Жестокие всходы

Глава 43 (горелая, как жертвенный баран, которого хозяину не жалко…)

— Хозяин… Там — золото…

Кривощёкий увидел, что творилось внутри дома — там был Луций, его Хозяин, и он… медленно врастал в стену…

До этого момента Кривощёкий сомневался, что в мире найдётся ещё хоть что‑то, способное его удивить… Он уже видел всё, что позволено увидеть человеку…, но увидел вот это и… встал в проёме, как вкопанный.

Дом старого Линча весь ходил ходуном — от фундамента до верхней, сыпучей части стены. Длинные трещины змеились от пальцев Хозяина — смыкались и вновь распахивали Каменные свои Рты. Хватали Хозяина пальцы и выворачивали их так, как пальцы вообще не должны гнуться — едва не перекусывая суставы…

Кривощёкий услышал — вот звонко щёлкнул ноготь, выламываясь… Затем — сразу, без паузы — и второй… Захрустели, сдаваясь, пястные кости. Хозяин нечувствительно пошевелил головой — будто отыскивая взглядом его, Кривощёкого, но не видя… Все стены внутри были густо измазаны его кровью…

Другие глубокие Каменные Пасти — беззубо обгладывали локти Хозяина, как старый пёс гложет мосалыгу… и ещё другие — стуча смыкающимися кирпичными дёснами, примеривались к бокам и ребрам…

Кривощёкий снова заорал дурниной, и даже обе ладони, которыми он зажал собственный рот — нисколько не заглушили этого крика.

И тогда Хозяин узрел, где он стоит — целиком выпростался из кирпичных швов и обернулся к нему… А потом одним неуловимым движением придвинулся вплотную и стал так близко, что Кривощёкому захотелось умереть.

Хозяин был страшен!

Так страшен, что куда там соровату, которого Кривощёкий караулил в одну из прошлых ночей… и куда там Лентяю‑Коровнику. Те — хотя бы внешне напоминали людей. От них хотелось бежать без оглядки… при виде же Хозяина — Кривощёкий замер на месте, забыв, как нужно дышать. Чтобы убить его, Хозяину достаточно было сделать один‑единственный жест… да хоть руку протянуть… И Кривощёкий, совсем задохнувшись, скосил глаза на эту руку. Та, небрежно обёрнутая в мятую, до самых костей обжёванную плоть, подрагивала в пяди от его лица, будто Хозяин раздумывал — оставить ли Кривощёкому его жизнь… ещё на какое-то время.

Кривощёкий приготовился к худшему, но рука Хозяина — просто легла ему на плечо…

Хозяин обнимал его… обнимал. Как верного друга! Даже Курц никогда не удостаивался подобной чести…

Всего единожды Луций прикасался к Эрвину Кривощёкому как друг, а не для того, чтоб ткнуть тому под рёбра или садануть по уху… В раннем детстве, когда они втроём, ещё голопузые — решили, что станут ватагой, уличной шпаной, и будут промышлять на Ремесленной и на Базарных Рядах, пока не подвернётся дельце покрупнее… Они тогда, как положено в таких случаях — обняли друг друга за плечи и соединили лбы, одновременно произнося слова клятвы…

Кривощёкий вспомнил это и робко заулыбался.

И Хозяин — улыбнулся ему в ответ.

Нет… Хозяин оскалил безгубый рот, выставив напоказ дырявые дёсны… Густо пахнуло оттуда влажной землёй — у Кривощёкого тошно закружилась голова.

Вряд ли это можно было назвать улыбкой…

— Что ты видел? — так понял Кривощёкий, глядя на эти беззвучно смыкающиеся дёсны…

Кривощёкий задрожал от этого вопроса… Он — сделал всё, что ему приказали! Сделал больше, чем мог… и куда больше, чем даже сам от себя ожидал! Но Хозяин всё равно был недоволен им.

Это было ужасно!

— Я видел… Колодец… — заскулил Кривощекий, умирая под немигающим взглядом.

Хозяин уже знал это — Кривощёкий нутром чувствовал, что не сообщает ему ничего нового. Хозяин нахмурился — будто молния ударила в тёмном небе, лоб его избороздили мгновенные грозные морщины… Вот эту гримасу — нельзя было больше спутать с улыбкой.

— Золото… — добавил Кривощекий, словно падая куда-то вглубь себя — в далёкую бездну…

Хозяин отвернулся от него. Это было ещё ужаснее! Кривощёкий был виноват… виноват безмерно. Знать бы, что можно сделать, как исправить невнятную свою вину. Что угодно! Только не чувствовать больше этого равнодушного презрения.

Хозяин будто подслушал его мысли — кивнул ему… да, да, только ему, потому что тут больше некому было кивать… положил руки на стену и трещины вновь ожили… со звуком, от которого Эрвину стало дурно.

