Жестокие всходы

Глава 26 (дождливая, как плач по убиенным…)

Он упал, и что-то хрустнуло в нём.

Что-то лопнуло и пролилось — горячее, бодрящее. Удар о землю был силён, но всё равно — оказался куда мягче, чем он ожидал. Луций на мгновение увидел собственные босые ноги, высоко подпрыгнувшие после падения. Комья земли — тоже взвились в воздух и посыпались сверху, лупя по лицу и запорашивая глаза. Луций лежал, ожидая, когда это закончится. На стоны не было ни сил, ни повода — удар выбил из Луция не только весь воздух, пригодный для стона, но и всю боль… Он просто лежал — пустой, как вылущенная скорлупа… и настолько же лёгкий.

Отсюда, с самой земли, доходный дом господина Шпигеля выглядел мрачной громадиной. Стена нависала над Лицуем, пустое окно из которого он выпал, было страшно высоко — где-то в небе. Болтался на ветру угол уцелевшей покуда занавески. Луций не увидел в окне ни соровата, ни даже его ненормальной тени — из окна, пятная копотью стену, вдруг дохнуло огнём. Пламя было горячим и алым. Занавеска затрещала, искря и скручиваясь… мгновением позже пламя пожрало её без остатка. Столб огня всё креп, всё набирал силу — был уже не чадным выдохом, а яростным факелом, достающим до самого неба. А сам дом — был кузнечным горном, в огне которого испарялись низкие тучи.

«В таком-то горне, — совсем не к месту подумал Луций, — и чугун ковать можно…»

Пламя гулко ревело за стенами дома — едва слышно в этом рёве лопнуло стекло в следующем по счету окне, и напор огня, извергшегося оттуда был таким мощным, что выволакивал наружу пылающие обломки вещей.

Пришлось опять прятаться за лодонями… но, к счастью, опять обошлось, и его ничем не прибило. Он отнял от лица руки… Вокруг вокруг его головы, по-прежнему гудящей от удара, как жбан — напорошило пепельного… седого…

Что-то мягко ткнулось в его ноги, Луций повернул голову — посмотреть, что это… Щуплая серая фигура копошилась подле, пытаясь обхватить его под колени. Потом Луций почувствовал, что его тащат за ноги — волоком. Он попытался высвободится, и увидел, что это Кривощёкий.

«Вот как! — с немалым удивлением подумал про него Луций. — Не смылся, выходит…»

Кривощёкий Эрвин споткнулся и упал, выпустив его ногу — словно провалился куда-то во тьму. Луций собрал последние силы, чтобы пошевелиться. Очень не хотелось, чтобы его волокли по земле, как мешок какой‑нибудь…

Кирка! Он вспомнил вдруг и его словно ошпарило. Где кирка?! Он содрогнулся так сильно, что ему удалось сесть. К великому облегчению кирка была с ним — он так и прижимал её к груди. Она была вся скользкая от его тёплой крови, разогретой столь близким огнём. Он посмотрел на руки — на них будто натянули алые перчатки, ладони были полны скользкого и горячего, и из пропоротых рукавов отцовской накидки сочилось такое же. Тьма вновь шевельнулась и выпростала из себя бледную рожу Кривощёкого.

— Хозяин… — лицо его сминалось и растягивалось как пергаментное, вены надувались на шее. Луций понял, что Кривощекий кричит что есть силы, но из-за рёва племени едва различал слова.

— Хозяин…

— Помоги встать! — велел ему Луций, но Кривощёкий только придурковато захлопал глазами — тоже ничего не расслышал. Тогда Луций сложил из пальцев фигуру стоящего человечка и показал, как тот ходит. — Встать помоги, говорю…

Кривощёкий кивнул и, сноровисто просунувшись Луцию в подмышку, принялся тянуть его кверху.

Стоять было очень трудно… Луций почему-то долго не мог понять, где у него колени. Ноги подгибались — когда хотели, и как хотели. Земля под ним всё ещё раскачивалась упругими волнами.

Луций пытался отдышаться, опираясь на Кривощёкого, как на костыль.

Сразу несколько стекол третьего, самого верхнего этажа, вынесло пламенем. Теперь дом напоминал зажжённый примус — языки огня венчали его крышу по всему периметру. Тяжёлые багровые клубы перекатывались внутри дома, видимые сквозь нижние окна. Из пролома парадной двери, которую высадил сороват — по-прежнему валил дым, и ложились на мостовую блики издыхаюшего огня. Видимо, первый этаж выгорел весь…

Враз, словно опомнившись, заголосили молчавшие до сих пор собаки.

