Жестокие всходы

Глава 38 (холодная, как тошная беда, что вечно ходит следом за удачей…)

Течение у самого дна было очень сильным — Кривощёкого сразу же закружило и понесло в ручье, и только благодаря этому он не вонзился башкой в топкое дно и не увяз в нём навеки. Изредка ему удавалось всплыть на поверхность — тогда он торопливо делал глоток-другой воздуха, сколько успевал… и его вновь окунало с головой в мутное и илистое.

С того уступа, где только что стоял Приговорённый дом — всё ещё что-то сыпалось, и скатывались по склону в овраг припоздавшие обломки, дробясь на лету и рябя собой воду. Душное облако расплывалось поверх, и отсюда, с воды, уже не понять было — пыль это или вознёсшийся пепел… Когда течение разворачивало Эрвина лицом к уступу, то он замечал порой серебряные дождинки, насквозь пробивающие это облако и ничком падающие слева и справа от поплавка его, Эрвиновой, головы — будто прикосновение этого облака умерщвляло всё на свете, даже сам дождь…

Потом Эрвин подумал, что некоторые из этих капель вполне могли быть и пулями — слишком уж тяжело они падали, слишком уж высокие фонтанчики выбивали из спины обезумевшего ручья. Он так и не разглядел жандармов, оставшихся на уступе, а значит они тоже вряд ли видели его — стреляли наугад сквозь разделившую их пепельную пелену и, скорее всего, уже пришпоривали лошадей, чтоб убраться восвояси.

Кривощёкий не знал, насколько далеко бьют их винтовки, но особо не опасался погони — Свайный не зря всю жизнь величался Тупиком, и дальше вдоль оврага здесь не было проложено ни дороги, ни даже пешеходной тропки, где лошадь могла бы удержаться на краю обрыва.

Он опасался лишь того, что рано или поздно его вынесет к противоположному склону оврага, и там затащит под путаницу затопленных ив. Эрвин пытался судорожно подгребать, но течение, не обращая никакого внимания на его отчаянные усилия, влекло и влекло его дальше и дальше — порой опасно пронося под накренившимися к самой воде стволами. Один раз его проволокло между двумя всплывшими со дна корягами, и Эрвин чувствительно шваркнулся о них ребрами, когда вместе с потоком переваливался через скользкие, но при этом суковатые колоды. Одна из коряг податливо крутнулась на воде, приподняв что-то, застрявшее на самом её комле…

Кривощёкий не успел разглядеть, что это было — что-то мылкое, несвежее, раздутое изнутри. Оно колыхалось, будто гирлянда мягких белёсых пузырей, шарнирно склеенное друг с другом. На миг Эрвину показалось, что в он видит сквозь толщу воды новенький, совсем не пострадавший от долгого пребывания в воде, сапог — видит очень отчётливо, и как будто бы даже жёлтые гвоздики набиты по краю подошвы…, но его снова перевернуло и окунуло с головой, и снова замельтешили перед глазами расчёсанные быстрым течением стебли… Когда Эрвин опять вынырнул — утопленника уже и след простыл, да и какие на воде следы?

Ручей изогнулся подковой, и мимо плывущего из последних сил Эрвина пошла самым краем берега притихшая в горе своём Волопайка.

Всего через несколько саженей начинался недостроенный мост — сваи вразброд стояли поперёк течения, и оно бесновалось, расшатывая их и очерчивая бурунами каждую… Тут Кривощёкому пришлось грести до судорог в плечах — чтобы не впечатало со всей дури в гудящую от напора воды просмоленную древесину… и он как-то сумел проскочить между сваями, отделавшись лишь парой синяков. Сразу за мостом овраг мельчал, и ручей расширялся, течение теряло норов — буруны уже не пенились, только бултыхались вдоль берегов широкие лопуховые листья, тесно обсиженные напуганными лягушками, да змеились стебли водяных лилий.

Кривощёкий несколько раз мазнул животом неглубокое дно и попытался встать… только зря увязнув ногами и разом лишившись обоих дырявых своих башмаков. Не решаясь заново искушать судьбу, Эрвин снова лёг на воду плашмя и лежал так, пока течение не ослабло уже совсем, устав толкать его в босые пятки.

Прошло довольно много времени, прежде чем он вновь задел рукой скользивший мимо берег…

Трава, растущая здесь, не выглядела сорной и не полосовала колко ладони — была непривычно мягка в пригоршне. И Кривощёкий обрадованно вцепился к неё — как кутёнок цепляется за лохматую мамкину шерсть, и одним длинным рывком притянул себя к низкому берегу, потом опёрся о него локтями, отчаянно зашустрил коленями и выбрался, наконец, на твёрдое…

Неизвестно, сколько он провалялся ничком, понемногу переводя дыхание и время от времени тошнотно срыгивая воду.

