Жестокие всходы

Глава 9 (нещадная, как торопливый суд…)

За оврагом был Свайный, а выше — Базарный Ряд, и день нынче шёл торговый. Торговали овсом, ещё пшеном и просом — черпали жестяной мерой и пересыпали из мешка в мешок. Мерно всхрапывали кони, распугивая обнаглевших мух. Воробьи трещали перьями и щёлкали клювами, возбуждаясь на эти зерновые реки.

И пестрел, мельтешил народ — прохаживаясь, прицениваясь, покупая и завидуя, ударяя по рукам и ругаясь на чём свет стоит. Глина надышалась вдоволь лишь третьего дня и по всем приметам теперь была сыта, а потому народ не боялся звенеть монетами в карманах. И валил, валил…

Землекопов среди них, к счастью, не было.

Луций замешкался, осторожно вглядываясь, но среди пёстрого одеяния горожан нигде не заметил коричневых фигур. Все были заняты делом, никто подозрительный поблизости не тёрся, поглядывая по сторонам. И вроде их пока не искали… На противоположном краю Базарного голубели жандармские куртки, но те стояли спинами — пуговицы ни разу не блеснули.

— Брось её, а… — уже без всякой надежды увещевал его Курц, но Луций лишь головой упрямо помотал.

Они поднялись из лога до первых лотков, до застеленных рогожей и заставленных мешками помостов, и облегчённо канули в толпу, как в реку.

Луция уже всего трясло от нервного напряжения. Он представлял, как выглядит сейчас со стороны — одноглазый, с расшибленной всмерть рожей, прячущий что-то тяжёлое под полой рубахи. Иногда паника подкатывала так плотно, что он оглядывался на дорогу — словно боясь, что закапал её кровью, наоставлял столько алых меток, что по ним его безошибочно найдут. Но, каждый раз видя лишь затоптанные булыги позади себя, успокаивался. Нечему было кровить — ссадины на лице уже подсохли, схватились коркой… да и кирку он хорошо отмыл, не могло с неё капать.

Курц обреченно помалкивал, и Луций ожидал, что вот сейчас он точно сдриснет…, но Курц так и проталкивался через толпу вместе с ним, даже старался помогать, чем мог — разведывал дорогу впереди и, убедившись, что всё спокойно, держался слева, загораживая собою тот бок, где у Луция выпирало из-под рубахи.

«Верный, как пёс!» — вдруг подумал про него Луций.

И зачем-то повторил это снова, будто для уверенности:

«Как собака…»

Благодарности к Курцу он почему-то не чувствовал… даже наоборот — ощущалась теперь внутри какая-то скользкая неприязнь. Может потому, что от одежды Курца пахло грязной водой, сопревшими в этой воде камышами. А может оттого, что он постоянно ушмыгивал вперёд и снова возвращался — занимал своё место по левую руку. И Луций никак не мог отделаться от ощущения, что выгуливает дворнягу.

«Как собака, — ещё раз подумал он, и посмотрел на друга именно тем взглядом, каким смотрел бы на своего пса… будь у него пёс:

Курц давно не был стрижен, и пегая шерсть у него на загривке топорщилась… и даже одно ухо было как-то по собачьи свешено. Он поразился этой неожиданной похожести — ни дать ни взять дворовая шавка, особенно если со спины смотреть…

«Ну… — тотчас одёрнул он себя, — ухо-то ему — просто сломали».

Вартан Брюхоногий настоящим конём был при жизни… по крайней мере, лягался совсем как лошадь. Таким копытом не то, что ухо…

А теперь вот — кончился Брюхоногий. Вытянул свои копыта… только и годились теперь они, чтоб между чурбаков торчать. Луций зажмурился, пережидая покатившую дурноту…, а потом, проглотив вязкое, сказал себе:

— Правильно я его прибил…

— Что? — оглянулся на него Курц.

— Ничего… — мотнул головой Луций. — Беги давай, дорогу пронюхивай…

Базарный ряд уже кончался, и толпа вокруг них понемногу редела. Они перестали чухаться меж чужих подшитых локтей и задниц, и смогли, наконец, прибавить ходу. Кирка под мышкой у Луция заёрзала от быстрой ходьбы, и он покрепче прижал её локтем.

