Жестокие всходы

Глава 4 (нелепая, как поцанячья шалость…)

Луций очнулся… моргнул.

Прямо перед ним расплывалась рожа Эрвина Кривощекого — она была совсем как праздничный масляный блин, только что снятый со сковороды. Блин пестрел влажными порами. Блин щербато улыбался ему, блестя зубами на солнце. И гоготал за спиной Курц, его смех на этой жаре был препротивным и скользким — будто мыло, сваренного из не совсем свежего жира.

— Ну, ты даешь, Луц! — задыхаясь одновременно от смеха и духоты, сказали разом и Курц, и Кривощекий Эрвин. — Придумал тоже. Умора… Да на кой-она нам?

Луций насупился было, и даже подумал: а не двинуть ли по лбу обоим, чтоб заткнули хлебальники…, но всё же глянул в ту сторону, куда кивком указывал Кривощекий — там грохотала, проходя мимо, какая-то телега, медлительно перегораживая им путь. Телега была не купеческой и не торговой, какая‑то рабочая, а уж в эту пору — скорее всего Храмовая.

Она катила медленно — упаренная цокающая коняга еле-еле тянула. Каменнорожий возчик вдруг с подозрением покосился на их троицу. Луций, перехватил его взгляд и демонстративно плюнул под ноги. Успокойся, дядя! Было бы что у тебя тянуть.

В телеге, на рыжей соломе, бренчали друг о друга иззубренные кирки, да качал рукоятью совсем неподъёмный на вид, с обоих сторон сплющенный молот.

Кому придёт в голову воровать кирку, если сам обитаешь около ремесленных мастерских? Это ещё большая глупость, чем тащить из реки раздутого почтмейстера…

Однако, задетый напряжённым вниманием возчика, Луций не смог отказать себе в удовольствии… да и что говорить, потренировать свою ватагу лишний раз тоже было не грех.

Он быстро и незаметно тронул Курца за плечо… и тот, моментально включившись, двинул в обход телеги, за спину возчику… сам же Луций, вызывающе уставившись на холщовую сумку, что прыгала около дядькиного бедра, пошёл совсем рядом с тряским ободом. Возчик враз потемнел лицом и хлестнул вожжами, торопя конягу, но впереди лошадиной морды уже семенил Кривощекий Эрвин, звонко притопывая через шаг, отчего коняга нервничала, всхрапывала, мотала головой, дёргая вожжи. Возчик, отвлекаясь на лошадь, эдак выворачивал шею, следя, конечно, только за Луцием, а потому шустрому Курцу не составило особого труда сковырнуть с воза кирку… ту, что выглядела поцелее прочих.

Курц быстро отошёл и уронил её в лопухи у ближайшего забора.

Тогда Луций остановился и ещё раз плюнул — в след, оставленный тележным колесом.

Плевок был ритуальным — канул в горячую пыль и зашипел там. Кривощекий Эрвин на прощание даже помахал возчику, прикрикнув — ну, ты и тупой, дядя…

Возчик так ничего и не заметил.

— Ну как? — спросил Эрвин, отдуваясь. — Видали? Ловко я его отвлёк?!

— Нормально, Кривощекий. — снисходительно похвалил его Курц. — Это ты на Волопайке так поднаторел?

Эрвин, однако, на этот раз не обиделся на подначку.

— Да что Волопайка… — сказал он, привычно мусоля фурункул. — Какие на Волопайке коняги-то? Клячи уморенные, ещё хуже, чем эта… Я вон однажды на Громовом Тракте жандармского битюга в свечку поставил — это было да!

— Брешешь… — не поверил Курц.

— Выкуси! — отрезал Эрвин, тыча грязный кукиш. — Жандарм верховой даже козырку обронил.

— А на хрена? Чего брали-то?

— Ни хрена не брали… — почему-то сконфуженно сознался Эрвин. И тотчас высокомерно добавил. — На спор.

