Жестокие всходы

Глава 40 (тяжёлая, как пыль от городов, до основанья срытых…

Теперь Ремесленная стала совсем пуста — от края до края… От первых, уже непроходимо заросших, дворов — до крайних, недавно только покинутых.

Зияли настежь распахнутые окна, и в них беспрепятственно толклась мошкара, ошарашенная этими новыми, так нежданно подаренными ей пространствами.

Все были ошарашены… Даже ветер, и тот обходил улицу взад и вперёд, словно разыскивая потерянную вещь — заглядывал в дома, отчего скрипели на петлях оставленные без присмотра двери. Чей-то скарб, оброненный в спешке, валялся у края тротуара. Как выбеленные солнцем хрупкие кости, торчали из растоптанного свёртка осколки фарфора. Лоскуты тряпок, дорогих цветастых и простых серых, трепетали на мостовой то тут, то там — ветер заглядывал и под них, шевеля и переворачивая, будто жандармским штыком орудовал.

Из подвального продуха одного из Доходных Домов вдруг вывалилась на мостовую необычайно большая, но при этом тощая крыса. Она была очень старой. Шерсть на ней (не серая уже, а скорее бурая) свалялась клочками, хвост был голый и нервный. Куда-то беспричинно торопясь, она метнулась вдоль стены дома, в несколько прыжков достигла сорняковых зарослей за бывшим крыльцом мастерской по заточке ножей, резцов и прочего инструмента… и канула в них, не оглядываясь… Сухие волны травы дрогнули и сомкнулись…

Сорняк завладел если ещё не всем городом, то уж Ремесленным Кварталом — точно. Он вынимал булыжник из мостовой и легко, играючи, расшатывал кладку фундаментов — будто ослабленные цингой зубы. Беззвучно накренялись всё ниже и постепенно ложились на землю заборы — корни сорных трав жадно впивались в столбы опор и за пару ночей подгрызали их. Сдавшихся и совсем упавших — рвали на части молодые побеги, сухие от самого рождения, жадные до побед и пиршеств… растаскивая ребрышки досок по одной, да по две…

На трактах сорняк ещё успевали кое‑как давить копытами и ободьями, но чуть подальше от проездных улиц — бурьян стоял стеной. Вот, гляньте только — на месте чьего‑то бывшего огорода, там, где сгорел до золы сундук старика-соровата, возвышается теперь настоящий травяной лес, и качаются на ветру сухие зонтичные кроны.

Войди, возвратившийся в наш город путник, подступись к тому проулку, да удивись, ужаснись — насколько же быстро вымахала здесь совершенно дремучая чаща. Давно ли ты не был у нас? Меньше недели, говоришь? Эх… неделя теперь — срок совсем немалый… и особенно долог он для тех, кого погнали прочь с обжитых мест. Так что, не удивляйся, путник… и не приходи сюда больше. Нет тут теперь и не будет никаких Мастерских!

А кое-где в сплошном этом жёлто-сером шелестящем частоколе, отрезающем бывшую Ремесленную от всего остального городского мира — порой мелькала совсем свежая, отливающая сырым металлом, поросль. Вплетаясь в прочую сорняковую неразбериху, она принимала облик соседствующих с ним растений — то распускалась жёстким дырчатым листом, то нацеливалась в небо веерами заостренных спиц. А то и отращивала репейные колючки — маленькие, но увесистые була́вы на гибких проволочных петлях.

Пока они были хорошо различимы среди травы, но так будет лишь до первого дождя. Потом они растеряют весь металлический блеск, порыжеют — сами покроются пятнами ржи и забрызгают этой ржой всё окружающее.

Луций слышал, как оттуда, из-за сорняковой стены, восставшей по всему Кварталу за одну неделю, ещё доносились окрики и конский храп. Глаза Кривощёкого, через которые он глядел, теперь различали — жандармы стояли редкой цепью, сверкая поверх плеч примкнутыми штыками. Мошкара жрала их немилосердно. Время от времени кто-нибудь из них, не выдержав, совал свою винтовку соседу, сам же — лез за пазуху, вынимал плоскую жестяную коробку вроде тех, в чём обычно носили душистый табак, а теперь носят топлёный собачий жир. Табачный дым от мошкары не помогал вовсе… даже трескучий самосад, за две-три курки делающий пальцы и усы курильщика неотмываемо-жёлтыми. Вдоль жандармской цепи местами тлели угли в продырявленных вёдрах, накрытые зелёной травой и лопухами… и длинные космы дыма, совершенно бесполезные — только лезли в глаза, да наматывались на тележные ободья.

