Жестокие всходы

Глава 22 (а эта — шумная, как похороны правды, и дымная, как погребальный жар…)

А на утро — бегали, плескали руками, орали десятком глоток зараз.

— Убили! Уби-и-ли…

— Чего орёшь-то, дура? Никто никого не убил.

— Да лучше бы уж убили…

— Вот дура-то, Глина тебя побери…

Весть полыхала на ветру, носилась от двора ко двору, как памятный Волопайский пожар. Кони звенели копытами, и шарахались прочь от мостовой зазевавшиеся спросонья бабы. С ранней зарёй целый жандармский конный отряд, роняя хлопья пены, пронёсся вдоль улицы. Горожане, живущие в доходных домах напротив Купеческого квартала, смотрели из окон — как всадники вразнобой спешивались около распахнутых настежь ворот, как бросали поводья и торопясь рвали винтовки с ремней. Кто здесь, как там?.. Чего такое?..

Верещала баба, не закрывая рта для вдоха.

— Убили! Уби-и-ли!..

Жандармы выходили со двора, пятясь. Оборачивали на городские окна свои рожи — серые и рыхлые, как тесто, что месили на воде, ни единым яйцом не сдобрив. Начальство вроде опомнилось через силу, выставили караул — цепочка пеших, рыская глазами, стояли вдоль стены, пихали прикладами самых любопытных. Ещё пара верховых гарцевала на углу, не давая коням роздыху — всадники горячили их, понукая шпорами и натягивая поводья.

— Чего ждут-то? — перешёптывался народ, сгрудившись напротив.

— За Духовником отправили… — пояснял кто-то.

— Чего за ним-то?

— Видать, дом теперь приговорят…

— Охо-охо… — всполошилась какая-то баба, случайно услышав — с извечной бабьей готовностью голосить и охать…

— Да тихо ты, дура! — гаркнули на неё несколько мужских глоток сразу. — Не слышно ж ни хрена…

— За каким ещё Духовником? Чего мелешь, дурак? Это ж купеческий дом. Кто ж его приговорит. Виданное ли дело?

— Да не слушай его, мил-человек. За господином полицейским Урядником послали…

— Да за обоими сразу, говорят… Один посыльный к Храму поскакал, другой — к казармам…

— Чего за обоими-то? Эй, народ… кто знает — Храмовые тут дела, или душегубские?

— Да вон какая жуть творится!

Жуть. Жуть. Жуть!

Ремесленный люд понемногу смелел и напирал на пеших караульных… те, постращав штыками для виду, незаметно сторонились.

Жуть. Жуть. Жуть!

— Убили! Уби-и-ли!

— Совсем, видать, дело нечисто…

То и дело поминали Глину. Плевки были ритуальными — летели под ноги, как крупный осенний дождь. Особо пронырливые, умудрившись заглянуть в купеческий двор — менялись разом в лице и спешили прочь, оглядываясь то и дело через плечо и ни с кем больше не заговаривая. Даже коричневые робы землекопов, принесённые сюда неуправляемым людским потоком, и те сегодня особо не кочевряжились — слушали, раскрыв рты… хотя потом и проталкивались на другую сторону мостовой, не занятую горожанами, грудились там в тесные кружки, шептались друг с другом.

— Собак-то… Видел?

— Да не слепой…

— А хозяина?

— Видел, видел… Глаза бы мои не глядели…

— Телеги-то… Поклажа…

— Что ж творится-то?

Господин полицейский Урядник прибыл — на двуколке, запряжённой взмыленной насмерть гнедой парой. Верховые на углу заметили его вовремя — с присвистом поднялись на стременах, пальнули поверх людских голов для острастки и пустили коней на толпу. Та подалась прочь — неповоротливая, как всё большое, состоящее из малого. Но, тесня горожан, жандармы всё‑таки освободили проезд.