Дождь понемногу стихал.

Досыта напившийся водой ручей всё‑таки вынес его куда-то за пределы города — сейчас вокруг Эрвина не было больше ничего каменного. Только трава, только земля и небо — промокшее и низкое. Ближайшие городские крыши едва-едва багровели на дальних пределах видимости — самыми коньковыми узлами задевая рваные тучи. Ни карнизов, ни стен домов под ними Эрвин уже не смог различить с такого расстояния.

Кривощёкий пополз прочь от берега — как был, на четвереньках, пока под локтями и коленями не перестало чавкать. Потом собрался с силами и встал, пошатываясь… весь с ног до головы перемазанный раздавленным зелёным фаршем.

— Опять повезло, что ли? — спросил Эрвин самого себя.

Он ощупал лицо руками — цело ли… и вроде не обнаружил нигде пепельных ожогов или новых, сквозных дыр… Выходит, и впрямь повезло… Опять он смог ускользнуть и от тех, и от этих… никому не дался в руки, и даже не подпалил себе рожи, и не переломал рук-ног, пока летал с уступа и бултыхался в ручье. Повезло! Раз после такого смог встать на ноги — значит, теперь уже никогда не упадёт!

Кривощёкий подумал так, и счастливо улыбнулся, запрокинув лицо к мокрому небу… Больше ведь и не было никого вокруг — не у кого было спрашивать, и некому было улыбаться…

Но первый же шаг вышел совсем неудачным — что-то вязко хлюпнуло и полезло меж босых его пальцев. Эрвину даже это не смогло испортить настроения, он не перестал улыбаться и даже переступил ногами на одном месте — он так перемерз в воде и грязи, что аж разнежился, топчась на тёплом… чем бы оно ни было.

Невдалеке, будто окликнув его, коротко мыкнула корова. Тускло, по-жестяному, звякнул оттуда колокольчик — рогатая голова мотнулась поверх высокой травы, распугивая мух… пузатых и ленивых. Те обиж-ж-женно закружились вокруг острых костяных кривулин, которыми корова безуспешно пыталась их боднуть.

Шея у коровы была коричневая, в обширными чёрными пятнами…

— Буряша… — зачем-то позвал её Эрвин и пошёл в её сторону, с некоторым даже сожалением попрощавшись с парным теплом под ногами и отирая на ходу босую подошву о траву.

Корова скосила на его голос лиловый волдырь глаза, но всё равно глядела куда-то мимо. Она не была привязана — Кривощёкий нигде не заметил ни веревки, ни колышка среди густой травы…, но не отходила прочь, глуповато пялилась то налево, то направо от себя, косо двигая челюстью. Эрвин несколько раз помахал руками — проверяя, не слишком ли бодливая…, но корове, вроде, был плевать на него — она лишь вздрогнула и нервно переступила задними ногами в траве, когда Кривощёкий прикоснулся к её вымени.

Эрвин только сейчас понял, насколько сильно проголодался.

Он ведь размечтался как обычно доесть завтрак из трактира, который с раннего утра принёс Хозяину Луцию — тот снова даже не прикоснулся к еде. Чем Луций питался с своих заросших сорняками развалинах, Эрвин не видел, но видать ел что-то… ни сидел же голодом! Только вот сегодня — вместо того, чтоб привычным уже жестом разрешить Эрвину набить брюхо дорогой жрачкой, Хозяин отправил его в город… за медью и железом… Чудны и непонятны дела твои, Хозяин… Раньше-то и овсяные пряники со всеми жевал, пусть и плевался с них, а теперь — и на такие яства не смотрит…

Как пацан с сельской Волопайки, Кривощёкий умел подоить корову, хоть из-за вечной бедности и был в том деле не слишком искусен. Он ласково огладил вымя, успокаивая рогатую… потом неловко поймал в колечко двух пальцев упругий пузырёк, и брызнул пенистой струйкой прямо себе в пригоршню. Корова жалобно мыкнула и протестующе заелозила задом. Сосцы её были воспалены и вяло кровоточили — молочную пенку на ладони Эрвина чуть прикрашивал розоватый оттенок.

Вот ведь… невезуха!

Кривощёкий разочарованно вытер перепачканную клейким ладошку о мокрые штаны.

