Жестокие всходы

Глава 36 (гноящая, как прорванный нарыв…)

— Ну? — язвительно спросил дядька-жандарм, осаживая кобылу заблаговременно перед крыльцом.

Чуть выпустив поводья, он тут же цепко перехватил Эрвина за подмышки.

— И где твой Болтун? А? Где золото в его карманах?

Пугливо обмякая в жадных дядькиных руках, Кривощёкий лихорадочно соображал… Жандарм держал его как-то слишком уж игриво, но при этом вполне себе крепко — и думать было нечего, чтоб рывком вывернуться. Да, и куда бы он побежал? Конный за два хороших скачка нагонит пешего… и ни один из тех преющих в окрестной траве хлипких заборов, которые Эрвин уже привычно подметил вокруг, не сдержит натасканную на погони жандармскую лошадь. Если только…

— Дождь же… — залепетал он в спину господину уряднику через растрепанную недавней скачкой каурую гриву. — Подмочило его, хмельного — вот и оклемался уже. Наверное…. Наверное, туда — в приговорённый дом уполз! Не успел я к вам дяденьки! Нужно было раньше вам сюда приехать, да эти кроты проклятые меня задержали…

— Сбрехал-таки, пострел… — не поверив, заткнул его дядька… и хохотнул таким многообещающим баском, что волосы на затылке Эрвина сами собой в ужасе зашевелились. — Так и я думал… На конюшню его надо свести — за такую-то брехню! Жопу ему надрать! Позвольте, господин младший урядник…

— Успеешь ещё… — после короткого раздумья решило начальство. — Всё равно, раз уж мы здесь — проверить эту дыру надо бы!

Сам урядник, не рискуя породистой лошадью, конечно, остался на месте… Подчиняясь указующему взмаху его подбородка, дядька-жандарм опять взялся за поводья и неохотно пришпорил упирающуюся свою каурую.

Та — тоже повиновалась острым шпорам, но сделала всё по-своему. Воротя морду от Приговорённого дома, она наспех протрусила мимо высокого крыльца и по широкой дуге вернулась к остальным. Всё это время Эрвин старался не смотреть на развалины — лишь зачарованно пялился, как дождь клокочет и пенится в шумных её ноздрях… А кобыла косила фиолетовым глазом наверх — будто укоряла Кривощёкого за те бесполезные хлопоты, что причинило ей его враньё.

— Не заметно, господин младший урядник, чтоб кто-то на крыльце этом недавно лежал… — вполголоса доложился дядька нахохлившемуся под дождём начальству. — Следов никаких нету, сухих пятен тоже — камень везде равномерно намок. Хотя это и немудрено — вона ливень какой! Небо с землёй и то вот‑вот сровняет…

Урядник раздражённо прервал его разглагольствования, отдав через плечо ещё какие‑то распоряжения…

Трое других верховых пустили лошадей осторожным шагом — стараясь, чтоб те не слишком громко цокали копытами, объехали руины дома с трех доступных для осмотра сторон… Затем, высоко поднявшись на стременах — издали заглянули в полу-обвалившиеся окна.

После недавнего пожара, воспламенившего все Приговорённые дома, их проёмы так и не были заново забраны дощатыми заплатами. А в этих развалинах и заколачивать-то оказалось особо нечего — легче весь дом забором обнести. Проломы так слепо и темнели наружу дроблёными углами.

Но, наверное, перегородки внутри дома всё‑таки уцелели и не пропускали прямого взгляда навылет — вид у вернувшихся жандармов оставался каким‑то неопределённым, не совсем уверенным…

— Ну?! — вновь потребовал доклада молодой урядник, уже совсем нетерпеливо заёрзав в седле и поведя промокшими плечами.

Эрвин против воли засмотрелся на его эполеты — их витые шнуры уже насквозь пропитались водой и теперь сыто шевелились, свисая с плеч… ни дать, ни взять дождевые черви на бордюрных камнях вокруг клумбы.

— Не можем знать, господин младший…

— Отставить! — оборвал их урядник. — Я вас за гаданиями, что ли, посылал! Пустой этот дом или нет?

— Не понять ничего.

— Что, совсем ничего? Все трое разом ослепли?

— Так издаля не видать, нутро-то у домины темное… А ближе — не пойдут лошадки!

— Тогда — пешими проверить! Бегом!

Это приказ даже перепуганному Кривощёкому Эрвину показался не очень-то выполнимым… немудрено, что трое жандармов тут же ему воспротивились:

— Виноват, господин младший урядник, но окна больно высоко прорублены — пешим с мостовой не заглянешь…

— Духовника сюда надо бы. Они же надумали Приговорённые дома валить. Вот пусть и начинают! А нам внутрь и соваться не велено.