— Золото… оно летит… в Колодец… — умирая от своей беспомощности, твердил он в спину Хозяина.

Хозяин не отвечал ему.

Хозяин снова водил руками по стене — трещины змеились, и в такт их движениям, изгибало и распрямляло голые сучья то страшное железное растение, что выпирало из земли в центре дома старого Линча. С той минуты, когда Кривощёкий входил сюда в последний раз, оно стало куда выше… и теперь переплелось во что‑то, очень напоминающее пыточное кресло. Жестяная бахрома листьев плотоядно трепетала от звука его голоса и, время от времени — вся разом ощетинивалась разновеликими, но одинаково острыми иглами.

— Золото… — просипел Кривощёкий на остатках дыхания, не в силах оторвать взгляд от этого кресла. — Хозяин, мы с Тобой — отдавали последние медяки, и Колодец — разрешал нам жить… Они ведь читали нам такое из Чёрной Книжицы: Глине неважно, сколько отдано… Глине нужно, чтоб ей отдали всё! Вот, что они делают сейчас — свезли весь золотой запас на Площадь…

Кривощёкий едва не помрачился умом, когда сказал это и одновременно понял, что именно сейчас говорит. Наверное, это был приговор… приговор Хозяину. Духовники всё‑таки нашли способ выкупить у Колодца его жизнь!

— Пока они отдают золото добровольно — Глина разрешает им жить!

Он увидел, как Хозяин благосклонно кивает ему и совсем не выглядит напуганным… и в его груди трепетало и теплело:

— Они рассчитывают, что им хватит золота… заставить Колодец молчать, пока… пока…

И Хозяин дал ему знак — приблизится. Он был той стороне дома, где из земли росло это кресло… и Кривощёкий Эрвин — подошёл к нему, одновременно страшась и ликуя.

И Хозяин вдруг спросил его — крепка ли твоя преданность мне?

Кривощёкий тут же вспомнил камни, вмурованные в Храмовую стену и обмер — ему хватило сил и храбрости лишь на то, чтоб низко склонить голову.

Но Хозяин понял его и остался доволен ответом.

И Хозяин отошёл куда‑то прочь, оставив Кривощёкого в трепетном ожидании, а потом вернулся… И Хозяин протянул ладони к нему и сказал — вдохни прах плоти людей…

Кривощёкий посмотрел в подставленные пригоршни и увидел, что в них лежит Пепел, которым рассыпаются тела жителей Приговорённых домов, когда их жгут… Кривощёкий знал, что сие означает смерть, причём мучительную, и перепугался так сильно, что его скрутила долгая судорога. Он едва нашёл в себе силы, чтобы устоять на ногах. Хозяин ждал, всё протягивал к нему ладони… и Кривощёкий, ещё сильнее трепеща — приблизился. Хозяин держал ядовитый Пепел совершенно спокойно, словно в пригоршнях его была соль или сухой песок. Его руки, должно быть, уже не были руками человека — Кривощёкий даже на расстоянии ощущал щекочущий жар, исходящий от Пепла.

— Тверда ли твоя вера в меня? — вслух спросил Хозяин, и Кривощёкий со стоном наклонился навстречу пригоршням…

Прикосновения Пепла прижгли ему кожу…

Да, он ожидал боли, но и представить не мог, что она будет настолько огромной — словно белая вспышка, утопившая в себе целый мир. Кривощёкий всем телом шарахнулся назад, но не сумел оторвать своё лицо от ладоней Хозяина. Беззвучный и невидимый огонь рвал его кожу. Белки́ глаз вскипали, мутнея. Он пытался не дышать, но приказы боли были сильнее его разума — он всхлипнул и глотнул Пепла.

Тотчас калечащим жаром обволокло горло изнутри. Хозяин отвёл ладони и выпустил его… и Кривощекий обернулся, чтобы бежать прочь…

Сквозь собственные завывания Кривощёкий слышал, как звенела и шелестела снаружи кошмарная та трава, стоящая на страже. Мошкара суетилась поверх громадных соцветий, гроздьями обсиживая места смыкания стеблей. В небе ей было сейчас слишком опасно — там, за стеной бурьяна, уже лопались глиняные черепки и хрустела лоза на оплётках фляг, разлетаясь под ударами железных молотов. Фляги валили с телег прямо в траву по всему периметру бывшего Ремесленного Квартала и, не тратя времени на извлечение пробок — расшибали молотами. Сквозь черепки с густыми, почти сметанными хлюпами — вытекало дымящее…

На утро люди, должно быть скажут: «Этот город ещё не видывал подобного пожара!»

А пока…

— Смерть, смерть постылому Болтуну! — надрываясь, кричал Духовник, взгромоздившийся на опустевший воз.

