Жестокие всходы

Глава 2 (и близкая, как то, чего не тронуть…)

Прежде, чем пойти на рисковое дело, не лишним было бы осмотреться, как следует.

Эту нехитрую мудрость понимал с пелёнок любой пацан — будь он распоследний дурень с соседней полу-сельской Волопайки, или дерзкий мелкий хер с родного им Ремесленного квартала. Потому они втроём, украдкой, словно драные коты, вскарабкались на чинару, что возносила ветки куда выше купеческого каменного забора. Густая крона скрыла их от взглядов как с улицы, так и с той стороны забора.

Псов, что караулили двор, как и их самих — было трое.

Луций раньше таких не видел. Приземистые, колченогие, с огромными головами… и, должно быть, невероятно сильные судя по тому, какого размера цепи они за собой таскали.

Псы не валялись, зарывшись в горячей траве около забора, как сделали бы в жару нормальные собаки, и не побрехивали лениво на наглых воробьев. Эти псы — не переставая семенили туда-сюда вдоль стены, переваливаясь на кривоватых лапах. Их короткие хребты, наверное, совсем не гнулись — добежав до угла, пёс круто разворачивался на передних лапах, забрасывая по дуге куцый огрызок хвоста, поднимал задними тяжёлое облако пыли.

Морды у них были какие-то… несерьёзные — будто со щенячьей поры на кого-то обиженные, сморщенные, больше похожие на дряблую картофелину. Но вот зубы торчали — как гвозди… и казалось, что протыкали насквозь слюнявую квашню щёк.

По слухам, хозяин двора этих псов ещё щенками у заезжего соровата то ли купил, то ли выменял на что-то. А сороваты, говорят, в лесах своих ещё и не таких чудищ разводят. Теперь, глядя на то, что из щенков выросло — Луцию в такое охотно верилось. Например, вот этих, большеголовых — наверняка вывели, чтобы не пускать конных вояк дальше степного приграничья. Говорят, потому сороватов и оставили в покое в конце концов. Да, оно и понятно… Если свора таких псин набросится из-за придорожных пней, то — раз, и нету конного взвода.

А раньше-то Луций только потешался над подобными сказками, пока сам не увидел — этакими челюстями можно ногу у лошади отгрызть, да запросто… как высохший стебель сломить.

Вот Кривощёкий Эрвин — клялся, что видел собственными глазами: вон та, да нет, пегая, с розовой плешиной на ляжке, как-то хватанула битюга за заднюю, как раз возле копыта. Так только хрустнуло — будто орех молотом раскололи. Коняга осеклась на круп и сразу повалилась…

— Сам видел? — невидимо шебуршась в плотной листве переспросил Курц. — Или где-то уши прогрел, а теперь и нам брешешь?

— Да вот тебе круг пятиугольный, — яростно поклялся Эрвин. — Своими глазами… На Волопайке же дело было… чуть не под окнами.

Он, как летучая мышь, свесился с ветки и принялся путанно рассказывать: псина, говорят, сперва было за жандармским разъездом понеслась, да не догнала конных, куда ей. Перебежала мост и села у обочины — хрипит, дышит, язык вывалила до самых булыг. Пешие прохожие шмыгали мимо — обходили зверюгу подальше… А тут битюг с подводой. К пса и лапы-то, вроде короткие, а тут — ка-а-ак кинется. Коняга только всхрапнуть и успела. Оглобли — сразу напополам! Так шмякнулась, аж тележный передок подскочил… дядька-ломовой в вожжах запутался, едва с воза скатиться успел, сам весь чуть не переломался. Лошадь эту даже и поднимать не попытались — жандармы ей сразу башку прострелили и приказали мужикам отволочь с дороги. Копыто у ней было — будто топором рубанули, болтается на одних жилах.

— А пса этого? — спросил Луций, не поворачивая головы. — Его никто не пробовал — топором по башке?

Кривощекий Эрвин засмеялся — куда уж там, дураков нет таких. Ты зубы видел? Да и сама псина такая — в деньгах стоит небось дороже лошади. Это тебе не простую шавку прибить… Кривощёкий свесился ещё ниже, будто собираясь сказать Луцию что-то по секрету, но не вышло — он шатко качнулся, оперевшись на что-то ломкое, и чуть не сверзился.