— Правильно! Наше дело — в оцеплении стоять. Есть там Болтун или нет Болтуна, а пепла-то внутри небось много рассыпано. Вдохнешь, и не заметишь…

— Чтоб Духовников призывать, да дом рушить — наверняка знать надо! — остудил их пыл дядька-жандарм. — А не то, что пацан какой‑то нам тут наболтал… Будут Духовники по такому дождю из-за пацанячих россказней шляться!

Заметно нервничая, урядник наскоро обдумал его слова… потом согласно дёрнул холёной, гладко выбритой щекой. Кривощёкий хорошо его понимал — даром простоволоситься перед духовной властью молодому жандармскому командиру совершенно не стоило, этак можно навсегда в младших урядниках и остаться.

— А ну — признавайся, скот малолетний, если набрехал! — опять взялся дядька за Эрвина, закручивая тому ухо в тугой, почти затрещавший узел. — Ужо я тебе, шантрапа — порву всё, что рвется!

— А-а-а-й! — заголосил Эрвин. — Истинно же… истинно вам, дяденьки, говорю — видел я Болтуна… вот как вас сейчас вижу!

— Вот, сука, упорный! — зло сказал кто-то из жандармов — сквозь сплошную тряскую пелену боли Эрвин даже не разобрал, кто именно. — Самого его в этот дом послать с обыском…

При этих словах все пятеро аж встрепенулись разом и, даже после нескольких секунд разбавленного дождём молчания — никто не посмеялся над подобной шуткой. Наверное, эта идея показалась им… не такой уж плохой.

А белоснежная лошадь господина младшего урядника — заинтересовалась пуще всех и даже повернулась в сторону Кривощёкого забрызганной грязью грудиной. Всадник, поправляясь в седле, склонился чуть ли не к самой гриве… и Эрвину вдруг почудилось на миг, что всадник и его лошадь о чём‑то посоветовались друг с другом, и лошадь кивнула, уронив до копыт ушастую голову, и многообещающе зашевелила влажными губами — вот‑вот выплюнет надкусанный мундштук удил и заговорит с ним.

Это было наваждение, конечно… Следствие паники, давно и прочно охватившей Кривощёкого, поселившей в самих костях непривычную тошную слабость, и вот теперь — добравшейся и до бедной Эрвиновой башки. Кривощёкий накрепко зажмурился, потом вновь выпучил глаза сквозь дождь… и белая эта кобыла снова сделалась обычной жандармской конягой — стояла под седоком молча, настороженно принюхиваясь к мостовой и лишь иногда переступая по ней копытами.

— А что, хорошая мысль! — вместо лошади заговорил её седок… — Давай-ка, малец.

Эрвин сделал вид, что не расслышал, и тогда дядька-жандарм, до той поры так и лапавший Эрвина за талию — не без сожаления отлепился от него. Кривощёкий продолжал сидеть истуканом, и дядька залепил ему настолько звонкого леща, что одним ударом смахнул с каурой. Эрвин кубарем полетел вниз, на мостовую — ухнул разом на четыре кости и распластался, здорово приложившись лбом… Когда он вновь утвердился на четвереньках, то между его руками пузырилась под дождём небольшая кровяная лужица.

— Что? Допрыгался, козлик?! Ну, иди теперь — показывай своего Болтуна, поднимай его из берлоги!

— Да вы чего? — взвыл Эрвин, беспомощно оглядываясь — в этом безлюдном, заливаемым дождём переулке, даже на случайных зевак нечего было рассчитывать. — Вы ж меня, сироту, зазря только губите. А ведь батька-то мой — из ваших, из жандармских был!

Над ним сначала протяжно заржала дядькина каурая кобылка, потом и четверо людских гогочущих глоток к ней присоединись. Эрвин прикусил язык — только сейчас смекнув, что недавно уже врал им о несуществующем своём отце, и его только что поймали на вранье…

— Во даёт! — изумился дядька-жандарм, удобнее усаживаясь в седле. — Гляди — не рот у пацана, а жопа, что гороху объелась. Такой на пять сторон пукнет — так ветры и впятером не разберутся, какими это духами разит!

«Вот, дурак! — в мгновенной ярости подумал про него Кривощёкий. — Молчал бы лучше, раз то все прибаутки об одном и том же…»

Едва поднявшись с четверенек, он отирал расшибленный лоб от крови — дождь споро разжижал её, и та клейко и щедро заливала глаза.

Вслух он, разумеется, ничего такого не сказал. Но что-то, в выражении его лица всё же мелькнувшее, очень не понравилось жандарму — тот вдруг насупился, перестал шутковать… пустил на него каурую. Мокрая бочина лошади надвинулась и толкнула Эрвина, едва не сшибив с ног. Чтоб снова не распластаться под её копытами, он вынужден был засеменить к Приговорённому дому…, а когда, наконец, смог остановиться — дядька-жандарм уже разворачивал кобылу так, чтоб встать к Эрвину под удобную руку, и попутно разматывал плетёный хлыст со свинцовым грузиком на конце.