— Ну, Кривощекий… Ты — на спор? Скажешь тоже…

— Говорю — на спор… Я лошадей хорошо понимаю! А дураки эти — не верили.

— Сам ты дурак! — сказал ему тогда Курц. — Задаром жопой вилять перед жандармом — это ведь дурак и есть! Вкатал бы он тебе пулю меж булок, вот бы ты поспорил тогда…

Они попрепирались ещё немного, потом вспомнили о самом предмете спора… насели с обоих сторон разом.

— Слушай, Луц… А на хрена она нам, кирка-то?

— Жопу себе ей почешите, если засвербит, — буркнул Луций.

— Не понял? — удивился Эрвин Кривощекий, и от удивления его ещё больше перекосило.

Луций оглянулся на Курца — тот тоже таращился, недоуменно кривя рот.

— Чего вы не поняли?

— Ты ж сам…

— Чего — сам?

— Ну, кирку утянуть велел. Скажи, Кривощекий…

— Ну да… — кивнул Эрвин и фыркнул вдруг, раздув поганую щеку. — Сам велел. Давайте, мол, во-он ту кирку сопрём… Мы чуть со смеху не лопнули.

Они оба таращились на Луция — удивленно, непонимающе…

На короткий миг это сбило его с толку. Но он не стал терять времени. Быть вожаком — значит никогда не показывать замешательства. Даже если вожачишь над такой парочкой.

— Прямо так сам и сказал? — процедил он, угрожающе оскаливаясь.

Они опять озадаченно переглянулись. Потом снова уставились на него — Курц подозрительно щурился, лихорадочно соображая, что у вожака на уме, а Кривощёкий, наоборот — ошарашенно пялил свои белёсые буркала.

— Ну да… — повторил Эрвин озадаченно. — Сказал…

Луций моргнул, и вдруг, за тот миг, пока горячая темнота тлела под веками, вспомнил этот голос, шелестящий внутри его головы.

Жара, — упрямо подумал он, привычно злясь и тоскуя. — Навеяла морок. Как теперь выкручиваться?

— Что? — напустился он тогда на Кривощекого, — и жандарму так скажешь, если он спросит? Мол, Луций тебе велел?

Курц тотчас просиял, словно собутыльник, первым понявший и оценивший путанную пьяную шутку.

— А точно, Кривощекий! Обоих ведь сдашь, бикса ты Волопайская! Сам-то, скажешь — ничего не делал, только впереди лошади бежал…

Эрвин огрызнулся в ответ и, пока они препирались, Луций привёл смятенные свои мысли в порядок. И когда Курц снова прицепился к нему с этой киркой, «зачем-да-почему», Луций уже придумал, что скажет в ответ.

— Так нахрена она тебе нужна-то?

— А ну… Утихли оба! — отрезал Луций. — Раз велел — значит нужна. Не ваших понятий дело, усекли? Придёт время — тогда скажу.

Морок это, или нет, но ему было стыдно за эту детскую выходку — тащить с воза бесполезный кусок железа. Мало ли — возчик не так на него глянул… А потому он напустил на себя вид таинственный и суровый. Пусть оба его подельника видят — он задумал что-то настолько хитрое, настолько не доступное их слишком прямым мозгам, что даже объяснять им ничего не хочет. Пусть поскребут себе затылки… Не ловлю медных пуговиц в реке, и не охоту за поношенными сапогами. Не твёрдые пряники с ярмарочных возов таскать, и не потрошить мокрые почтмейстерские сумки. А что-то… взрослое… настоящее…

И оба они, хоть и были моложе всего на неполный год, но будто заразившись его уверенностью — покорились, пошли следом… пока что-то не заставило их остановиться и замереть.

И весь прочий пёстрый люд, что толокся около площади — тоже замер, начал медленно оборачиваться.

Воздух над площадью дрогнул и осязаемо поплыл мимо лица.