Со стороны Тележного тоскливо забренчал глухой, будто мятое ведро, пожарный колокол.

Не двигаясь с места, они долго стояли молча — ощущая, как каменная скала огромного доходного дома исходит жаром, будто гончарная печь.

— Ты здесь всё время околачивался? — спросил Луций, наклонившись к уху Эрвина, к поганой его щеке.

— Всё время, Хозяин! — нервно закивал тот.

— Кто-нибудь смог выбежать? — спросил тогда Луций. — Оттуда…

Обрушились этажные перекрытия, не дав ему договорить — огонь выкатился из парадного и с треском принялся терзать деревянные балясины вокруг крыльца. Споро, как опилки из-под двуручной пилы, отлетали гаснущие в воздухе искры. Чёрным сухим дождем падала сверху опалённая мошкара.

— Нет, Хозяин… — теперь Кривощекий, не очень-то доверяя голосу, мотал головой.

Что-то ухнуло и сместилось под самой крышей, где сходились вместе черепичные пласты. Снова метнулись в небо снопы искр — таких крупных, будто снялась с крыши перепуганная воробьиная стая. Кровля тяжело просела на один бок… мгновение она удерживалась, колеблясь и балансируя, потом поползла — складываясь, проваливаясь внутрь дома. Обнажился пылающий остов балок. Пламя, торопясь, догладывало последнее деревянное, что могло найти…

— А… — начал было Луций и осёкся…

Что он хотел спросить? Уцелел ли кто-то из родных? Мать? Тётка Хана? Почему‑то это совсем мало интересовало Луция сейчас. Да и глуповатым показался бы его вопрос… тем более, что Кривощёкий вроде бы уже и ответил ему. Правда, Луций тогда говорил лишь о соровате. О высоком сухом старике, в гневе столь похожем на дерево в бурю… Выбежал ли он? Нет, конечно — дереву не место в огне, только земля и камень смогут его пережить.

Луций скосил глаза и посмотрел на Эрвина — заметил ли тот хоть что-то на его лице? Но Кривощекий молча таращился на огонь… и в глазах его, кроме этого огня — отражались лишь ужас пополам с восхищением…

Только в бурьяне Кривощёкий смог его худо-бедно расшевелить… иначе он ещё долго глядел бы на своё бывшее окно из-под век тяжелых, припорошенных пеплом.

Луций будто бы оцепенел — беззвучно падали секунды, одна за другой… и, упав, так и оставались лежать подле его ног — словно нападавший осенью снег, словно сброшенная к холодам листва у подножия сонных дерев. Луций недоумённо смотрел на эти груды истлевшего, ни на что уже не годного времени… Его уже не оживить. Оно было бездарно истрачено. Теперь можно лишь поворошить мёртвое время ногой — может быть тогда все эти секунды вяло зашевелятся…, но это совершенно не будет похоже на их прежний стремительный и неуловимый трепет.

«Не будет!» — так он подумал, прежде чем обессиленно клюнуть носом.

Тотчас, без всяких предварений, ему начало сниться — он один стоял посреди леса. Сквозь частые ветки над головой придурошно мелькала жёлтая луна. Стволы обступали Луция со всех сторон, тесня его так, что и шагнуть было некуда. Столь густых зарослей Луций, городской пацан, никогда и не видывал прежде.

Он всё же сделал в этом явном сне попытку двинуться куда-то вперёд — и, к его изумлению, сплошной частокол стволов сломился и пал под его ногой. Он сделал ещё несколько шагов, таких же робких и осторожных, пока не дошло, наконец — не лес качался вокруг него, а заросли бурьяна.