От упоительной этой тяжести или от чего другого, но с каждым шагом эта уверенность в нём всё росла и крепла. Правильно! И, если б сумел — ещё раз прибил бы! И всех шавок его шелудивых… Он с покосился на сломанное ухо Курца и вдруг вспомнил — Эрвин Кривощекий. Вот кого он прибьёт с особым удовольствием. Сука! Сразу ведь слинял, как отпустили… не попытался даже постоять рядом. Ну, Кривощекий…

Додумать до конца эту мысль он не успел — Курц усёк впереди жандармский мундир, издали подал отчаянный знак, и они оба скользнули от Базарного Ряда вбок. Но и там — тоже голубели на пути две фигуры, пришлось сворачивать ещё раз. Пробежали между открытыми цехами, где отставшие от жизни старики упорно крутили всякую гончарную утварь. Здесь было шумно — вовсю скрипели круги, и то и дело шлепала поверх них глина. Слякотный звук сочился из-под многих ладоней, и глина размазывалась из липких пригоршней в лоснящиеся посудные бока. Чуть подальше, около остывающих печей — штабелем сушилось готовое. Луций никогда не мог понять, зачем деды убивают время на все эти крынки, если есть нормальные вёдра… Из чистого упрямства, надо полагать.

Торопясь, они прошмыгнули весь цех насквозь и выскочили на булыжную мостовую Литейного проезда. Тут и до домов оставалось — всего ничего.

Пару проулков пробежали бегом, пока дом старого Линча, пустой и выгоревший, с сотлевшими дощатыми заплатами поверх пустых проёмов, не заслонил их от людской улицы. Они встали за треснутым углом — отдышаться. Луций привалился боком к стене, Курц — по‑прежнему его заслонял.

Он оставался очень похожим на пса. Даже дышал по собачьи, мелко-мелко, развалив надвое редкозубый рот.

— Ушли… — тявкнул Курц, на время переставая дышать.

Луций кивнул.

— А что теперь будем делать? — спросил Курц.

Луций выпутал кирку из‑под одежды, наклонился и поставил её, уже совершенно неподъемную — прислонив к стене в том же месте, где сам стоял только что. Она звякнула, коснувшись случайного камня — даже сквозь тряпичные обмотки. Освободившуюся руку сразу же облегченно заломило. Луций по одному расплёл затёкшие пальцы и выпустил рукоятку — уже окончательно.

И тотчас, словно кружку с водой перевернули — все силы разом выплеснулись из него, и Луций стал немощен и пуст внутри. Ноги не держали больше. Он нащупал плечом кирпичи стены и ополз по ней.

Кирка стояла около ног — страшная до жути под всеми этими тряпками. И зачем только он её сюда притащил? Луций не понимал. Ничего уже не понимал… Вот же, Глина её побери. Внутри — тонкой струной снова зазвенела паника. Чего теперь делать-то? Куда он с ней? Надо ведь было, как хотел — притопить в ручье…

Где-то высоко-высоко, как ветер — оглушающее дышал Курц.

— Его ведь найдут, — сверху сказал он… имея ввиду Вартана, конечно же… — Волопайские донесут околоточному, и всё…

— Ну и что? — Луций ещё храбрился. — Мы их по рожам не знаем — значит, и они нас… Ну, скажут, что вроде ремесленные были… и всё на этом. А кто такие, откуда…

— У нас же у обоих морды набиты… по мордам и найдут…

Лучий задумался на мгновение.

— По домам затихаримся… Не будут же они все дома на Ремесленной обыскивать? А матерям скажем — мало ли, что брешут на Волопайке… Скажем, что мы с тобой друг с другом подрались… Понял? Как они проверят?

— А Кривощекий?

Луций замолчал.

Словно Курц голыми ногами наступил в душу, как в тот ручей — тёмная тягучая безысходность поднималась со дна. Да, точно… Кривощекий… Мы-то для Волопайских — все на одно лицо, чужаки. А он — почти свой. Найдут, придавят — сразу всё выложит, как миленький. Ещё и своего сверху приплетёт. А чего ему ещё делать-то? Он же на Волопайке живет, куда он денется…

— А ещё… — сказал Курц сиплым шепотом…

Он хватал воздух огромными глотками, но все никак отдышаться не мог.

— Они ведь отцу его скажут. Брюхоногу… А уж он — не пойдёт к жандармам суда просить! — голос Курца сорвался на тоскливый, почти беззвучный вой. — Луц, чего нам делать-то?

Луций смотрел на него молча.