Ремесленную выселили всю и принялись теперь за примыкающие к ней переулки.

Жителей сгоняли с места, не давая даже толком собраться. Не вступая в разговоры, жандармы выламывали двери и разносили вдребезги окна первых этажей. Тех, кто упирался — гнали прикладами в спину. Поговаривали, что бывший Ремесленный Квартал теперь вообще закроют для пешего или конного хода, отгородив земляным валом. Нашлись люди, которые сами видели — подвезли уже на подводах известь и мятую глину для первого слоя. Это было похоже на правду. Лица жандармов были темны, как ночь. На тумаки они не скупились. Конные ездили взад-вперёд, щедро раздавая плети.

Кое-кто, правда, ещё сомневался…

— Как это — вал? Вокруг всего квартала, что ли? Да вы что? Это ж сколько месяцев на такую работу уйдёт? Или лет даже!

— Ничего ни лет… — горько отвечали ему. — Что бы ты понимал… Молодой ещё…

— Это ж вам не грядку в огороде насыпать. Тут же трамбовать нужно будет… послойно… Какой периметр у того Квартала? А высота — сколько саженей? Тут одними трабовальными колотушками столько выйдет работы — примерно по часу на каждый грунтовой куб… — сомневающийся оказался шибко грамотным, принялся что‑то подсчитывал в уме, и подсчёты эти — легко срывались у него с языка.

— Да камень толчёный же будут добавлять, дурья башка! Раствор всё и скрепит… — нехотя, но наперебой растолковывали ему, а сами — волокли и наспех увязывали на телеги домашний скарб.

— Цемент, что ли? Да, откуда его взять — в таком-то количестве?

— Да, намелют…

— Это ж не любая гранитная булыга на помол сгодится — нужен тот, серый… меловой! Вы что, простаки, думаете — его как помидоры с куста собирают? Или, он под землей как картошка родится — копай, да нагребай, так что ли? Он же — очагового залегания! Найти его, наколоть-поднять, потом ещё натолочь… Это ж сколько времени нужно?

— Ты землекоп, что ли? — подозрительно прищуривались на него от телег.

— Да нет, — опешивал тот… враз переставая рассуждать и поневоле начиная пятиться.

Но к нему уже сходились со всех сторон — оставляя собственные шмотки безнадзорно лежать на мостовой.

— А чего тогда разъвыёбывался здесь? — намерение заехать в морду подходившие даже и не скрывали.

— Да нет, мужики, не землекоп он… так, Мостовой Инженер… У меня на постое живёт. Приехал в ещё в прошлую осень, мост в конце Свайного наводить, — вступился кто-то.

И вовремя.

Грамотея уже обступили, в несколько рук беря за одежду.

— А-а-а… Ну, ладно тогда… — его разочарованно отпустили и вернулись к своим узлам. — Понаехали тут, дурачьё учёное… Глина вас всех подбери!

— Так чего, меловой камень-то? Где его брать-то будут? — тот снова принялся за своё… правда, совсем робким шёпотом теперь.

— Иди, иди уже! — толкал его в спину заступившийся. — Не мозоль душу, людям-то… Камень тебе… Вот он — камень, — и горестно тыкал пальцем в покидаемые людьми дома. — Смотри, сколько его! Сломай, перемели — вот как раз на целый вал и наберётся…

Говорят, подвозили понемногу камнебойные маятники на рамах.

Какие-то телеги и впрямь подошли — закутанные рогожей по самые оси. Никто толком не видел, чего там в них — за один только любопытный взгляд гарцующий жандарм недавно едва не потоптал конём двух мужичков. А те лишь сундук без ручек через улицу тащили — и остановились-то, только чтоб дух перевести, да перехватиться посподручнее. Чего, спрашивается, так лютовать? Сами не видим, что ли? Народ-то — не дура, поди… по-людски ведь родился, а не из зада выпал! Ни к чему было заглядывать под рогожу — умелый возчик и по скрипу тележных осей определит, как сильно она загружена.