Стволы хоть и выглядели толстенными, сплошь в узловатых наростах, но оставались, по сути, всё той же травой — сухой, ломкой, пустотелой внутри. Скоро Луций приспособился продираться сквозь неё — просто наступал у самого корня, с хрустом переламывал стебель и протискивался на шаг. За ним уже образовалась узкая ломанная просека. Луна заливала её серебряным светом, разделяя надвое черноту догорающей вместе с его домом ночи… будто это мамка резала ломоть праздничного пирога и, качая лезвием, разделяла обе половинки — на сейчас и на утро… Задумавшись об этом, Луций затосковал было…, но стебли надламывались и корни под ними рвались — всё шло так, как и было положено…

Скоро заросли сделались хилее и реже — впереди замаячила подсвеченная луной каменная кладка. Ещё через несколько шагов Луций различил очертания обвалившегося угла — остатки стен поднимались из травяного сухостоя. Вот и каменный карниз — навис, наконец, поверх головы, загородив луну. Сделалось совсем темно. Луций обошёл угол и двинулся наощупь вдоль стены — трещины на ней криво ухмылялись ему, будто приветствуя. Почти сразу же он запнулся обо что-то. Переводя дух, он облокотился на стену и рукояткой кирки прощупал темноту впереди себя — там осыпалась, расползаясь от малейших прикосновений, шаткая кирпичная груда… видимо, всё, что к этому времени осталось от крыльца старого Линча. Дверной проём виден не был — скорее угадывался впереди.

Абсолютной тьмой был затянут проход — словно заплетён наглухо чёрной паутиной.

Но делать было нечего — Луций выставил вперёд кровоточащую от порезов ладонь и подался в эту темноту, продавил её… Темнота упруго растягивалась, уступая, насколько могла…, а потом вдруг начала рваться. Словно он тянул размоченный в кипятке воловий пузырь — расползалась под пальцами липкая плёнка. Луций накрепко зажмурился и шагнул вперёд, полностью отдаваясь этой рвущейся тьме… и та пропустила его сквозь себя — звучно шлепнув краями, сомкнулась за его спиной.

Он открыл глаза и тотчас сощурился от обилия серого, лишённого теней света внутри.

Свет падал отвесно и, пленённые им, пылинки-секунды суматошно вытанцовывали в нём.

Луций задрал голову, но не увидел вообще ничего, что могло бы испускать этот свет. Как не испускает явного света гниль на трухлявой колоде, но, однако, светится по ночам. Может, это сопрели и светятся сорняки, оплётшие дом и заменившие ему крышу? А может, это само небо мерно фосфоресцировало над домом — будто и там, в небе, невидимое глазу, что-то тлело…

Внутри было необычайно тихо — перестав слышать звуки пожара, Луций теперь отчётливо различал даже стук собственного сердца. Да, что там сердце… каждый его шаг, даже самый тихий — полон был громогласного эха. Каждый вздох веял тяжёлым ветром, что смерчами обтачивал углы. Каждое его движение, даже самое мимолётное, порождало шорох — брезентовой накидки, и шелест волосков на теле, и скрежет песчинок, навеки прилипших к коже.

Наверное, Луций ещё не вполне пришёл в себя после падения с высоты, но эти звуки показались ему потрясающе красивыми.

Некоторое время он просто стоял в столбе колышущегося света и слушал их…

Потом, мало-по-малу, он к ним привык…

Пора было осмотреть новое жилище — этот серый свет обрывался, так и не достигая пола, и Луций не видел, на что наступает. Поверхность под босыми ступнями ощущалась ровной, но совершенно не такой, как мостовая, или утоптанный людскими ногами тротуар. Каждый шаг казался ненастоящим, будто по тонкому льду — его не оставляло ощущение стеклянной хрупкости под пятками. Словно стоит топнуть чуть посильнее — и нога, пробив тонкую скорлупу, ухнет в пустоту… Вспомнив о видениях, что насылал на него сороват, Луций присел и потрогал землю ладонями… потом даже ухом прижался. Нет, старик-дерево всё‑таки солгал ему — земля вовсе не была яйцом, полным ещё не родившихся на свет чудовищ… На ощупь она оказалось тёплой и пористой, словно корочка на сдобной ватрушке. Было очень приятно к ней прикасаться. Он не удержался — лёжа провёл рукой ещё раз, будто ласково погладил землю… как гладил когда-то и мамку по тёплому её плечу…

Когда Луций поднялся с пола — вокруг опять что-то изменилось.

Серый свет сделался ярче, а может, просто глаза успели привыкнуть к полумраку — Луций увидел вдруг, что стоит на возвышении. Целый пласт глины одним боком выперло из-под дома наверх, эта массивная плита затвердела в огне и могучие железные корни упруго держали её на весу. Сама плита, конечно же, была пятиугольной. Как же иначе?

Вдоль краев, окаймляя её, бугрились кучи пепла — словно услужливо наметённые кем-то. Походя, Луций окунул в него руку, принял на ладонь малую толику тонкого и невесомого праха. Свежие порезы на пальцах тотчас защипало… их края омертвели и сомкнулись. Кровь перестала капать.