Пить такое молок было совсем нельзя — где у скотины кровь, там и гной, того и гляди животом замаешься, а то и вовсе сляжешь потом с брюшной горячкой. Корова снова мыкнула, испуганно взбрыкнув на какой-то звук в траве, и слепо повела рогатой башкой. Кривощёкий отчего-то тоже охнул и мелко заозирался… но, вроде бы, ничего, кроме ветра, этой травы не тревожило. И только когда корова уронила голову к самым его ногам и замычала протяжно, обречённо и истово — Эрвин догадался, наконец, обернуться…

Тот человек — стоял сразу за его спиной, невесть как умудрившись подкрасться совсем бесшумно.

Эрвин увидел сначала его голое пузо, торчащее далеко вперёд, и это при худых-то боках… Отвороты распахнутой на все пуговицы душегрейки, что это пузико обрамляли — только делали его вид ещё нелепее. Кривощёкий спешно отпятился на несколько шагов и только тогда смог отозвать взгляд от этого тугого кожаного шара с острым пупом и разглядеть лицо под краем низко надвинутой шляпы.

На войлочном краю этой шляпы часто-часто висели дождевые капли, будто крепко пришитые бусины — каждая из них плясала, готовая вот-вот сорваться… Но, пока этот странный человек смотрел на Эрвина и мелко хихикал, глядя, как он пятится, ни одна из них так и не сорвалась.

А Эрвин — на каком-то несчитанном, но скорее всего на пятом, шаге… вдруг неловко переплёлся ногами и уронил сам себя в траву, громко и смачно плюхнув в ней насквозь промокшим задом.

Корова тут же шарахнулась в сторону, едва заслышав этот звук… и несколько раз подряд слепо боднула воздух рогами — лишь бесцельно расталкивая ими траву.

Человек в душегрейке снова беззвучно засмеялся, и кадык его запрыгал вверх-и-вниз — будто собирался выскочить из горла и влажным комком шлёпнуться ему под ноги… и тогда это был бы единственный звук, который распознали бы бедные Эрвиновы уши среди мычания и шороха. Но ничего такого не произошло… Человек также внезапно перестал смешливо трястись и подмигнул ему…, а Кривощёкий с ужасом понял, что глаза его столь же белы, и так же подёрнуты едва заметной кровавой поволокой, как и то пропащее молоко, что Эрвин не до конца отёр с ладони.

— Я не пил… Не пил твоего молока! — плаксиво заголосил Эрвин. — Это твоя Буряша, Лентяй… только твоя! Смотри… — он распростёр ладони, то ли предъявляя их Лентяю-Коровнику, то ли просто загораживаясь от него. — Вымя у неё плохое. Не пил я, не пил… и не пригубил даже.

Но ничего не изменилась в глазах у голопузого этого человека — ни пощады, ни сомнения… на даже простой понятной насмешки. И это было особенно страшно — рот веселился, губы извивались червями, и капли по войлочному краю плясали, плясали безудержно…, а в глазах, мутных и белых, ничего не отражалось, одно заспанное безразличие творожилось в уголках этих глаз кислыми хлопьями… Мол, пил ты или мимо лил — да какая мне разница… так говорили его глаза.

Корова зацепилась в траве рогом, намотала на него спутанных стеблей и с натугой вырвала тугой колтун, воздела его на рога и… тотчас позабыла, с чего всё началось — свисающие перед глазами стебли заинтересовали её, корова поймала их длинным языком, затащила в рот и принялась мерно пережёвывать, постепенно втягивая в себя редеющий на глазах травяной клок…

А Лентяй-Коровник сделал короткий шаг в сторону Эрвина… и его пузико — болтанулось из стороны в сторону на ходу. Эрвин вроде даже услышал, как булькнуло у него внутри.