Только потом его нагнал ветер, налетевший от городской окраины — колючий и пыльный, пахнущий колотым камнем. На площади вздыбилась, колыхнулась стоячая пыль. Луций зажмурился. Трепануло волосы, наждачно царапнуло щёки, в носу запершило. Он кашлянул и сплюнул подальше от себя, не раскрывая глаз.

— Глина вздохнула! — молитвенно взвыл кто-то над самым ухом. Голос был взрослым и незнакомым, но несомненно принадлежал Духовнику — только они умели выдавливать из своих глоток такие завывающие звуки…

Духовник напрасно драл горло — и так было понятно, что вздохнула Глина… тоже мне, поставили глашатая около Колодца. Сегодня же воскресение — поганый день… день нищающий, так тетка Хана говорит.

Колкий ветер, терзающий лицо, уже наливался знакомым запахом. Пахло землёй, тяжёлой и прелой… и чем-то влажным… лягушками что ли?.. и ещё тугой спрессованной глиной. Потом запах окреп и напрямую коснулся лица — словно с силой провели по нему колючим шерстяным одеялом. Как всегда при этом бывает — мгновенно и страшно захотелось пить. Луций разлепил языком сразу ссохшиеся вместе губы и разожмурился наконец…

Вздыбленная первым Вздохом Земным пыль — уже оседала. Люди вокруг отряхивали одежду и волосы — одни только землекопы брели через площадь так же невозмутимо, что и раньше.

— Глина вздохнула! — заново заголосил духовник. — Призывает нас Глина…

Площадь, обычно совершенно безлюдная, к воскресению нехотя наполнялась. Люди, что бродили туда-сюда вдоль её окоёма, по инерции делали ещё пару шагов в прежнем направлении, потом нехотя и обречённо поворачивали — туда, где возвышалась углом, одним из пяти, хмурая Храмовая Стена. В ту сторону тянуло и мелкую искрящуюся пыль… и фигуры людей, часто останавливаясь и топчась на месте в ожидании своей очереди, понемногу сходились туда же.

— Зовёт… — надрываясь, повторил Духовник. — Зовёт Глина…

Сам он, однако, оставался на месте. Возбужденно перетаптывался, трепетал веками, подбирал сухие дрожащие ноздри, но через площадь не шёл.

— Надоел уже, — тихонько буркнул Курц. — Сами, сами чуем, что зовёт…

Луций покрутил головой — Кривощекий Эрвин опять куда-то запропастился, а вот Курц, как и всегда, стоял рядом. Лицо его было совсем серое, и непонятно — от пыли, или же оттого, что его слишком сильно Зовёт. Луций слышал, что тех, у кого в роду были Болтуны — тянет к Колодцу куда сильнее, чем любого из людей… Лентяй‑коровник, говорят, отгрыз коровье вымя, пытаясь утолить эту жажду и остаться в своих лугах. А он — страшной силы Болтун, ведь приболтать корову куда труднее, чем уронить понурую заезженную конягу. Корова слишком тупа… Даже человека, и то приболтать легче, чем корову…

Незнакомый Духовник, вторивший как заведённый: «Зовёт! Зовёт Глина!», вдруг очнулся — должно быть, дерзость Луция достигла, наконец-то, его ушей:

— А ну, шантр-ра-па! — рокочуще прикрикнул он, взмахивая широкими, как лопаты, ладонями. Словно обнаглевших воробьев сгонял с прилавка. Пыль, уже осевшая было, снова пошла клубами. — А ну, мар-р-ш!

— Грабли побереги! — огрызнулся Курц.

Они отбежали на несколько шагов, шерясь, как рассерженные шавки, но духовник не успокоился — притопнул башмаком, растопырил руки ещё шире и погнал, погнал их.

— А ну, марш… свор-ра!

За Храмовой стеной Глина снова вздохнула — сильно, призывно, даже быстрая дрожь обмахнула пятки.