А на одной телеге не выдержало дно — видать, доски подгнили. Треск перепугал лошадей, и заставил все людские головы в округе обернуться на этакое — тяжеленный железный шар, весь в родимых пятнах ржавчины, вывалился и грянул о мощёную дорогу. Тугая волна от этого удара — пробежала по мостовой, хватанув пеших за пятки и заставив зазвенеть конские подковы. Лошади всполошились, их с трудом угомонили… Шар прокатился по мостовой, гулко рокоча… потом с калёным хрустом ткнулся в угол ближайшего дома и потряс тот до основания. Толпа шарахнулась, спасаясь кто куда, но по счастью — никого не убило. Только градом осыпались сверху обломки стёкол вперемешку с расколотой черепицей.

Жандармы тут же тронули коней и поехали на толпу, угрожая плетьми.

Те кинулись в рассыпную, побросав вещи, и кляня их на чем свет стоит. Ропот был сух — как бурьян, колыхаемый ветром. И чего лютовать? И так понятно, что дома порушат. Чего уж… Камнебой, так камнебой… В самом деле — не кирками да ломами же нам эти стены ковырять, когда нас же самих на работы и погонят!

Духовники надрывались на каждом углу — по двое, по трое. Волосяные кисти мазали воздух так отчаянно, что даже мошкара над городом поредела. Сутаны распахивались от невиданного этого усердия, выставляя на всеобщее обозрение потные животы. Капли пота праведного — в кои то веки орошали землю. Священные причиндалы дёргались на шнурках, словно в припадочной пляске. Кисти без устали взмывали и опускались — словно забор красят, право слово. Народ обходил их за версту. Косились неодобрительно. Кое-кто и костерил сквозь зубы — эка… стоят, замаливают. Чего только теперь-то? Э-вон… разжирели, как кабаны — мух от шеи отогнать, и то уже вспотели… Столько вам, толстопузым, отдано — а толку и не видать… Э-эх, если б не жандармы… Побросать бы вас самих в ваши Колодцы…

Землекопов на улице почти не было. Не иначе — прятались. Кое-кто из горожан всерьёз предлагал пройтись по их хибарам с огнём да дрекольем. Ишь, оглоеды, потерзали Глину своими кирками! Поисточили нутро каменное, аки черви! Понаделали дыр в скорлупе! Смотри теперь, как истекает жизнь из города сквозь эти дыры! А им что? Не они же строили, город-то. Да и чего им город — живут в своих норах, как крысы. Землекопам для жизни многого и не надо — ни домов не надо, ни огорода за домом. Прилепил свою хибарку на глиняный отвал, накрыл её мятой жестью — лишь бы дождём голову не мочило… и доволен. Он из шахты-то и вылезает лишь по необходимости — прокашляться, лёгкие от каменной пыли прочистить. Что ему до беды нашей?

Этот ропот волнами набегал на толпу, крепчая раз от разу.

Кто-то вспомнил, что собирались землекопы на свои странные сходки в Каменном Сарае, что стоит на отшибе — тесный, глухой и без окон — и как отгоняли прочь любопытную пацанву, и грубо заворачивали прохожих, что шли мимо навеселе… Люди всё равно всё увидят — собирались там проклятые Кроты, набиваясь до селедочной тесноты, курили полынные веники и совершали непотребный свой молебен — вроде и к Глине взывали, но не так, как учили Духовники, ибо пятиуглились не кистью, и не нательным камушком, а железным заступом. Самих Духовников тоже гнали со своих молебнов восвояси… Ну, не прямо гнали, конечно…, но прекращали молебен и ждали молча, пока Духовник, желающий усмирить непотребу, накричится до горлового хрипа и не уйдёт обессиленным. А потом опять — зажигали метла из сорной травы и дышали вонючим дымом.

Истинно, истинно говорю вам — разве станет почтительный отпрыск терзать железной киркой Лоно Материнское?!

На углу пара землекопов подвернулась-таки под руку разгорячённым горожанам. Те их окликнули — сначала по‑доброму к ответу за содеянное призвали, по‑человечески, но те не оглянулись даже — спешили они куда-то, видишь ли… Какая-то немолодая баба ухватила одного торопыгу за шкирятник, чтобы спросить с него: «Доколе?» Землекоп же, вместо того, чтоб пожилой горожанке почтительность оказать — вырываться начал, а после ещё и замахнулся, норовя бабу ту ударить… Увидавшая такое городская толпа — повалила обоих землекопов вместе с бабой и сомкнулась над всеми троими, топча… Жандармы на углу равнодушно смотрели, не проявляя особого интереса.