— Складно мелешь, да сеешь мимо! — из зависти цеплялся к нему Курц. — Под окнами, говоришь? У тебя же, Кривощёкий, окна и не на дорогу даже выходят.

— Говорю видел — значит видел! — упирался Эрвин, каким-то чудом снова обретя равновесие. — У кого хошь спросить можешь… Мы там вдоль тракта тёрлись, да только шуганули нас…

— Кого это — «вас»? — подозрительно спросил Курц.

— С воза‑то тюки посыпались, мы и сунулись было… — брякнул Эрвин, не успев прикусить язык.

Когда разговор шёл не по плану, он делал то, что и всегда — принялся жмякать себе морду, выдавливая пальцами мерзкую жижу из фурункула на щеке.

— Кто это — «мы»? А? — вид раздавленного фурункула нисколько Курца не смутил. — Ты что — опять с Волопайскими телеги сутулишь, зараза?

Кривощёкий Эрвин задышал громче:

— А что мне было — с самой Волопайки за вами бежать? — с обидой огрызнулся он. — Говорю же — коняга упала, тюки посыпались… Ну, мы и метнулись…

— Шалава ты, хоть и в штанах! — презрительно отрезал Курц, и теперь уже сам наклонился к Луцию. — И нашим подмахнёт, и вашим подставит…

— Так всё равно ничего не стащили… — из последних сил оправдывался Кривощёкий. — Шуганули же нас…

Эрвин дышал уже совсем громко, через глотку, через сжатые зубы — кузнечными мехами раздувая поганые щеки. Как перед дракой. Он вполне мог бы затеять потасовку прямо здесь, у всех на виду. Луций, не оборачиваясь, лягнул его — безошибочно угодив в мягкий бок. Эрвин хлюпнул ртом и замолк, пристыженно сопя.

Отчетливо было слышно, как среди листвы ухмыляется довольный таким исходом Курц. Тогда Луций наклонился и к нему тоже — врезал по уху, метя костяшками в хрящ.

— А ну, заткнулись! — приказал он обоим.

Курц ворохнулся на суку, тоже едва не сверзившись — схватился сперва за ствол, потом за отшибленное ухо, опять за ствол.

— За псами секи! — велел Луций.

Он прищурил, а потом и совсем прикрыл левый глаз, чтобы не видеть сочащегося фурункула и, осторожно подломив мешавшие ветки, стал смотреть на собак, на их рваную, дерганую беготню.

Псы были почти голые — сквозь редкую шерсть стыдливо просвечивала румяная кожа, отчего в их облике виделось что-то поросячье. Солнце буравило каменную стену дома, тень от забора хоть и ложилась внутрь, но была чахлой и призрачной, как все полуденные тени — не спасала от зноя, а лишь окрашивала собою двор. Собаки метались по этой тени, вывалив розовые языки.

Бесятся, — подумал Луций. — Жара такая! Косматая псина уже давно бы сомлела. А эти — голые, бесятся.

— Чего за ними сечь? — беспечно сказал Курц. — И так видно, что бесноватые. Таких не приболтаешь…

— Тебе и больную курицу не приболтать! — мстительно фыркнул Кривощекий Эрвин, опасливо перебираясь на соседнюю ветку.

И они заново пошли препираться — перебирать и перетирать удачные и неудачные вылазки. Луций старался пропускать всю эту трепотню мимо ушей, но обрывки иногда долетали: …а кто у Гаспара его псину приболтал среди бела дня? …Так то и оно, что это в полудень было, в самых зной — у Гаспара псина старая уже, шерсть как на валенках, вот и валяется в жару, как валенок, не подымешь, ты ночью попробуй… И попробую… Или кого помоложе дедова валенка… И попробую! Вот тебя и попробую щас!

Курц вдруг обхватил вдруг подмышкой ближайшую ветку и, освободив таким образом руки, соорудил пальцами замысловатую пятиугольную фигуру и шумно дунул сквозь нее в лицо Эрвину.

— Держи, щекастый! Водой умойся — бородавками покройся…

Кривощекий Эрвин испуганно шарахнулся куда-то вглубь листвяной зелени и, признавая поражение — надломил ветку, прильнул фурункулом к обнажившейся древесной мякоти. Это был охранительный ритуал, хотя и самый слабый — свежее дерево берегло лишь от неопытных болтунов.