Толчком усилилась жажда. Луций с трудом прокатил по горлу колючий глоток. Бедняга Курц споткнулся и потрусил быстрее, уже не пытаясь держаться с ним рядом. Все вокруг — тоже убыстряли шаги. Луций обернулся на заполошного Духовника-глашатая, но того уже было не разглядеть — площадь кишела народом. Люди обступали его всё теснее и теснее, потом сжали плечами и понесли… Курца оттеснили, и он сгинул в толпе.

Стена надвинулась почти вплотную — стали видны щербины на колотом камне и лепёшки глиняного раствора, выдавленные весом глыб из стыков. Плечи стиснули совсем уже нестерпимо, но почти сразу же стало свободнее — видимо, несущая его толпа уже миновала створ ворот. Луций нащупал, наконец, опору ногами. Толпа встала, мерно топчась и толкаясь… потом начала медленно редеть… Увидев просвет между людскими спинами, Луций сунулся в него. Двое мужиков, здоровых как битюги, топтались там, Луций юркнул было мимо них, но один из мужиков не вовремя повернулся — то ли собираясь оттолкнуть кого, то ли, потеряв терпение, бросал монеты прямо через людские головы… и его локоть, твёрдый, как полено даже под многократно подвёрнутым сукном рукава, саданул Луция в самый лоб…

Он так и сел на подогнувшихся ногах, и угадал лицом прямо в подол, густо пахнущий сосновыми щепками. Его почти тотчас взяли за плечи и подняли.

— Чего там? — спросил один из мужиков.

Голос у него был, как из бочки — гудящая дубовая утроба.

— Да пацана зашиб, — сообщил второй. И добавил, будто с сожалением. — Невзначай.

Луций увидел лицо, наклонённое к нему — толстенный обрубок носа, похожий на свежеспиленный пень, осиновый частокол зубов.

— Ты как, пацан? — вопросил мужик и потянулся тесаной ладонью, явно с намерением потрогать его за звенящую голову.

Луций ворохнулся в охапке и ломким голосом — в отшибленном лбу ещё клокотало — огрызнулся:

— Не лезь, дядя!

— Живой… — облегченно прогудел мужик, распрямляясь. — Живой, лошак… Чего козлом тут скачешь?

— Так звало ж его… — подсказал первый. — Звало ж, пацан? Губы — вишь, какие сухие… И из носа не течёт.

— А ну, давай мы его на край сейчас! — решил второй. — Пусть подышит как следует…

Не дожидаясь его ответа, они одновременно ухватили Луция за воротник и легко, словно кулек со стружкой, воздели над площадью. Он только и успел, что ногами мотнуть в воздухе. Потеснив какого-то затертого пегого мужичка — а точнее, попросту отодвинув того в сторону — они вынесли Луция на край колодца, к самому бордюру из красного гранита, к огромной каменной цепи, уложенной поверх бордюра. Луций ахнул и сжался в их руках: бездна, чёрная, цепкая, тяжёлая, сырое земляное нутро… целый миг все это было прямо под его ногами, потом его опустили перед бордюром, и он со всей силы ухватился за звено цепи. Пальцы пронизало холодом, но он не отдёрнул рук, а сжал их покрепче.

— Не сверзись, смотри, — почти заботливо остерёг его первый мужик. — Мелочишка-то… есть какая?

Луций и без него знал, что делать. Грошовая монета была припрятана заранее — выходить без неё из дому по воскресеньям остерегались даже совсем дурные. Пусть и не так давно вырыли в городе самый первый Колодец, но люди это правило накрепко успели запомнить. Мамки, и те учили: «А ну — Позовёт, а у тебя карманы пустые… Что тогда, портки последние отдавать Колодцу?»

Да на что Колодцу мои-то портки?