Господин Полицейский Урядник, соскочил наземь промеж двух пеших нижних чинов, что едва подоспели. Они загородили начальство винтовками, и оно проследовало к месту происшествия… А людей давили уже с другой стороны и снова принялись гнать — приехал старший Духовник. Свита его, кутаясь в чёрные одеяния — шла впереди, щедро брызгая особой водой с волосяных кистей. Толпа пятилась, давка стояла невыносимая. Духовники протиснулись за притворённые ворота купеческого двора — один за другим… и канули…

Ворота затворили ещё плотнее, и тут же — лязгнув затворами, сомкнулась жандармская цепь. Теперь всё было очень серьёзно — десятки выстроились в боевой порядок, стрелки опустились на одно колено, а дородные рукопашники, оставшиеся стоять, вставляли багинеты в стволы.

Туда-сюда ездил конный, угрожающе положив винтовку поперёк седла.

— Собак-то… закопали головами вниз… — сказал кто-то в толпе. — Живьём и закопали, говорят…

— Э-ва!.. Кто ж мог так?

— Псы же эти были — звери лютые. Ногу битюгу давеча…

— А амбар… Ты амбар-то видел? То-то… Чего там псы… Тут — вон чего…

Мошкара люто гудела, колыхалась над людьми, сотнями гибла от шлепков, но лезла… лезла…

Цепь караульных дрогнула и расступилась — двое жандармов выволокли грузное тело, обхватив за подмышки и под колени. Когда, крякнув, подкидывали его на телегу — мешковина сползла с лица покойника и толпа, охнув, отпрянула.

— Это чего?

— Хозяина… хозяина понесли…

— Из петли-то почему не вынули, ироды?

— Да как тут вынуть? Видел, как разбарабанило его? Будто он месяц провисел…

— Да как же — месяц-то? Вчера же ещё живым видели…

— Чего удавился-то?

— Видать — в амбар заглянул. Как тут быть — в одночасье по миру пошёл ведь …

— А с лицом-то чего?

— Мыши объели, сказано ж тебе…

Жандармы толкали тело прикладами, скатывая на дно телеги. Никто из возчиков не осмеливался прикоснуться к телу руками, несмотря на зуботычины. Лошади — и те волновались… Наконец, тело купца перевернулось и внутри у него хлюпнуло, как в бурдюке с рассолом. Жандармы трясли мешковиной, накрывая удавленника… Конец срезанной веревки болтался, ометая размочаленным хвостом булыжник.

— Откуда мыши-то? Амбар каменный и пол мощёный — сроду там мышей не водилось…

— Сам поглядеть хочешь? Так сходи — погляди!

— Чего глядеть-то?

— На полу все булыги повыворочены. И норы мышиные кругом. Огроменные такие — жандарм ступил ненароком и провалился… Ногу без сапога выщащил.

— Всё-всё пожрали?

— Всё… До последнего зёрнышка за одну ночь прибрали…

— Да как только влезло-то в них?

— Да не влезло… Лежат дохлые, грудами…

— Ой…

— Не обошлось без Болтунов…

— Куда уж без них… Виданное ли дело, чтоб тварь земная — жрала, пока не лопнет…

За стеной пыхнуло вдруг — дымно и жарко. Затрещала в огне сухая трава — это жгли бурьян, проросший из рассыпанного зерна и вымахавший за одну ночь до пояса и выше. Сухой пепел понёсся над крышами, закручиваясь. Мошкара испуганно вознеслась и мельтешила теперь наверху — словно чёрная туча нависла над головами.

— Жгут. Жгут!

— Да чего уж теперь…

— Пойду уж…

— Чего вдруг?

— Да у меня на наделе тоже — овса насажено… Пойду пожну, пока бурьяном не скрутило.

— Так зелено ж…

— И пусть. Старуха хоть болтанку сварит или киселя, а так…

— А чего?

— Да, говорят, теперь без Духовника — и сеять не моги. А то кинешь зерно в пахоту, а оно бурьяном прорастёт…

— Ну?

— Говорят — так теперь будет…

— А что Духовник? Чего он сможет-то?

— Пусть хоть кистью волосяной опятиуглит…

— Толку-то… Они вон, купца-то — и того не защитили… А купец, между прочим, зерно в Храм поставлял…

— На пиво?