— А… сгинул? — торжествующе сказал Курц. — Говорю, этих псов никто не приболтает…

— Лентяй-коровник приболтал бы… — теперь голос Эрвина звучал почти подобострастно.

Курц покрутился, раскачиваясь на ветке, потом нехотя кивнул.

— Да, Лентяй-коровник — тот смог бы… Хочешь его на вылазку позвать? Ну, иди — зови… Он и тебя заодно приболтает — сам перед ним штаны спустишь!

— А ну, хватит каркать… — снова напустился на них Луций. — Расселись, как две вороны. За улицей секи — кому сказано!

Эти псы не нравились ему совершенно. Порывистые и злые. С мокрыми, как у Эрвина, погаными мордами и злобным норовом Курца.

Действительно, бесноватые.

— Может их прикормить, а? — спросил Эрвин. — Или жменю сварить… на сон-траве? Луц, слышь… Я — маленько умею…

— Они твою жменю и нюхать не станут, — снова зафыркал на него Курц. — Они ж — сытые… от пуза жрут, вон как бока трясутся. Их же, наверняка, костями кормят и мясной похлебкой. Секи, как шерсть у них блестит. Или ты им мяса сваришь? — он повернулся к Эрвину. — А, Кривощекий? У тебя, может, мясо есть?

Эрвин только вздохнул с сожалением. Мяса у него не было.

Они снова уставились на двор — на каменный амбар с дубовым полукругом ворот, на забранные решётками окна нижнего этажа. На крытые рогожей телеги в углу. На рыхлую мешковину тюков — с вожделением… Ещё раз — с ненавистью — на метущихся туда-сюда собак. Потом Луций разочарованно помотал головой и показал вниз.

— Ладно. Подумать надо… Валим, пока не замели!

Друг за другом они соскользнули с дерева на затоптанную мостовую.

Полудня ещё не было, но солнце уже взошло высоко — вспышками било по глазам сквозь дырявую крону. Сверкал с дороги булыжник — самыми верхушками. Всё остальное тонуло в пыли. Отчётливо выделялся в ней отпечаток тележного колеса. Каменный забор теперь возвышался над их головами, сгущая под собой горячую тень. Дальний угол его тонул в душном мареве. Там, среди серых, как дорога, лопухов, ковыряла лапой чья-то курица, выставив напоказ ощипанный, обваренный солнцем зад.

Надменные ворота глотали наезженную колею. Железные буквы на кованой дуге вывески венчали их — как жестяной убор богатой старой невесты.

Кривощёкий Эрвин даже сплюнул от досады… будто всерьёз рассчитывал поживиться у того воза прямо сейчас.

Потом подгрёб ногой свежий лошадиный шматок.

— Хоть ворота ему измажем, что ли? — полувопросительно сказал он.

Луций пожал плечами и молча зашагал прочь. Насупленный Курц тут же прилепился рядом, едва не подпирая его собой, будто он забор, готовый вот-вот завалиться. Солнце лупило так, что Луций зажмурился на ходу. Но пекло и через закрытые веки. Липкий ручеёк змейкой прокрался по спине, как раз между лопатками.

Почему-то ему сразу вспомнилось, каким обширным пятном мокрели тряпки на спине бабки Фриды, жены старого Линча, когда та ждала выстрела, придерживаясь за створку.

Течёт, прям как со старого деда, — раздражённо подумал он, невольно заводясь от этого воспоминания.

Тряхнул головой — полетели кругом мелкие солёные брызги. Скользкий запах мыловарни с той стороны оврага затекал в ноздри. А на этой — пахло сухими дровами и сухим же навозом, лошадиным потом и горячими кирпичами. Они свернули в короткий боковой проулок и пошли от Купеческой улицы на Ямщиковскую — потянулись хрупкие, словно сотканные из деревянной паутины, заборы. Дровяники наползали друг на друга. Во дворах сушилось на веревках серое твёрдое бельё.

— Вот палит… — сказал Курц, стреляя в солнце соплёй с пальца. — Слышь, Луц… можно к реке сбегать. Вода до дна прогрелась — вдруг всплывёт кто-нибудь?

Он обернулся к догонявшему их Эрвину:

— А, Кривощёкий? Как думаешь, сегодня всплывёт кто?