Волосяная кисть на длинном черенке — чертила в небе что‑то замысловатое… среди задымленного тумана она и сама казалась дымящейся.

Для кого он так старался? Зрителей было совсем мало — в основном, землекопы… и с ними несколько горожан, рекрутированных жандармскими властями за наспех выдуманные провинности. И те, и другие — пятились, страшась того, что сейчас начнётся…. Пятились и лошади под изготовившимися к стрельбе жандармами — отступали, затравленно хрипя, хотя всадники что есть силы терзали шпорами их крупы.

От разлохмаченного бурьяна повсеместно валил густой дым, но сухая трава всё никак не загоралась. Катапульты, похожие на журавлей‑великанов — размашисто запрокидывали шеи, метая фляги в темноту. Те всё падали и падали на Ремесленный Квартал, но и они не прибавляли огня. Наконец, кто-то не выдержал и швырнул далеко вперёд коптящий факел — тот улетел сквозь дым, вращаясь, и упал где-то в бурьяне. Бросившего поддержали — ещё факелы полетели, сталкиваясь друг с другом, как неумелые стрелы. Оранжевые пятна нехотя набухли сквозь дым.

— Мы выжжем его, выжжем! — Духовнику на телеге изменил голос, или пламя все же набирало силу — он лишь беззвучно разевал рот, но слова тонули в свисте и треске.

Брошенные факелы сделали своё дело, и содержимое глиняных фляг всё же занялось — нехотя, с жирным клёкотом и плевками. Ибо никто не может не подчиниться своим же Заветам… Одни только люди — иногда способны делать так.

А потом — пламя враз заревело, поднявшись сплошной стеной. Чёрным снегом посыпалась опалённая мошкара. Затанцевали лошади, в ужасе мотая мордами. Пешие жандармы надвинули башлыки на головы. Море огня качнулось и исторгло первую кольцевую волну — та пошла, рассыпая кругом искры и пепел, закручивая огненные буруны у обнажившихся в сгоревшем бурьяне домов.

— Не страшитесь Болтуна! — кричали Духовники сквозь огненный треск. — Покуда мы наполняем Колодец — он обессилен… Покуда проводим золотой Ритуал — Колодец не станет его защищать… Не страшитесь…

Жандармские десятники сновали вдоль строя за спинами, подбадривая и заводя подчинённых:

— Давай, ребята! Не робеть. Пожжём его, пожжём!

Тяжело бухали в дыму нетерпеливые пушки, понемногу начиная пристрелку по самым дальним крышам.

Вот зычно крикнули команду — и пешие цепи встали наизготовку, вразнобой упирая приклады в плечо. Залп, однако, вышел слаженным — грянул, расколов небо. Рёв огня на его фоне разом съёжился, сделался игрушечным. Целили поверх подожжённого бурьяна. Пули гудели в дыму, как стальные шмели — невидимые, но смертельно опасные. Кривощёкий почувствовал полёт одной совсем рядом — мгновенным стремительным холодом ополоснуло его поганую щеку, остудив даже Пепел, тлеющий в по́рах кожи. Эрвин бесполезно заслонился от пули руками и присел, потом захотел снова встать, но ноги не гнулись…, а мгновением позже целая стая пуль пронеслась верхом, не заметив Кривощёкого, не распознав его детской уловки… и, с раздирающим воздух хрустом, ударила в дом. Облако каменной окалины хлестнуло в ответ и накрыло Кривощёкого с головой. Он вспомнил о Хозяине и оглянулся — с ужасом и надеждой… Но Хозяин был жив и стоял вплотную к нему, по‑дружески придерживая за плечо.

Наверное, он что‑то говорил ему напоследок, но дырявые щёки Хозяина лишь с шипением пропускали воздух. Тверда ли твоя вера в меня?

— Да!.. — заорал Кривощёкий, терзаемый ужасом и болью.

— Встань!.. — велел Хозяин, убирая руку с его плеча. — Встань и иди!..

Пули продолжали прошивать воздух — бесследно пропадали в дымных клубах, или лопались, ударившись о камень. Но было слышно уже, как с той стороны разгорается батарейный огонь, как отскакивают назад пушки, обильно плюнув навстречу заре багровым дымом.

Кривощёкий шатко бежал навстречу визжащим в воздухе ядрам — уворачиваясь от пыхающих тут и там очагов пламени.

Его одежда горела, руки и лицо плавились, будто забытая на подоконнике свеча… он не обращал на это никого внимания. Пороховой огонь, прикасаясь к его коже — даровал чуть ли не облегчение… Пепел из пригоршней Хозяина, что воспламенился только сейчас — вот, где была настоящая боль! Он вынырнул из горящей травы прямо под взмыленной мордой лошади, и она шарахнулась, испустив паническое ржание. Он взмахнул горящими рукавами и ринулся к ней, к мягкому подбрюшью… Лошадь подалась назад, осев на круп, потом вздыбила передние ноги, поднялась свечкой. Жандарм не удержался в седле и съехал набок, намотав на кулак поводья — обезумевшая лошадь понесла и уволокла его за собой в темноту.