Он шарил в исступлении, не попадая в карман. Монетка издевательски прыгала где-то совсем рядом, но всё не давала себя нащупать. Площадь под пятками опять напряглась, и воздух над Колодцем уже начинал знакомо подрагивать. Вот-вот Глина вздохнёт снова, высосав из его требухи последние капельки влаги…

Луций попал, наконец, в карман, и монетка прилипла к горячим пальцам. Он выдернул её из порток, почти задыхаясь от жажды, встал на цыпочки и показал монету Колодцу — мелкую, тусклую, зеленоватую от множества потных рук, через которые она прошла, потом досчитал до положенных Пяти, разжал пальцы и уронил в пахнущую лягушками темноту. Она брякнула о каменное жерло и канула…

Теперь оставалось ждать…

Ждать, пока Глина вздохнёт снова…

Для спешащих к Колодцу — это будет Зов и Напоминание.

Для бегущих прочь — сам Луций не верил, что во всей округе такие ещё остались — это будет Упрёком и Наказанием.

А для него, уже отдавшего Колодцу всё, что было в карманах ценного — это будет Прощением и Разрешением Жить. Так объяснял Духовник, читая из чёрной книжицы. Страницы не шелестели, когда он их переворачивал, и даже поганый Эрвин избегал гадать, из чего они сделаны.

Ты должен Глине… она тебя терпит на влажной коже своей, хотя могла бы стряхнуть тебя, как шелудивый пес стряхивает блоху. Отдай ей сок своей жизни, или заплати цену своей жизни… Ничего не даровано тебе насовсем, — читал Духовник. — Ни вещи, ни оружие, ни злато земное, ни сам ты из матери своей.

Такого Глина не прощает, — читал Духовник. — Она накажет. Она отнимет воду от рта твоего, отнимет желчь от печени твоей, слёзы от глаз и кровь от сердца. Злато земное в твоём кармане, которым ты не хочешь с ней поделиться — всё было дано тебе лишь на время, лишь до поры…

А придёт пора — отдай. И живи дальше…

Его была крупная дрожь и оттого казалось, что тьма Колодезного жерла прыгает перед ним, то жадно расширяясь, то судорожно схлопываясь обратно — до размеров его собственной стиснутой спазмом глотки. Словно эта тьма обжевывала его, Луция, тугим и беззубым ртом.

Невозможно сопротивляться Колодцу.

Это все знают. Он гораздо сильнее любого из людей. Он сомнёт твоё сопротивление так же легко, как тележный обод давит палый лист.

Лентяй-коровник отгрыз вымя… Говорят, корова, которую он приболтал, и не мычала даже — только обречённо поводила боками. Когда кровь мешается с молоком, то сразу скисает, сворачивается в бурую слизь… и этой слизью Лентяй-коровник насосался, как клещ, а потом… потом всё равно побежал к Колодцу. И с воем бросал в Колодец золотые монеты — много монет, наизнанку выворачивал карманы, а потом его самого вывернуло — бурым и клейким.

Можно спрятаться от Зова Земного среди деревьев, как лесорубы и углежоги по своим делянкам. Можно резать торф на далёких низинах, где вода заполняет каждую яму, и невозможно вырыть Колодец. Луций слышал иногда, как иные из горожан начинали о таком судачить. Но из города мало кто уходил — кому охота променять твёрдую мостовую под ногами на зыбкую болотистую почву. Да и совсем изгоем жить невозможно. Рано или поздно понадобится что-то, и окажешься ты в любом городе, где выложена Стена и вырыт Колодец в тот день, когда Глина проголодалась и зовёт — ничего тебе тогда не поделать. Побежишь и будешь со всеми толкаться в воротах и высыпать содержимое карманов в бездонную темноту.

Нельзя сопротивляться Колодцу.

Но можно обхитрить его.

Он заскулил от испуга и погнал эту непрошенную мысль — прочь из своей головы. Прочь-прочь… тотчас заныло, занемело в затылке. На пересушенное горло не переставая накатывались спазмы. Луций покачивался на ногах, быстро слабеющих и совсем уже вялых, ожидая следующего Вздоха Земного…торопя его и жаждуя… моля о нём… и руки его панически стискивали массивную каменную цепь.