А кто-то ещё припомнил вслух — насколько насмешливы раньше бывали рожи всех встреченных землекопов, когда добродетельные горожане спешат на Зов, а те — спокойно идут себе от Храмовой площади… Это что же? Выходит, они тот Колодец роют, а нам — наполнять его?!

Вот это было уже — вообще через край! Даже чьи-то вновь подоспевшие воспоминания — о том, как землекоп повадился к одной бабе, и той же ночью соседский пацан был насмерть удушен одеялом — уже запоздали… Да, что там говорить — даже совсем уж запредельные слухи о том, что при постройке Каменного того Сарая, оказывается, похищенных младенцев вмуровывали в фундамент — и те мало что уже смогли прибавить ко всеобщей ярости.

Ремесленный люд закружился по площадям, наспех вооружаясь. По жандармским цепям прошло оживление, винтовки взяли наизготовку, от казарм выдвинули конных — уже не с плетьми, но с оголенными палашами. Это было больше предосторожностью, чем угрозой, но до погрома всё же не дошло. Огонь ярости горожан был жарок и трескуч, но короток — как пожар в сухой траве. Как из-под земли высыпали на площадь крепкие низкорослые мужики в коричневых брезентовых робах. Толпа горожан жаждала боя, но каждый из них по отдельности — уже не был столь решителен. Землекопы же — действовали сообща. Не устраивая по пути драчек и не отвечая визгливым бабам, они хватали самых горлопанов и безжалостно пускали им кровь. И толпа, пораженная их готовностью убивать, дрогнула… попятилась, закружилась водоворотами, отхлынула в проулки да подворотни, и там присмирела, наконец…

Всего часом спустя горожане были вновь заняты только своим скарбом.

Духовничество Храма Колодца и сам Старший Духовник лично — пожаловали ремесленникам, согнанным с места, брезентовые шатры, что остались с прошлогодней весенней ярмарки. Брезент ощутимо припахивал плесенью и был изрядно потрачен мышами, но что было делать — снова собирался над городом дождь. А посему — горожане, невнятно и безадресно ропща, потащились на пустырь, отведённый городской управой для установки палаточного лагеря. Целыми семьями, наравне с бабами и ребятишками — впрягались и волокли на спинах бесформенные полотнища… Каждая семья норовила отхватить себе брезентовую бухту потяжелее, а значит побольше — чтоб, стало быть, и шатёр был попросторнее, чем у соседа. И дрались уже, в основном, только за одно это. Эх, люди… эх, человеки!

Волны коричневых курток, одна за другой попадающиеся им навстречу — не порождали уже ни всплесков, ни пены.

Они миновали друг друга — встретившись, но не сцепившись. Горожане расступились, и землекопы просочились насквозь, словно волны Большого Грязного Моря до той ещё поры, когда земля не стряхнула с себя морскую воду и не возвысилась над нею, заключив воду в свою плоть, обернув её волдырями озёр или венами рек… До сотворения Мира, если говорить попроще…

Обе волны ушли к своему берегу, и оба прибоя грохотали потом, но — каждый на своём берегу. Горожане стучали молотками, загоняя шатровые колья в землю, внезапно и непонятно отвердевшую. Землекопы издали отвечали им железным стуком ломов и кувалд. Уже к вечеру подняли над бывшей Ремесленной камнебойные маятники — закачались в темнеющем, запорошенном мошкарой небе, железные скелеты собранных рам. Потом в темноте, уже при свете факелов — их опробовали, наскоро повалив первый дом.

Тьма сгустилась за считанные минуты. Только что было вполне светло, но вот тучи заслонили край уползающего солнца, и резко похолодало, начал сеять холодный мелкий дождь. Мошкара в темноте царствовала безраздельно — лезла в глаза, забивала ноздри. Принесли ещё с десяток вёдер с углями и травой, и дым от них растворил последние крупицы света — даже факела расплывались в ней тусклыми дрожащими пятнами.