Легко спросить: «Чего делать?» А вот как ответить?

Курц прав — дело было совсем дрянь. Такая дрянь, что хоть сейчас иди, да кидайся в Колодец головой вниз. Брюхоног был здоровенным жирным мясником, у которого даже воробьи не осмеливались тянуть обрезки требухи с прилавка. Поговаривали про него, что, когда он резал скотину — обязательно смотрел ей глаза при этом. Кривощёкий, вроде и рассказывал: завалит, мол поросёнка на пол, придавит его коленом, потом легонько так ткнёт ножом… и смотрит в глаза, пока хрюшка не задохнется кровью и визгом. Или обнимет корову за шею, ухватит ручищей на рог, полоснёт по яремной вене и держит рвущуюся голову… и смотрит в глаза, разговаривает с ней, пока корова не ослабеет и не рухнет.

Может, и брешет Кривощекий… Да, конечно брешет.

Но никогда ещё Луцию не было страшно, как сейчас.

— А ты ещё эту… — с собой приволок! — Курц с ненавистью указал на кирку. — По ней и найдут! Я же тебе говорил — брось. Утопили бы…

— А какая разница, если нас так и так узнают? — медленно, немея ртом после каждого слова, возразил Луций.

— Ну и прибьют нас обоих этой же киркой! — будто зациклившись, твердил и твердил Курц. — Сам Брюхоног и прибьёт. Выбросить надо было, Луц…

— Ладно, — внезапно решился Луций. — Прямо сейчас выбросим. Хочешь?

— Хочу! — хрипло гавкнул Курц.

Луций помолчал, соображая. Потом показал на дом старого Линча.

— Помнишь? — спросил он. — У южного окна одна доска была оторвана.

Курц моргнул.

Ещё бы ему не помнить — сами ведь и оторвали. Давно ещё, по малолетке… Хотели посмотреть, что станет с пойманным воробьём, если запустить его в приговорённый дом. Вспыхнет и сгорит он в прямо полете, или же — просто полетает и сдохнет. Воробья, правда, поймать не успели, а вот доску — оторвали заранее.

— Там точно никто искать не будет! — сказал Луций.

И Курц — закивал так истово, будто друг его нашёл единственный чудесный выход, и даже Брюхоног теперь ничего им сделать не сможет. Не найдёт кирки, да и разведёт руками…

— Пошли?!

— Давай…

— Возьми-ка кирку, — неубедительно схитрил Луций. — А то у меня рука — отвалилась уже…

Курц шарахнулся прочь, снова побелев до мучной бледности.

— Хрен тебе! — отрубил он решительно, на Луция, впрочем, скалиться избегая. — Ты что? Да я к ней не и прикоснусь… Ты что, Луц? Она же как проклятая! Да если б я знал — и тогда бы её не тронул.

— А вот тронул же… — разозлился на него Луций. — Сам выбрал, сам и тронул! Зачем вообще с воза её тянул, если боязливый такой?

— Ты же сам сказал… так чего начинаешь?

— Чего я тебе сказал? — зашипел Луций. — Я что тебе, пальцем в неё тыкал? Велел же — любую утяни. А тебе — надо было именно за эту схватиться.

— Так… это… того… — нечленораздельно опешил Курц.

— Чего того? Там ведь целая телега была этого хлама. Выбирай, не хочу. А ты… Вытянул же единственный хрен из морковной грядки!

Курц снова задышал — злобно, с собачьими хрипами, как дышать раньше смел разве что на Кривощекого. Совсем уж нелепо было сейчас подраться ещё раз из‑за какой-то старой кирки, но Луций подобрался и встал…

Драки всё-таки не случилось — в последний момент Курц вдруг опомнился и обмяк.

— Тоска какая-то, — сказал он тихо-тихо. — Может это она, окаянная, нас сейчас ссорит? Ты, Луц, подумай — может она и правда проклятая? А? Она же оттуда — из самой глубины… Может, ею уже столько землекопов прибили — не сосчитать, а? Нет, Луц, ты прости…, но хоть на куски меня режь, я её больше и пальцем не трону…

— Ладно, — сказал Луций и потрепал другана по загривку — будто пёсика погладил. — Ладно… Чего уж нам теперь?

Не глядя он протянул руку и безошибочно поймал кирку за рукоять. Странное было ощущение — та словно сама шевельнула навстречу деревянным комлем, ткнулась прямо в ладонь, и пальцы, коснувшись её, тут же и прилипли.