— Известно, что на пиво… И чего? И Мясницкая усадьба тоже их кормила, а сгорела — до золы… Много они там напятиуглили, кистью-то?

— Пахари-то с меж собой шепчутся — вообще не сеять на будущую пору…

— Это как так — не сеять?

— А чего… зерно только изводить. Сыпь, не сыпь — сказано уже: ничего кроме сорной травы земля не родит!

— Кем? Кем сказано?

— Из Чёрной книги, говорят, прочитали… Да и молва носит…

— Сыпь, не сыпь…

— Так чего теперь? У кого амбары не пусты — тем чего делать-то?

— Не бурьян посеять, так мышь источит…

— Так чего теперь?.. Голоду быть?!

Толкая людей оглоблями, подошёл обоз. Изнурённые битюги трепетали ноздрями, сплошь обметанными жгучей мошкарой. Роняли головы к самым копытам, стеля гривы по булыжнику. Возчики, хмуро косясь на толпу, стаскивали с телег рогожу и осторожно, в четыре руки — снимали оплетённые лозой глиняные фляги.

Вроде и некуда уж было тесниться толпе, а как увидела она фляги — шарахнулась.

Крышки залиты были сургучом вокруг горловины. И рукавицы на ладонях возчиков — широки, как лопаты. Брали ими фляги за плетённые ручки и волокли сквозь жандармскую цепь.

Конный жандарм ускакал вдоль улицы — вдогонку телеге с покойником. Вскоре та вернулась — без возчиков. Два усатых жандарма брели рядом, сторонясь тележного колеса, неумело неся вожжи на весу. Конный ехал следом.

— Вот так вот… — понятливо переглянулись в толпе. — Отчего купчина бегал, к тому и привезли.

— Да уж… Вертелся б ёрш на сковородке, если б бока не прилипли!

Поравнявшись с домом, не стали вытаскивать тело… распахнули створки — толпа враз хлынула туда сотнями взглядов — закатили телегу. Старший Духовник, видимый теперь с улицы — воздевал руки земле. Руки припадочно дёргались и священные причиндалы, гроздьями развешанные на каждом из пальцев, брякали, как безделушки под козырьком гончарной лавки.

— Заклинает… — шептались в толпе.

— Сам Старший Духовник… Уговорит Глину…

— Как бы она сама его не «уговорила»…

— Так — Старший же…

— Эх, зажились, Духовники-то, на наши грошики. Заматерели… Этот-то, вон — бока какие себе наел… Небось, и в Колодец-то уже не пролезет…

— Тихо ты! Чего мелешь, старик?

— Мельница мелет…, а я тебе истинно говорю… Истинно… С нас-то, с простых людей, чего брать? И так уж последнее Колодцу несём… В ином доме — шаром покати, овсяный прямик — и тот дитям в радость!

— Да ладно тебе, дед… Сам-то… Неужели и впрямь всё, что ни есть серебро — на Зов тащишь?

— Да чего вы его слушаете-то? Ему ж Колодцу и понести нечего — карманы дырявые.

— Мне хоть и нечего, а несу! — возвысился над толпой стариковский голос. — Это вы, лиходеи, деньжищи в цветочных горшках таите, к земле поближе…, а при себе грошик носите… Разозлили Глину?!

— Сказал тоже — деньжищи. Мои деньжищи — вон, все пелёнки с утра позапачкали. Глянь, сколько их во дворе висит…

— Молчи, баба окаянная!

— Сам молчи…

— Да у него отродясь два богатства — борода да матня седая. А нам, семейным, чего делать? Как детей без денег растить? В землекопы отдавать?

— Всё Колодцу отдадим, а их чем кормить? А, старый?

— Пусть подаяние просят, дети наши — так что ли?