Лошади, впряженные в маятниковые рычаги — задыхались в дыму… То одна, то другая — выбывали из строя… просто вставали, уронив голову до копыт, и рябь непрекращающихся судорог морщила им загривки.

Один маятник всё же сумели раскачать, как следует.

Тот был страшен — проносящаяся туда‑сюда в темноте ржавая многопудовая тяжесть.

Звук от соприкосновения камнебойной бабы со стеной переполошил округу. Только-только успевшие утроиться на ночлег горожане решили было — Духовники совсем ополоумели, раз приказали разносить покинутые дома пушечными залпами. Так ведь и выглядело — камень, стиснутый арочной кладкой и напряженный весом верхних этажей, раскололся с таким оглушающим треском, будто это раскат грома не удержался в небе и прокатился по всей гулкой земле разом…

Война, что ли началась? С кем?

Стояли люди около трясущихся под ветром шатров и переспрашивали друг друга: Война? Похоже… Или обойдётся?

Известковая пыль клубилась над кварталом, как пороховая гарь. Осколки камня, выломанные первым ударом — картечью ушли в бурьян, без следа и памяти поглотивший Ремесленную. Сначала сухие заросли потревожено качнулись…, а потом что‑то огромное, состоящее из множества малого, вдруг с беззвучной яростью вспорхнуло оттуда — горожане, глазевшие от шатров, и землекопы, качавшие маятник, да и жандармы, стоящие оцеплением, в один голос твердили о мохнатых глазах, глядящих на людей из темноты…

Лошадей охватила паника — одна рванула так, что оборвала постромку, и без всадника умчалась прочь, высоко подкидывая блестящие подковы. Люди побежали бы тоже, но тут дом, из-под которого выбили фундамент — осел, накренился… и рухнул, накатив на бурьян и на ту мохноглазую жуть, что пялилась оттуда, такую лавину обломков, что даже её смял… запорошив всё, и видимое, и воображаемое, едкой стоячей пылью.

Кашляя, люди откладывали ломы и веревки, расходились по домам, чтобы продолжить завтра, как только рассветёт.

А небо над бывшей Ремесленной начинало отсвечивать странным, зеленоватым и неосязаемым светом — так светятся ночами изнанки досок подгнившего тротуара, если хозяин перевернул их для просушки под солнцем, да так и забыл вернуть обратно. Никто не знал, что сулит эта новая напасть, но скоро во всем городе не осталось ни единого пальца, не ткнувшего в сторону бывшей Главной городской улицы.

На пустыре, среди только что растянутых шатров — жгли костры, и горожане, оставшиеся без привычного крова, жались к ним и к друг другу. Все настолько устали, и были так напуганы, что и до драк уже толком не доходило. В конце концов поделили все места под небом — пусть худо-бедно, но миром.

А потом появился этот старик — высокий, как жердь, и сухой, как она же, но с лицом таким опустошенным и бледным, что даже те, кто раньше соседствовал с ним на Плешивом току, его не узнавали.

Тот старик — ходил среди людей и говорил им…

Поначалу его гнали взашей от костров — он не спорил и попросту шёл тогда на другие огни.

Потом гнать перестали — рассказы старика хоть и пугали, но вместе с тем и дарили робкую надежду. Его начали подзывать — освобождая место у огня, предлагали кипятку или, кто имел такую возможность, горячего супа…, но старик от угощений отказывался и, договорив своё, всё равно уходил к другим кострам.

До наступления глубокой ночи он успел обойти всех!

Шторы на входах шатров были распахнуты, мошкара набивалась внутрь, ожидая ночного пира…, но люди не шли спать — сидели и слушали его, раскрыв рты…

Старик говорил им:

— Новый справедливый Наместник пришёл в город…

— Кто? Как? Зачем? — вопросы сыпались так часто, что любая молотилка, щедро стреляющая гороховой шелухой — и та позавидовала бы…

— Захлопните рты, люди глупые, освободите слух свой от пустых домыслов… Новый Наместник станет таким, каким сам быть захочет — он и мал ростом, он и великан, шагающий над крышами… Он и лют, как некормленый зверь, он и великодушен, как старший брат, наказывающий брата младшего за проказы или непочтительность… Всё, на что он посмотрит, станет Его — он придёт и возьмёт, он подержит и бросит, но это не значит — подержал и вернул… Сам огонь бережёт его, сама Глина его хранит, сама земля питает…

Насколько люди помнили то, что уже десяток лет начитывали им Духовники из Чёрной Книжицы — в этих речах старика не было покуда особой крамолы…, но очень скоро слушавшие и промеж собой заговорили шёпотом.