Кривощёкий метнулся в забрезжившую в конном строю щель и успел проскочить до того, как она сомкнулась. Ещё один жандарм, перепуганно-светлоусый, попытался рубануть его палашом, далеко свесившись из седла, но не достал самую малость — лошадь под ним тоже шарахнулась от человека-головни, орущего и испускающего огонь на бегу, будто осмоленный факел…

Он миновал и пешую, и конную цепи, проскочив сквозь частокол лошадиных ног, скользнув под их тряскими животами. Двое жандармов, сумевшие угомонить коней и развернуться, пальнули в него — почти в упор. Пули рванули пылающую рубаху и, кажется, мясо под ней. Перед ним уже лежала улица — нагая и безлюдная, отблески огня катили по ней мягкие багровые волны…

— Руби его!.. Руби!.. — орали во след.

Его уже настигали — шибал стремительный топот.

Кривощёкий резко вильнул в сторону — конный жандарм с занесённым палашом проскочил далеко вперёд и начал осаживать… Тогда Кривощёкий кинулся на ближайший забор и поджёг собою сухую траву под ним. Пуля обогнала его, свиснув меж растопыренных пальцев, и выбила доску, за которую он метил ухватиться. Он сорвался и упал — к дощатому подножью забора. Кони хрипели где-то высоко в небе.

Раньше случалось и так, что Кривощёкий убегал из дома и ночевал на чужих чердаках. И вот теперь, словно полосы пыльного солнечного света, рожденные от дырявой кровли и насквозь протыкающие чердачный полумрак — падала отвесно светлая сталь штыков. Кривощёкий извивался, катался по земле, выворачиваясь из‑под ударов, но один из штыков всё‑таки нащупал его, воткнувшись прямиком в грудь и опробовав на прочность частые его ребра.

Рука жандарма, ощутив сопротивление плоти на конце острия — отвердела и налегла…

Кривощёкий чувствовал каждое мгновение своей агонии… чувствовал, как стальной клин входит в тело, раздвигая обручи ребер… как проникает, наконец, в грудной сосуд, выпускает наружу тёплое и пузарящее… как проходит насквозь и со скоблящим звуком вонзается в землю… Кривощёкий схватил за воткнутое в него железо, и жидкое коптящее пламя, которым были перемазаны его пальцы — поползло вверх по штыку. Он увидел, как закричал жандарм над ним — с перепугу отдёрнув руки и выпустив винтовку. Она так и осталась торчать в Кривощёком, раскачивая тяжёлой колодой приклада… Не упусти… — орали высоко в небе…

— Не упусти, слышь…

— Да где там… Приколол, как жука!

— Держи ружжо, говорю! Деревня…

— Сам держи… — огрызнулся тот, что попал в Кривощёкого штыком. Голос его оказался по-бабьи плаксивым. — Сам держи! Он же чуть руки мне не пожёг!

— Да сам ведь горит…

— Держи! Упустим…

— Он это? Болтун?!

— А то не видишь?

— Урядника сюда надоть, господин Десятник…

— Гляди — шевелится ещё… Уйдёт!

— Да пали же в него!

— Боюсь я один. Кто Болтуна добьёт — тому до весны не дожить. Вместе давай!

— Эй, вы трое! Быстро сюда! А ну-ка… впятером… единым залпом… Целься!

Они подняли винтовки, заслоняя свои испуганные взгляды полированным блеском стволов. Кривощёкий не то, чтобы увидел это… скорее почувствовал — пальцы, взводящие затворы, тряслись… промахиваясь и царапая ногтями о металл.

— Пли!

Ударили длинные вспышки, одна за другой, почти без паузы — ураган недогоревших порошинок на время окутал Кривощёкого, как кислая поземка.

Он совсем не почувствовал новой боли, когда пули пробивали его туловище — только жар от нагретого выстрелами свинца… да вот ещё само его тело как-то неопрятно дёргалось при каждом попадании. Оно ничего не могло поделать с этим — слишком лёгкое и хлипкое, слишком мальчишеское. Пули прошивали его насквозь, взрыхняя землю под ним. И с каждым попаданием Кривощёкий Эрвин чувствовал, что земля становится всё рыхлее и мягче… пока не стала вдруг совсем невесомой — гусиным пером, пёстрым пухом, вполне подходящим для перины…

Он погружался в неё… на Базарном Ряду так проверяли мягкость подушек — укладывая поверх специальным образом отёсанный камень.

Эрвин — сам становился камнем! Большим, как его вера в Хозяина, и твёрдым, как преданность ему…