— Как заговорили! — разом взъярился на них старик. — Вон они, детишки ваши-то — стоят за подаянием… Глаза, как у волчат… Ручонки, так и сучат — стянуть чего… Эх, вы, пахари-пихари… родители-родетели… Думаете, с чего так — сыпали доброе семя в утробу женину, а выросло вон-те-что? Ростки колючие, цепкие… Всходы жестокие… А может, и семя-то ваше не таким уж и добрым было? А? Любой мудрый скажет вам: «Что пожал — то, видать, и сеял…» Ишь какие… Растите сами, сами пестуете, а потом дивитесь — откуда шипы, откуда колючки… Вон он стоит… у-у-у, морда жандармская, я ещё отца его по заднице крапивой стегал, а он вот теперь — старика прикладом… губу, паскуда, расквасил…

Всё! Закрыли ворота.

Но, покуда створки ещё не сомкнулись — видно было, как несут фляги в амбар… Как несут фляги в купеческий дом… Как ставят фляги просто посреди двора — рвут закрутки, ломают сургуч, опрокидывают… Проделав всё это, жандармы пятились прочь, с трудом находя задами ворота. Сутаны Духовников трепетали везде, как вороньи перья. И сами они были как вороны, дружно слетевшиеся на падаль, но страшным её видом перепуганные насмерть — метались, бегали, описывали круги, тревожным карканьем своим отгоняя мошкару. Старшего Духовника вели под локти — тому стало худо во время заклинаний, он мешком обвисал на руках. Вязки его пояса разошлись, притороченная к поясу волосяная кисть волоклась по земле… кто-то в суматохе наступил на неё, и она так и осталась лежать на мостовой…

Из-за стены уже несколькими столбами поднимался знакомый дым — тяжёлый и слоистый.

Люди начинали расходиться, прикрывая рты рукавами…

Набухал калёный жар — даже камень в высокой стене потрескивал и сходил с места. Потом — повсеместно дохнуло огнём! Дерево, с которого Луций смотрел за стену — само собой почернело, скорчилось и упало плашмя, хлестнув мостовую плетями веток.

Горело всё — и амбар, и дом, и стены, и крыши… Ворота рассыпались. Озеро жидкого пламени ярилось за стенами, сплошь полосуя их трещинами. Жильцы окрестных домов покорно и молча выволакивали на улицу утварь. Две телеги подали им в помощь от жандармского управления — без оплаты, за просто так! Их грузили всем миром. Какая-то баба, не жена, и ещё совсем не старая — рвала волосы, ревела под стеной у купца и никуда не пошла, когда начала падать сверху раскалённая черепица, подброшенная огнём под самые облака…

А из дома напротив грузили на телегу — с верхом. Сундуки… сундуки… Два нетрезвых мужика взялись помогать, да и развалили полвоза. То ли случайно, то ли нарочно… Сундуки — хорошие, крепкие, а всё одно раскололись. Запросто можно было спереть что-нибудь, да я — не сунулся. Всё ходил среди людей — слушал, что скажут. Как ты и велел, хозяин Луц… Ты доволен мной?

Кривощёкий Эрвин говорил и прятал глаза в пол, чуть ли не после каждой фразы склоняя голову. То ли вправду не смел поднять глаза в подобострастном почтении, то ли избегал смотреть на Луция, на его лицо… на раздувшуюся, воспалённую кожу.

Луций слушал его доклад, макая мизинец в плошку жиром, и мазок за мазком нанося на щёку, втирая под веко, которое прохудилось уже настолько, что почти не закрывало белёсую роговицу. От жира ощутимо подванивало козьими потрохами.

Луций так и не понял, где сумел так сильно испоганить лицо, полопав большинство волдырей… То ли когда спрыгнул во двор перед собаками — не рассчитал прыжка и ударился мордой. То ли ободрал щёки о рогожу мешков, когда из последних сил их ворочал. Или может — в другом было дело? Свежие ссадины нарывали и мокли, какая-то липкая слизь проступала сквозь поры. Теперь Луций нарочно не подходил к зеркалу и не наклонялся над водой.

Он сидел, раскачиваясь на табурете, а Кривощекий Эрвин, бывший теперь в сравнении с ним почти что красавцем — стоял напротив и нуднейше-подробно припоминал, и пересказывал всё, увиденное на улице. Иногда он сбивался и лихорадочно скрёб затылок — словно всерьёз надеясь выскрести из него забытое… иногда увлекался и явно перевирал. Иногда же — припомнал нечто такое, чего никак не мог понять, и сваливался тогда в монотонное бормотание, как сейчас…

Голос его тоже менялся от фразы к фразе — невольно подражая то крикливой бабе, то прокуренному сиплому басу, то надтреснутому стариковскому вещанию.