Эрвин что есть мочи сиганул от него прочь, только к пятому прыжку припомнив про якобы сломанную ногу…

Что ж, хромать напоказ и дальше — не было теперь ни малейшего резону. Прямо перед носом уже поднимались ступени крыльца… да и до обвалившегося дверного проёма оставалось совсем рукой подать. Пока дядька-жандарм отводил руку, замахиваясь — Кривощёкий до середины туловища укрылся в спасительную, но одновременно и такую губительную для всего живого каменную тень.

Жгучий пепел уже поджидал его там. Несмотря на дождь, надежно осадивший всё летучее, Эрвин самой кожей это почувствовал — будто кто-то редкими перчинками трусил над его обширной ссадиной на лбу.

Хозяин Луций мог свободно брать в руки Приговорённый пепел… и однажды увидев это своими глазами, Эрвин почему‑то тоже посчитал, что пепел при случае и его пощадит. Теперь же, окаменев на разрушенном пороге, он явственно понял — напрасно было надеяться. Никакое чудесное спасение не уготовано ему в этих стенах. Пусть Глина и назначила его бывшего дружка Хозяином ему самому и Наместником над всеми живущими — плевать Ей было на какого‑то там кривощёкого помощника. Эрвин ощутил, как паника, мешающая думать, перерождается во что-т иное — в кромешный ужас. Он судорожно клокотнул горлом… Размечтался! О собственном доме…, но вместо него получил лишь руины, которые вполне могут стать и вечной его могилой.

Эрвин ещё раз с тоской оглянулся на дождь, всё сильнее и сильнее расходящийся над Свайным — на черепичные крыши неблизких домов, по которым дождь лупил что есть силы… на овраг, изогнувшийся мокрой подковой… на давным-давно, ещё в старые времена, заложенный, но так и не достроенный городскими властями мост — череду каменных столбов, уходящих комлями в пузырящуюся воду. Да, какой‑то великий потоп обрушился с небес на их город — даже овражный ручей важно надулся, почувствовав себя настоящей рекой, приподнял спутанные ивы на дне и расчесал те, что росли выше по склонам… и понёс, понёс мутные свои воды, закручивая водовороты — мимо Ремесленной, где когда-то жил Луций… мимо примыкавшей к ней Цеховой, в маленьком доме на краю которой придушили забияку и вечного Эрвиного вражины Курца… и, наконец, мимо Волопайки, чёрной и обугленной, просевшей пятнами сажи на месте сгинувших домов — будто противень с крендельками, который нерадивая хозяйка до утра позабыла в печи…

И так горько стало во рту у Эрвина… так сильно защипало у него в глазах, так обожгло рассеченный об мостовую лоб, так едко затлело во влажной глубине свища, что уродовал ему щёку — Эрвин толком и одуматься не успел, как набрал полную грудь воздуха и, совсем перестав дышать, ринулся внутрь этой жгучей тени.

И этого воздуха ему как раз хватило на то, чтоб успеть пересечь нутро Приговорённого дома, обходя те из пепельных куч, что громоздились в центре бывших его комнат…

Раньше Эрвин Кривощёкий и представить себе не мог, что возможно этак горячо молиться и даже не дышать при этом…, но в этот раз — ему удалось. Пепел, конечно, всё равно возносился от малейшего движения, но сырость снаружи просочилась и в эти каменные руины — летучие ядовитые облачка повисали не выше колена, ощутимо прижигая ему ноги через прорехи в штанинах, но ещё не отнимая надежды.

Не сразу, но с какого-то шага — начали обильно слезиться глаза… и Кривощёкий зажмурился, чтоб раньше времени совсем не лишиться зрения. Да, пробираться пришлось через лабиринт крохотных путанных комнатёнок, но Эрвин, хоть и шёл больше по наитию, старался вовсе не касаться тонких внутренних перегородок. Те выглядели слишком уж шаткими — кирпичи в них уложены были на ребро, а весь раствор из стыков выбило Священным огнём. Если какая-то из них вдруг решит рухнуть, то пепла поднимется столько, что тут уж ему точно не выжить.

Он слышал, как снаружи перекликаются жандармы, как вразнобой щёлкают затворы винтовок… слышал звон подков, с каким рыскали туда-сюда всполошившиеся лошади. Порой слышал даже окрики — вот окликнул его дядька-жандарм, вот вторила ему заполошным ржанием белая урядникова лошадь… Всё это уже не будет иметь никакого значения — если он заплутает и не успеет добраться до противоположной от улицы стены, пока не закончится в груди набранный снаружи воздух…

Или — если на задней стене не окажется окна… или дыры подходящего размера.

