал на ходу Луций, не собираясь терять времени. — А серый этот — когда пришёл, ты видел?

— Да он не приходил… У калитки ещё роса лежала. Он тут вообще ночевал вроде…

— У кого? Курц же говорил — в его доме все бабы давно вдовые.

— Да не знаю я… — неловко пожал плечами Кривощёкий.

— Так выясни! — настойчиво, но тихо повторил Луций. — Меня тут все знают, мне туда нельзя соваться. А тебе, волопайскому — ничего не будет. Сунься и порасспроси…

— Кто ж со мной говорить станет? — удивился Эрвин. — Меня ж погонят…

— Не погонят… — покачал головой Луций.

— Чего это?

— Ты ж им денег дашь!

— Каких ещё денег?

Глаза его всё больше и больше выпучивались.

«Ещё немного, — подумал Луций, — и он станет столь же сильно походить на жабу, как Курц походил на дворового пса…»

Они свернули в тупичок, сырой и заросший. Эрвин хотел было остановиться прямо тут, но Луций походя пхнул его в спину. Пошли-пошли, чего встал? Впереди вился просевший плетень, и Эрвин посеменил к нему, то и дело оборачиваясь. Они забрели по колено в траву — лопухи картонно шелестели, цепляясь за ноги. Росы на каждом из них висело — с хорошую пригоршню. Штаны ниже колена сразу же промокли.

— Чего мы здесь? — озираясь, спрашивал Эрвин.

Тогда Луций сказал ему:

— Промочил ноги-то?

Кривощёкий молчал ошарашено, только пучил жабьи глазищи, да шевелил губами, жабьими же — влажными и большими.

— Клянись тогда! — потребовал Луций. — Земляной клятвой клянись! На сырых костях, на холодной земле…

— Ты чего? — всё твердил Кривощекий.

— Вот чего… — Луций сунул руку в карман и вынул монету, взвесил на руке и с размаху швырнул в Кривощёкого. Тот неловко поймал, едва не промахнувшись мимо монеты… И едва не выронил с перепугу, ощутив в пальцах тяжесть настоящего золотого.

— Это что?

Он дунул на монету, осмотрел, едва не тыча под самые веки… потом ухватил пальцами, попытавшись согнуть… Раззявил рот и попробовал зубами — монета, стукаясь о них, выбивала чудесный, почти фарфоровый звон.

— Что это, а?

Луций молча ждал, стоя так, чтобы перекрыть Эрвину дорогу, если тот сдуру или перепугу вздумает побежать с деньгами.

— Это чего? Откуда?

— А ты думал, — усмехнулся Луций, — что я до седой бороды буду с вами пряники с базара тянуть? Или с вашими свинопасами делить, чья тут улица? Мне с ними, свинорылыми, делить теперь нечего, понял? Тебе твоя Волопайка столько даст?

— Что ты… — расплылся Эрвин. — Да я за всю жизнь…

— Ну так — бери, Кривощёкий! — сказал Луций, через силу суровя голос. — И не скули больше, что тебе Волопайка ближе. Мне теперь будешь служить, а не Волопайке! Понял?

— Понял, Луц… Понял, что ты…

— Клянись, раз понял! Босиком на землю встань и клянись!

— Клянусь, — торопился Эрвин Кривощекий, оттаптывая задники.

— Быстрее! — оскалился Луций, чтобы не лыбиться в такой неподходящий момент.

— Сейчас-сейчас…

— Босым на земле стоя… Хребтом Глину чуя… На сырых костях, да на холодном ветру… На дикой траве, да на мокром стегне… Клянись, поганая морда!

— Клянусь…

— Ну!

— Тебе служить… Да ноги отсохнут, да кости размякнут, да врастёт в хребет травяной стебель, да сожрёт изнутри свое же семя…

— Босой стоишь?

— Босой… — он поднял и показал поочередно обе ноги — сплошь в коричневых цыпках, измазанные раздавленной зеленью. — Ноги мокнут, а кости хрупнут… Земля под мной дышит, Глина меня слышит… Луц, так как это? Это ты мне насовсем, правда?

— Я покупаю, ты продаешься… Смотри у меня! — пригрозил тот. — Глина тебя слышала. Чего не так — сгложет тебя бесследно…

— А где взял-то?

— Не твоё дело. Где взял — там и ещё возьму! Обувайся, пошли…

Эрвин нагнулся, кряхтя, и принялся шукать по траве, разыскивая сброшенные с ног опорки. Потом выволокся на дорогу, как был, босой — волоча их за задники, зябко поджимая пальцы на ногах.