Он, конечно, не мог охватить всего, но сумел увидеть и запомнить невероятно много. Луций был им доволен — кивал благосклонно, то и дело прикладываясь к плошке. Если Эрвин Кривощёкий и бывал хоть в чём-то успешен, то соглядатайство — удавалось ему особенно хорошо.

«Лучшее, — насмешливо подумал про него Луций, — лучшее, что можно купить за деньги».

— Что за старик это был? — спросил он вслух, обтирая о бровь сальный мизинец.

— Тот, что про ростки и всходы плёл? — уточнил Кривощёкий. — Не знаю. С виду, вроде бы местный дед. Но не волопайский… да и не с Ремесленной, вроде…

— Не побили его?

Кривощёкий подумал-повспоминал, да и помотал головой:

— Да где там… — сказал он. — Народишко напуган, кого слушать не знает, на кого сердиться — и то не поймёт… А старик тот — наверное, где-то на Плешивом Току живёт, раз туда уковылял.

— До самого крыльца ты за ним не проследил, значит? — насупливаясь, укорил Луций.

Эрвин сквасился виновато и развёл руками — дескать, ну не разорваться же…

— Господин Полицейский Урядник домой отправились. Я за его двуколкой побежал… Думал, может распоряжения какие подслушаю…

— И как?

Эрвин руками уже не то, что развёл — всплеснул:

— Не… не угнался… Думал, что успею… Возчик же господина Урядника абы где не повезёт. Только по широким улицам, вкруговую… Я по — переулкам метнулся. Думал на Тележном спуске экипаж перехвачу — прицеплюсь, как станут на спуске притормаживать… А там народу было, в проулке-то — не протолкнулся… Вот и не успел.

Луций молча кивнул — не стоило требовать от Кривощёкого невыполнимого, всё‑таки один пронырливый пацан не в силах обежать весь город. Пора было задуматься над увеличением своей ватаги. Хотя бы до пяти человек… пяти верных помощников. Фигурально выражаясь — поставить их по углам, а самому сидеть в центре!

— Ладно…, но старика этого — найди! — подумав, велел Луций. — Хорошенько ищи, хоть из-под-земли мне его выкопай… — Луций некстати подумал о Похоронной Яме…, а следом — и о том, что Курц так и лежит в ней где-то… Лежит неглубоко — тела детей не так тяжелы, как трупы взрослых, и не так быстро погружаются в жидкую бездонную Глину. — Понял меня?

Эрвин быстро и беззвучно закивал — понятно, мол.

— А что… — спросил он вдруг единым выдохом, словно ненадолго набравшись смелости. — Правду старик говорил-то?

— О чём это?

— Ну, что голоду — быть…

Луций прищурился на него из-под дырявого века.

— За брюхо своё переживаешь?

Кривощёкий только глянул на него — на то, как выпирает из дыры, шевелясь, белёсое глазное яблоко… и снова уронил взгляд в пол.

— Боязно же… — выдавил он наконец.

— Чего же тебе бояться, раз ты со мной?

— Ну… — замямлил Эрвин. — Если голод случится — это ж лавки закроют… и базар опустеет тогда… Золото, оно ведь тоже в цене упадёт… Может сейчас уже, пока не поздно, монету-то разменять? Накупить разного… поесть от пуза…, а то уж потом… Как, а?

Голос-внутри-стены-около-самого-уха только хмыкнул мимоходом — не стоил Кривощёкий ни слов, ни объяснений. Сам же Луций — слепил губами гримасу щедрого покровителя:

— Не того боишься! — сказал он. — Ох, не того… Ты, Кривощёкий, главное уши пошире держи, а голову пониже. Тогда и брюху, и карману будет спокойно. Понял? Хорошо мне послужишь — спать будешь на золоте!

И Эрвин снова склонился перед ним почтительно…