— Запросто, — мгновенно оживился Эрвин. — Под Кузнечным мостом бы посидеть. На сваях…

— На сваи сейчас не сунешься, — с сожалением заметил Курц. — На сваях дружки твои Волопайские засели…

— Слышал, Луц? — Эрвин забежал чуть вперёд и обернулся на Луция. — Говорят, Волопайские там почтмейстера выловили. Ну, того самого, что в субботу с Верхнего моста свалился да утоп. Вынесло к Кузнечному мосту, прямо как был — в сапогах, в фуражке… с сумкой через плечо… Раздутый, правда, как баклажан — фуражку не могли с головы стащить…

Луций ничего не ответил — молча обошёл его и двинулся дальше.

Трупы, всплывавшие в реке, его не интересовали. В такую жару всегда кто-нибудь всплывает, но обычно — пустой, как высосанная скорлупа, с выпотрошенными карманами. Вылавливать их — занятие для скучающих бездельников. Что там можно взять с мертвого почтмейстера? Дюжину медных пуговиц? Ну, ещё — сапоги, если те не стянуло подводными течениями. Почтовую сумку? Да, кому она нужна — слипшиеся в комок повестки и распоряжения. Почтмейстера, быть может, из-за неё и утопили.

«Всё равно, — подумал он, — на реку сегодня уже не успеть. До чего же поганый день — воскресенье…»

Переулок, по которому они шли, снова вырулил на мостовую. Место было проходное — булыжник здесь давно просел под тележными колесами, вмялся неровной колеёй. Во время дождя по ней бежали мутные ручьи, а сейчас — ничком лежала обморочная пыль. Там, где эта колея обрывалась, булыжник мостовой тоже менялся — из обычного, серого, коим мощены городские улицы, переходил он в красноватый сумрачный гранит… и того же охряного оттенка поднимала свой горб Храмовая Стена, которая есть и была Кругом-о-Пяти-Углах, стороживших Колодец Поклонения.

Это был центр города.

Луций ещё помнил, что раньше центром считалась другая площадь — где была ратуша с часами, которые били в полдень. А теперь центр — эта обнесённая стеной дыра в земле…

Они немного потолкались на углу этой новой центральной площади, потом посторонились — глазея как проходит мимо них понурая ватага каменотёсов, с лицами цвета рубленного камня… с носами, похожими на обухи кирок. Один, менее понурый, чем остальные — громко рассказывал что-то. Луций привычно прислушался, но разговор шёл о ремесле — как стесывать, чтобы не расколоть. Фразы сами походили на щебень — сыпались, смыкаясь с калёным стуком. Говоривший без остановки что-то показывал руками, сплетал пальцами кособокие уродливые фигуры. Потом хлопнул одного из молча слушавших по плечу — остался отпечаток разлапистой пятерни.

Они прошли мимо — каменная крошка, казалось, высеивалась из их одежды при каждом шаге.

Стороной, не смешиваясь с остальным городским людом, прошло несколько землекопов в коричневых робах. По сторонам они не глядели — так и шли друг за другом, как привязанные. По углам площади стояли пять каменных сараев, с лестницами, ведущими под землю. Туда они видно и топали.

— Уройтесь, кроты! — страшным шёпотом проговорил им вслед Кривощёкий Эрвин.

Фраза была ритуальной…

Те не услышали, конечно…

А Луций опять подумал вдруг, что ещё прошлым летом этих пришлых незнакомых землекопов на храмовой площади было совсем не так много. Сюда ходили ремесленники, уволенные из закрывшихся мастерских — обнашивали свежие, щедро выданные всем и каждому робы. Да и работали они в основном снаружи храмовой стены — кололи вынутые из земли валуны, мостили площадь, укрепляли саму стену. А теперь… будто муравьи по своим тропам, в затылок друг другу, шастают землекопы — все в штанах из толстой, насквозь прорыжевшей парусины. Отец, бывало, говорил матери, когда замечал их, вот так же цепочками бредущих по улицам: «Вот докопаются до скального массива и сгинут… Ты, потерпи, Кира…». Мать почему-то ненавидела землекопов ещё в те времена, когда другие считали: работа, как работа… других не зазорнее. Но вид развороченной земли уже тогда вызывал у неё истерику.

Вторя матери, маленький Луций тоже кривился губами, и всё ждал, когда их вообще не станет. Когда они, наконец, докопаются. Но они — так и не докопались…

У теперешнего Луция вдруг опять, как тогда, дёрнулись губы, и он прижал их тыльной стороной ладони — чтоб никто не заметил.