Он всё‑таки попробовал убежать… крутнулся проворно с задницы на колени и уже с них — сиганул в ближайшие кусты. Но не пробежал и половины… странная мягкая слабость узлом перекрутила его ноги, они вновь сами собой друг с другом переплелись, и Эрвин упал — на этот раз звучно шлёпнувшись животом оземь и отбив напрочь все внутренности. Всхлипывая, он пополз…, но шаги, короткие, никуда не спешащие — следовали за ним, шуршали травой, плескали случайными лужицами. Ног Кривощёкий уже не чувствовал — ниже колен их будто и не было вовсе, кисель… да и сами колени всё сильнее и сильнее тряслись и слабли. Он вроде бы кричал… вроде бы звал на помощь — то ли криком, то ли сорванным шёпотом, молил Глину о спасении, молил Хозяина о защите, упрашивал Болтуна, этого тишайшего и неумолимого человека… чтоб тот оставил его, Эрвина, в покое — перестал медленно‑медленно настигать, всё время оставаясь за спиной, куда он не поверни… Но Колодец был далеко и не слышал его, или Колодцу было поевать… и Хозяин Луций — тоже был далеко и занят своими непонятными делами, а Лентяй‑Коровник становился чуточку ближе с каждым сделанным шагом… и клевер под ладонями был мягок тих, и Эрвин пытался хватать его пригоршней и тянуть своё обезволившее тело дальше, но клевер рвался, будто мокрая паутина, и только зря опутывал пальцы… и вот уже и локти отказались опираться об этот клевер, и тогда Эрвин перестал ползти — смирился и утопил в нём, душистом и мягком, поганую свою рожу, над который вечно насмехались даже самые дурные волопайские девки… и вот так, пряча её от всего белого света, от безучастного неба и даже от незрячей этой коровы, которая так и мыкала неподалёку… сам едва не захлёбываясь от влажности этого клеверного ковра, промоченного недавним дождём, и столь же обильно политого поверх дождя его собственными слезами, Эрвин вздрагивал и терпел, ожидая, когда всё закончится…

Но закончилось не скоро… и он успел дважды коротко помутиться умом, а когда снова пришёл в себя, то ноги пусть и с трудом, но держали его, и даже несли куда‑то сами собой, и нескончаемо хлюпало под ногами, и Эрвин ежеминутно оскальзывался в колее и часто падал, но снова вставал и брёл… и внутри у него болело и ёкало при каждом шаге, и он пару раз выбирал укромное место и присаживался там по большой нужде, но сидеть было больно, и вставать было больно, и только идти… вечно идти куда‑то вперёд — было почти не больно, терпимо. И Эрвин шёл и шёл, и колея вывела его жандармскому посту при входе в город — несколько крытых фургонов стояли тут поперёк дороги, распряженные, с высоко задранными дышлами… и только один из фургонов был при деле, да и то лошадей впряжена была лишь пара, а не четвёрка, как нужно для такой махины — только чтоб хватило конной тяги с дороги фургон отволочь, если приспичит кому-то тут проехать и ему разрешат.

Эрвин бездумно обошёл этот фургон… и мокнущий на его козлах жандарм окликнул его… потом ещё раз… и, взбеленившись на его молчание, благим матом заорал ему в спину… Тогда брезент на другом фургоне откинулся, пролив Кривощёкому на макушку целый водопад… внутри сидело битком жандармов, и все с винтовками… но, по счастью, не оказалось среди них ни одного из той пятёрки, от которой Эрвин так счастливо сдрапал сегодня… да ему было уже, в общем‑то, и плевать на это.

Однако, жандармы не стали Кривощёкого задерживать или ещё как‑то щемить — только быстро переглянулись друг с другом, когда он ответил им, откуда пришёл и кого там видел… и покачали головами, и жалостливо опяуглили его, и опятиуглились сами, и плевали на мостовую, и мостовая вокруг них вскоре сделалась рябая от ритуальных плевков.

И Эрвин постоял-постоял, да просто пошёл от них дальше, и его никто не остановил, не велел дожидаться приезда начальства. Так, чувствуя на себе их взгляды, пыхтя ноющей боли и шаркая утиной своей походкой, Кривощёкий взобрался на холм, за крутизну которого этот южный, ведущий за город Тракт и окрестили Громовым. Там, с верхней точки булыжной дороги, блестящей как чьё‑то лысое темя, Эрвин посмотрел на город, ещё мокрый, но уже подсыхающий — времени со злополучного того полудня прошла целая уйма, уже вечерело, пахло печами и горячей водой, в которой хозяйки разводили мыло.

И Кривощёкий поплёлся к первому же попавшемуся на пути доходному дому… и когда какая‑то баба грубо окликнула его и замахнулась деревянной тёркой, чтоб огреть его заду — Эрвин расплакался перед ней, назвал имя Лентяя‑Коровника и больше ничего даже сказать не успел — баба всплеснула руками и повела его в натопленный сверх всякой меры полуподвал, и показала где встать, чтобы помыться, и сказала, сколько воды разрешает на это потратить, и показала, где стоит веревочная швабра, которой ему надлежало подтереть после себя каменный пол, и, в конце‑концов совсем распричитавшись — даже дала ему пригоршню растаявшего во влаге сырого мыла, и он долго возил этой пригоршней по всем местам, пока не сумел отскрести от себя всё присохшее…