Эрвин слепо ткнулся выставленными вперёд ладонями в твёрдое и открыл глаза. Зрение тут же заволокло туманной поволокой, он собрал выступившие слёзы рукавами рубахи и, прежде чем те накатили снова, успел увидеть — стена была глухой, хоть и сплошь испещрённой трещинами. Но в самые широкие из них — разве что ладонь можно было просунуть.

Кривощёкий протёр себе шары ещё раз, потом заметался вдоль стены и туда, и сюда… чувствуя, как трещат ребра, раздаваясь в стороны и почти выламываясь из скрепляющих их хрящей от дикого желания вдохнуть.

Он уже не понимал — молит ли Глину или просто сходит с ума…

Ясно было одно — вернуться назад ему уже не хватит воздуха и, если сейчас… вот прямо сейчас… не случится чуда… он просто подохнет под этой стеной.

Зрение плыло и трещины змеились… Эрвину снова начинало мерещится, что они корчат ему рожи… Нет… всё было совсем не так… Они же разговаривают с ним, просто Эрвин почему-то ничего не слышит… Эти каменные рты были полны чёрной тьмой и оттого беззвучны. Пытаясь уловить хоть что-то, Эрвин приник самым ухом к подвижной каменной кладке, что есть сил вслушиваясь в тесный шёпот смыкающегося и размыкающегося камня — да, рты определённо что-то шептали ему. Этот Шёпот… был чем‑то похож на Зов, который люди не слышат, но чувствуют — когда тот идёт с Храмовой площади, от Колодца… Похож не звуком, а лишь ощущением надвигающейся неотвратимой беды… Так бывает, если услышал Зов, но был от площади дальше, чем все остальные, а потому припоздал к Колодцу и уже не можешь, не можешь, не можешь никак пробиться через обступившую его толпу… и вот уже сухое горло не способно на вздохи, и колени уже не держат, и руки не способны никого оттолкнуть, а годны лишь на то, чтоб расцарапывать себе шею.

Один раз Эрвин почти разобрал, что нашёптывают ему эти Каменные Рты…, но винтовочный выстрел, нежданно ударивший снаружи, и то гулкое эхо, что влетело следом сквозь ближайший пролом и разом наполнило собой развалины дома — сбило его с нужной ноты, не позволило толком расслышать.

Эрвин в бессильной ярости боднул стену головой, и стена вдруг пошатнулась, раскрылась во всю ширину злорадной трещиной и… той же трещиной пребольно ущипнуло его за ухо, и без того так свёрнутое на сторону пальцами дядьки-жандарма, что, похоже, даже на самом деле сломанное…

Эрвин взвыл от боли… рванулся, расцарапывая кирпич и теряя из груди последние крохи воздуха…

И стена под его ладонями и его лицом — вдруг поползла куда-то… потом покрепче перехватила Эрвина за ухо и силком, почти отрывая, потащила следом за собой…

Он чувствовал, что напрочь теряет опору… что падает, летит куда-то среди подвижных и колких каменных углов…, но не видел куда.

Все его силы, все его упорство — уходили на то, чтобы не вдохнуть в облаке взвившегося пепла…

Не дышать… Не дышать!

Уже вообще ни на что не надеясь, он что есть силы зажимал рот и нос в тугой пригоршне…, но воздух со жгучим привкусом пепла — с предательским сипением процеживался прямо сквозь свищ на щеке…

Этот дом, нависший над оврагом — и так простоял слишком долго…, а в сегодняшний несусветный дождь у подмытого откоса всё‑таки закончилось терпение… или он устал держать на весу все эти шаткие каменные руины. Почва из-под дома вдруг с мокрым плеском сошла в овраг, и кладка задней глухой стены, лишившись даже такой мало-мальской опоры — тоже лопнула, разом разделилась на несколько тяжеленных неповоротливых кусков и на великое множество маленьких, и всё это с грохотом неслось вниз по скользкому, почти отвесному склону, и волокло с собой Кривощёкого, едва успевающего переставлять ноги.

Сверху, с мостовой, где остались всадники, ему вслед палили…, но скорее наобум, чем прицельно — только два выстрела достигли его ушей, кое‑как прорвавшись сквозь обступивший его со всех сторон каменный грохот… Эрвин перед смертью широко распахнул глаза… и вдруг увидел впереди, на расстоянии вытянутой руки, пузырящуюся серую воду. Так и не успев толков этого осознать — Кривощёкий рухнул в неё башкой вперёд, расплескавшись тяжёлыми, будто свинцовыми брызгами… и пробил её насквозь… изнутри вода оказалась какой-то слоистой — только верхний её слой был серым, следующий желтел взбаламученной глиной, а сквозь него, с самого дна проглядывало зеленоватое марево, тоже жидкое и текучее, но липкое, будто застоявшийся в ране гной.