«Может, и правда…» — подумал Луций и потянул руку на себя. Кирка, скребя по мостовой и частично обнажаясь из‑под его разодранного исподнего, проволоклась следом.

— Ладно, пошли, — сказал Луций, боясь опять передумать. — Быстрее давай…

Курц понятливо закивал и опрометью метнулся за угол.

До того, как стать приговорённым, дом старого Линча был огорожен смешным низеньким заборчиком, это Луций хорошо помнил. Потом его, правда, порушили, и крохотный задний двор густо зарос. Вообще, сорняки почему-то любили проговорённые дома — даже самый ухоженный, самый плотно замощённый двор, и тот споро зарастал бурьяном. Толстые сухие плети сразу же начинали цепляться за фундамент, змеиться по стенам, расшатывая уцелевшую каменную кладку. Если дому и удавалось выстоять после огня, то он быстро врастал в землю — лишаясь опоры, кренился по углам. Трещинами шли стены. Обломки рассыпанных черепичных кровель понемногу срастались вокруг него в сплошную корку, громогласно-хрупкую под шагами любого, кто осмелился бы бродить поблизости.

Крадучись, они пересекли этот бывший дворик, умудрившись почти не наделать шуму. Миновали пыльный, как основ пересохшего колодца, но всё ещё правильно-четырёхугольный каменный развал так и не достроенной старым Линчем мастерской — крохотной, на одного человека. Стены её давно обвалились, но посреди груды камней всё ещё торчала, хоть изрядно поржавев, наковальня — та самая, на которой старый Линч на спор мастерил львиную голову из пушечного ядра. Даже кузнечные молоты — до сих пор лежали поодаль. Хорошие молоты. Небольшие, но увесистые — как раз по умелой стариковской руке. Никто из горожан и не подумал к ним прикоснуться.

Так и будут обрастать ржой, пока дом окончательно не рассыплется.

Вот и кирку — нипочём тут не найдут.

Сорняковые заросли сухо хрупали под ногами, хотя Луций и старался не оставлять следов. Впрочем, собой разницы не было — за ночь бурьян поднимется пуще прежнего.

Окно с оторванной снизу доской расположено было довольно высоко — чтобы в него заглянуть, нужно было лезть ногами на цоколь. Луций подпрыгнул, уцепился за деревянный край, заскрёб по цоколю подошвами. Давно, когда рвали доску — им пришлось карабкаться друг другу на плечи… Теперь же его собственного роста вполне хватало — довольно широкая, в полторы ладони, щель оказалась прямо перед его лицом. Он встал покрепче и, упершись лбом, осторожно заглянул внутрь.

Там, внутри, ему сначала показалось черным-черно — сверху дом тоже опутали вездесущие сорняки, за столько лет сплотившись почти что в полноценную крышу. Но, видимо, немного света все же просеивалось сквозь трещины — черз какое-то время Луций стал различать углы… места смыкания обугленных стен. Тусклые слюдяные кляксы, впаянные глубоко в кирпич, дрожали отражённым светом прямо напротив окна — видимо на этом месте пламя Духовников расплавило посудные склянки бабки Фриды.

Луций поднялся на цыпочки — посмотреть, что там на полу, и куда половчее будет кинуть… Никакого пола, конечно, не уцелело — половицы сгорели первыми. Зато было высоко насыпано что-то — целыми грудами, словно чёрного снегу внутрь намело.

Луций прищурился, пытаясь хоть что-то толком разглядеть в полумраке. Гребни этих груд, освещенные получше подножий — едва заметно пылили…

Луций услышал вдруг, как что-то брякает — будто стукаются друг о друга две глиняные крынки. Звук шёл не из дома, доносился откуда-то снаружи. Он даже не сразу сообразил, что это его собственные колени — трясутся, задевая одно о другое. Куда раньше он понял вот что — все эти груды тонкого праха внизу… да это же пепел. Приговорённый пепел. Тот самый, от которого болеют лошади и дохнут окрестные птицы. Пепел был тонок, как мука, и летуч, как мамкина пудра… только черён, как смоченный водой антрацит.

— Что там? — Курц к нему не полез, подал голос снизу.

И Луций еле слышно, точно страшась потревожить весь этот пепел одним лишь дыханием, зашептал ему:

— Лошадиная погибель…

Так называли этот пепел возчики с Ремесленного квартала.