А Вздоха всё не было — долго, очень долго.

Целую вечность надсадно хрипело в груди, целую вечность клокотало в горле, и целую вечность зубы его терзали корнями собственную страдающую мякоть дёсен.

Наконец, темнота Колодца перед ним шевельнулась и дохнула снова — Луций ощутил ток воздуха ноздрями… этот воздух и в самом деле пах лягушками, и ещё деревянной гнилью, и душной толчёной пылью… от всех этих запахов у него окаончательно закружилась голова, и Луций покрепче обнял звено каменной цепи… Но, кроме головокружения и дурноты, запахи принесли долгожданное облегчение — словно широкая влажная кисть вдруг обмахнула его с головы до ног, мокрым шлепком соскрябла коросты со сросшихся заново губ… и рот моментально наполнился слюной, и пересушенное горло мученически приняло её первый глоток, и шершавый комок внутри, в самых кишках, начал съёживаться и таять… пока не растаял совсем.

Он ещё раз глубоко втянул воздух, выходящий из каменного жерла — до рези в ноздрях, до колких игл в груди.

Его уже бесцеремонно тащили за одежду — другим тоже надо к Колодцу. Луций расцепил побелевшие пальцы и его сразу оттерли прочь…

Не видя больше чёрного жерла прямо перед собой, Луций опять осмелел мыслями, и сумел даже мельком додумать ту, ранее промелькнувшую.

Можно обхитрить Колодец…

Хитрость была проста, как сама жизнь.

Не носи с собой в воскресенье больше одной мелкой монеты. Можно даже совсем грошовую — за какую не купить и подзатыльника в базарный день. Колодцу — всё равно, сколько именно ты ему отдаёшь. Колодцу нужно, чтобы ты отдал всё, что имеешь прямо сейчас.

Не выходи из дома с деньгами, и не выходи совсем без денег.

Прячь деньги под половицу, в стену, поближе к земле и подальше от себя — тогда тебе не хватит времени выкопать их, если скрутит вдруг по-настоящему. Чаще всего Глина голодает по воскресеньям. Это тоже знает каждый. Так что совсем нетрудно, ожидая Вздоха, болтаться где-нибудь по улицам, подальше от дома — с грошовой монетой в кармане.

Совсем нетрудно.

Раньше Луций не мог понять, ради чего весь этот сыр-бор. Зачем это всемогущей Глине? Из-за одной монеты? Конечно, редко, но случается, что кто-то из богачей оказывается застигнутым около площади с полной мошной денег, хотя базары по воскресеньям не торгуют и жалования не платятся. Или заезжий лесоруб не успеет пристроить на хранение выручку за проданный воз. Всяко бывает. Но ведь если каждый — хоть по грошу… Ведь даже нищему, и тому один грош по силам… Луций представил этот дождь из медных монет, летящий вниз по стволу Колодца. Искрящийся медный дождь с редкими золотыми или серебряными каплями… звенящий о стены, кружащий водоворотом, льющийся в темноту, орошающий собой тёмное дно — сначала с тупыми шлепками о глину, потом с бряканьем монет друг о друга и, наконец, долгий, нескончаемый звон.

Много… — думал Луций, на ватных ногах переходя пустеющую площадь.

Сок жизни своей, цену жизни своей. Отдай им… Ага, щас… Дежурный медный грош — вот вам моя цена…

И другой цены — не просите…

Две фигуры, приземистая — Курца — и высокая, нескладная — Кривощекого Эрвина — маячили на углу. Луций помахал им рукой и пошёл навстречу.

А ведь если… — подумал он, всё ещё шатко переступая по булыгам, — если Глине этого покажется мало… Ей ведь достаточно просто вздохнуть ещё раз…