— Я в ней дыру пробью…, а Луц? Чтобы не спёрли… Или прикопаю… Какая деньжища-то великая, а! Да я за тебя теперь… А на Волопайку — и не пойду больше. Чего мне на нее ходить? К дому-то можно и как‑нибудь и через Свайный проскочить… Гляди — золотая… — он тёр и тёр монету рукавом, ловил ей потерянное в тумане солнце — никак не мог наглядеться. — Нет, не спрячу… Нельзя — просто так прикапывать… Найдут ещё… Разменяю… — решил он, с трудом попадая мокрыми ногами в обувь. — Где только такую разменять-то? А, Луц? На базар с такой не сунешься — сразу околоточный прихватит. Может у Батаймяну, у менялы? Он, правда, свою долю взыщет — одну серебряную недодаст. Или обманет… Чего делать-то? А, Луц!..

— Сюда слушай, — сказал Луц, делая знак рукой… и сам загляделся на свою ладонь — багровел на ней пятиугольник, выжженный гвоздями с тёткиного каблука.

Эрвин, спотыкаясь и подминая задники, кинулся к нему.

— Пойдешь к Батаймяну… — начал вслух рассуждать Луций. — Сразу золотой ему не показывай — тем более, если Батаймян не один в канторе будет. Вообще, с собой на базар деньги не таскай — узнают, отберут на хрен… Шепнёшь ему, что тебя взрослые прислали его позвать — поговорить хотят. Потом отведёшь менялу к Ремесленным кварталам, где мастеровые ходят. Да не давай себя за руку брать, или ещё как-то схватить — всегда два шага держи. И там, на Ремесленной, вот что скажешь ему: приезжий торговец у вас в дому, на Волопайке, неделю как стоял на постое, там и нанял тебя. Велел тебе узнать — не поменяют ли где золотой, с комиссией в одну серебряную долю. Скажешь, к бабе какой-то торговец повадился шастать, там и ночует теперь. А золотые с собой не берёт — боится, что обчистят. Да помяни как‑нибудь ненароком, что старый он и одет в полосатое… Всё запомнил?

— Запомнил… — зачарованно кивнул Кривощёкий.

— Свою, — и Луций кивком указал на монету в кулаке Кривощекого, — спрячь пока, потом обменяешь. А за серебро отдашь Батаймяну вот эту…

Он вынул вторую монету и небрежно бросил её навстречу хватающим воздух пальцам.

— Возьмешь серебро — две монеты всегда с собой таскай, остальные прячь. Всё понял?

— По-нял… — с трудом выдохнул Эрвин, метясь взглядом от одной монеты к другой.

— Дальше слушай! После этого — пойдёшь в Курцев дом. Да не мельтеши там, не мозоль никому глаза. Потихоньку пригляди старуху какую-нибудь и порасспроси её.

— А чего узнать-то надо?

— Где этот каменотёс ночевал, у кого. А главное, почему в Курцевом дому? И них и баб-то молодых нету…

Кривощёкий посмотрел на него в упор.

— А ведь и правда…

— И про самого Курца узнай. Скажи, что вы с ним у одного хозяина порученцами бегали… мешки там насыпать помогали, то-сё… Скажи — хозяин его потерял, тебя узнать отправил.

— Точно! — обрадовался Эрвин.

— Смотри у меня, — пригрозил Луций. — Напортачишь — ухо в пяти местах сломаю!

— Боязно мне… — задумчиво сказал Эрвин и, быстро глянув на Луция, пояснил: — Боязно золотой где-то прятать. Я его в исподнее зашью… А, Луц?

Луций расхохотался.

— А если Глина опять позовёт? Прямо у Колодца свой зад оголишь?!

Кривощекий аж вздрогнул:

— А ведь и правда… А ну — позовёт… Отдать ведь придётся… Тогда поближе к земле спрятать надо бы… — он заторопился, побежал было прочь… потом хлопнул себя по лбу, вернулся — поклонился Луцию, как ученик кланяется своему мастеру… опять побежал, снова вспомнил что-то и вернулся.

— Слушай, Луц… — спросил он с подозрением. — А ты сам‑то? Как с собой столько денег таскаешь? А позовёт?

Не повернув к нему головы, Луций сплюнул в лопухи. Плевок был ритуальным.

— Вам прикажет! — напыщенно ответствовал он. — А меня — попросит.

Кривощёкий тотчас отошёл — с тем глубокомысленным видом, с каким дурак отходит от базарного ряда, купив подкову вместо лошади: вроде всё правильно ему объяснили, а всё равно ничего не понятно. Платил за лошадь, получил подкову… Так? Ну, да — всё правильно… Через десяток шагов до него дошло. Он замер, и глаза снова по‑жабьи полезли наружу.

Луций сказал:

— Пошёл, куда велено! И бегом давай!

Тогда Кривощёкий снова поклонился.

И на этот раз его поклон был очень глубоким…