— Хорошо… — вслух сказал Луций горсти пепла на своей ладони.

Тот, хоть и был невесомым — не развеялся от звука его голоса, и Луций уже не сомневался, что именно держит сейчас в руке. Прах к праху, но эта горсть — была особенной.

«Человеков, умерших от людских напастей — берёт в себя Глина! — говорил Духовник, читая из Чёрной Книжицы. — А в Приговорённых домах — вечно пересыпается прах тех, кто отказался от тёплого Лона ея! Прах бывших хозяев этих домов, прах усомнившихся и несогласных — тех кто возносит крестообразное пред Пятиугольным! Прах их тел и имущества их! Прах напрасной жизни и мерило ея…» Он часто повторялся, а потому было ясно, что Духовник не столько читает Священный текст, сколько твердит его наизусть.

— Ну, старик… — сказал Луций горсти пепла в своей ладони. — Стоила ли того львиная голова? Как тебе тут? Вечно пересыпаешься?

Разумеется, пепел не мог ему ответить… и Луций, подумав, сам пересыпал его из руки в руку…

Потом он уселся на верхний край плиты, как на перевёрнутую набок скамью. Те крупинки пепла, которым не хватило крови, попытались заполнить собою линии на его ладони. Луций выдул их оттуда — крупинки затанцевали в столбе серого света.

Прямо под плитой валялся вверх дном глубокий железный таз… отчего-то не расплавленный ни давним огнём, испепелившим старика, ни этим — последним, отметившим Луция…

Когда Луций его перевернул — оказалось, что таз до половины заполнен рыхлой чёрной землёй. Летучие крупинки пепла танцевали над ней особенно прихотливо. Луций хотел было задуматься об этой странности, но не успел:

… ЗДЕСЬ… — произнёс голос-внутри-всего-каменного, и Луций вздрогнул от неожиданности, поспешно отряхнул от пепла ладони, будто его застали за чем‑то непотребным…

— Что — здесь? — спросил он, с перепугу довольно громко, и пылинки вокруг тотчас дёрнулись, встрепенулись и завальсировали как-то по-другому — будто подстраиваясь под ритм его фразы.

… ЗДЕСЬ… ЖИВИ — повторил голос-внутри-дроблёного-кирпича, помедлив — словно в недовольстве от его, Луция, непонятливости. — ТЫ ПОРВАЛ СВОИ КОРНИ, ЮНЫЙ НАМЕСТНИК… ТАК — ПРОРАСТАЙ НОВЫМИ ПРОЧНЫМИ КОРНЯМИ… ТОТ — ТОЖЕ ХОТЕЛ В ТЕБЯ ПРОРАСТИ… УСПЕЛ БРОСИТЬ СЕМЕНА В ТВОЮ ГОЛОВУ… ВЫПОЛИ ИХ БЕЗЖАЛОСТНО… СЕЙ ПАЛЬЦАМИ ПРАХ СВОИХ МЫСЛЕЙ И ПОЛИ ЧУЖИЕ ПОБЕГИ… И ЖГИ СЕМЕНА, КАК ВСТРЕТИШЬ…

— Опять семена? — устало удивился Луций. — Да, сколько можно-то?

Он ещё даже и не подумал возразить, но голос-внутри-каменной-груды вдруг окреп и посуровел — пресекая саму возможность возражениям, хотя и были его слова невнятны…

С утра над городом собирались тучи, тяжёлые и грозные, как орды диких кочевников. Испуганные горожане торопливо сдёргивали бельё с верёвок и наглухо затворяли ставни, ожидая к полудню грандиозного ливня.

Но дождь вышел таким же куцым и сдержанным, как скорбь Луция по родным. Просто дождь. Влажное небо и по‑сиротски мокрые ноги. Ничего, в общем-то, и особенного. Пусть не ждёт его теперь застеленная тёткой постель или приготовленный матерью ужин… зато он может теперь лечь прямо в пепел — и более мягкой постели Луций с Ремесленной ещё не знал. Наверняка, и те кушанья, что его ждут, когда он всё‑таки воцарится над этим городом — будут намного вкуснее любой домашней стряпни.

Тётка Хана — и так была старая, каждую зиму помирать собиралась. А мать… она последнее время всё равно не появлялась в его жизни дольше, чем на пять минут за день… да и то не в каждый…