Чем дальше полнела и желтела луна — тем осторожнее становился шёпот у шатров и костров, и тем сильнее пугали горожан россказни старика:

— Ибо слово Его — Истина, и слова Его таковы: «МОЛИТЕСЬ СВОИМ БОГАМ, А НЕ ЛЖЕЦАМ, ЧТО ГОВОРЯТ ЗА НИХ… МОЛИТЕСЬ ГЛИНЕ И МНЕ, НОВОМУ НАМЕСТНИКУ ЕЁ…» Скоро Он выйдет к людям, и в Его руке будет двурогий железный жезл, пред коим надлежит склоняться ниц и коий надлежит лобызать… На Его пальце будет железный перстень, кровь на коем отвердела в камень‑рубин, перстень тот венчающий… У ног Его вечно ночуют два огромных пса в образе человеков. И ещё двое Ему помогают — один верный и цепной, что не имеет видимого тела, но сторожит обитель Его, а другой — пронырлив и вездесущ, как крыса, только с тремя ноздрями…

Среди шатров пошёл слух, что старший Духовник воззвал к городу — схватить этого старика и выдать властям, а господин полицейский Урядник даже пообещал награду за его поимку.

Кое-где зашептались, мысленно уже пересчитывая золото… На пустыре между шатров снова начали патрулировать жандармы, конные и пешие. И в самом городе разъезды метались туда‑сюда по мощёным дорогам, цокая подковами и бряцая примкнутыми штыками на полном скаку — к Плешивому току и обратно. Только каким‑то чудом этого старика не изловили тотчас…

— Вы знаете, отчего в Чёрных Книжицах не шелестят страницы? — спрашивал старик, и слушавшие его — так и замирали с распахнутыми ртами.

— Вы знаете, что Духовники не читают вам их от корки до корки?

— Вы знаете, что иные страницы не открывались ими так давно, что срослись уже в единый слой, в единый рубец, как рано или поздно срастается лоскут кожи, прибинтованный поверх раны? Духовники забыли, кто им Хозяин. Нет, они сами решили побыть хозяевами — пока настоящий их Хозяин спит. Но любой сон не вечен… любая тьма, даже самая непроглядная — рано или поздно должна быть рассеяна! Верьте своим богам, а не их нечестивым лакеям! Верьте Новому Наместнику!

Толкались потом среди горожан землекопы во всём коричневом — как на подбор мрачные, немногословные, с цепкими жилистыми руками:

— Где тот старик, кто его видел? Ты? Куда он пошёл?

От землекопов отворачивались, привычно и тихо их ненавидя.

В отличии от жандармского начальства, Землекопы ничего не сулили в награду — но это оттого лишь, что им нечего было посулить. Несмотря на свою сплочённость, Землекопы оказались бедны, как рудничные мыши… Но к середине ночи их терпение иссякло, и они начали сулить жизнь…, а тех, кто старика видел, но хранил молчание — грозились втоптать в Глину по самые брови. Угрозы пока ещё оставались лишь угрозами, но иные не выдерживали натиска, не выдерживали взгляда этих обесцвеченных шахтою глаз, не выдерживали вида крепких кулаков, остро пахнущих толчёной землёй — украдкой показывали пальцем… туда, мол…

Землекопы устремлялись в погоню, но лишь напрасно бегали от костра к костру — странный старик нигде не задерживался на срок больший, чем занимала его речь… Он не присаживался к огню, не принимал приглашений и подношений, просто говорил и шёл дальше — на другие огни… Настигнуть его было не легче, чем отыскать среди клубящейся вокруг мошкары именно ту самую, тебя ужалившую…

— Не спрашивайте, глупцы, откуда взялся Новый Наместник! — говорил старик, и это тоже передавали потом Землекопам. — Он приходит из-за сухой травы и уходит прямо в мокрую землю… Он вездесущ и всеобъемлющ… Ему служат глаза других, чтобы Он видел, и… — здесь голос старика менялся, наполняясь ликующим дребезгом… — Ему служит язык других, чтобы Он говорил!