Жестокие всходы

Глава 15 (трусливая, как голос из-под пола…)

Все его крики (фальшивые настолько, что у Луция у самого сводило от них челюсти) так и остались без ответа — никто не откликнулся и не зашевелился в подсобках. Не было слышно ни дробного топота бегающего туда-сюда коротышки, ни уханий прачки Фа. Впрочем, Фа, кажется, как ушла с обеда, так больше и не приходила… Луций толкнул дверь прачечного закутка, и она распахнулась — длинный стол со стопками серых простыней, которые он только что с горем пополам уложил… жаровня, придавленная сверху увесистой чушкой утюга. Жаровня была чуть тёплой, остывшей уже. Бак для полоскания белья — вычерпан ещё со вчерашнего, и так и не наполнен… и пара ведер, в которых дядька Орох носил воду от уличной колонки — сиротливо жались поодаль.

— Эй… — снова позвал Луций. — Эй, Фа… Господин Шпигель! Вы дверь запереть забыли. Марк! Ма-а-арк! Госпожа… госпожа Шпигель!

Как иначе позвать толстогрудую мамашу господина Шпигеля — Луций не знал. Сроду не мог запомнить её по имени. Фрекен-Бокен-какая-то-там…

Не дождавшись ничего от домашней тишины, он только руками развёл. Благоразумнее всего было — никуда не уходить с кухни, дождаться возвращения кого-то из старших Шпигелей и демонстративно вывернуть перед ними карманы. Чтобы уж точно не обвинили в пропаже пяти сундуков с деньгами… Луций довольно долго расхаживал по кухне из угла в угол, поминутно забираясь на лавку и выглядывая за окно. Улица так и оставалась пустой. Всё это становилось совсем уже странным…

Лишь спустя четверть часа, потеряв всякое терпение, Луций осмелился подойти к двери парадного входа. Монета издевательски заблестела от щелястого плинтуса, и Луций, коротко разбежавшись босиком по коридору — ещё раз ей наподдал!

Дверь осталась незапертой, как он и думал. На половичке подле порога лаково блестели выходные туфли господина Шпигеля. Кривощекий Эрвин на его месте обязательно плюнул бы по разу в каждую!

Но Луций ограничился тем, что едва заметно приотворил дверь и выглянул наружу.

Улица была пустынна, безлюдна… какой бывала, ну, разве что, совсем ранним утром. За то время, что Луций, таясь, глядел в дверную щель, на ней не показалось вообще никого, ни единого человека. Никто не прошел через перекресток, и никто не замаячил на дальнем конце Ремесленной. Ни одна повозка не проехала. Без обычных своих обитателей — людей, лошадей и птиц — Ремесленная выглядела совсем вымершей. Булыжная пустыня, да и только… Короткая жёсткая трава, приподнявшая булыги мостовой — трепетала, тревожимая ветром… да звенящими столпами поверх тротуаров вилась мошкара.

Луций высунулся наружу, собираясь лишь оглядеться получше, но опомнится не успел, как оказался посредине улицы. Он оглянулся на парадное крыльцо — дверь с коваными вензелями «Ш» была далеко, а вот до второго входа, через который ходили жильцы — оставалась пара шагов… и та дверь тоже была приоткрыта. Ему вдруг сделалось совсем жутко. Как маленькому — когда отец сгинул в шахте Колодца, а мать каждый вечер возвращалась всё позже, и позже… Тогда Луций сидел в комнате совершенно один — тётка Хана была не в счёт — смотрел, как медленно тускнеет небо над городом и гадал, какая же ночь окажется его последней ночью.

Детские страхи — они такие… и не говорите, что давно переросли их.

Луций почти бегом добрался до своей двери, быстренько зашмыгнул в дом. Ещё раз выглянул напоследок…, но на улице никто так и не появился. Он затворил дверь за собой. Потом, сам не веря, что он это делает — задвинул щеколду.

Странно, но сейчас привычный и знакомый до самых укромных закутков дом — показался ему пустым… как яйцо, которое выпили через соломинку.

Наверное, лишённые своих обитателей дома — вот так и выглядят. Сколько Луций не прислушивался — нигде не скрипели полы, не хлопали двери, не бухали шаги по лестнице. Луций прокрался по коридору обратно, толкая все встреченные по пути двери… выглянул в переднюю, где за пыльной стойкой господин Шпигель раньше хранил ключи от незаселённых комнат. Никого из жильцов не нашлось и там, зато — он увидел нечто такое, отчего целые полчища мурашек, холодных и стремительных, пробежали по хребту…

Прямо посередине, между стойкой и лестницей — валялся, желтея стоптанными внутренностями, башмак тётки Ханы.

Он лежал на боку, нацелившись туповатым носком на приоткрытую дверь, а свернутым на сторону каблуком — на него, Луция. На каблуке отчетливо виднелись прозеленелые медные гвоздики, вбитые до половины и загнутые так, чтобы образовать пятиугольник. Каблук был ритуальным. Тётка Хана до дрожи боялась наговоров и приболтух, оттого и по земле ходила, каждым шагом поминая Глину.

Как в оцепенении, Луций стоял и смотрел на этот башмак, не в силах сообразить что-то толковое…

У всего на свете есть своя причина, вот и это всё — непременно должно было что-то означать. Что-то совсем уж невиданное, может даже — немыслимое… Господин Шпигель, выбегающий среди белого дня в одних чулках и пижаме — одно это уже голову напрочь сносит. Но тётка Хана, которая — Луций не раз лично видел — встает только с левой ноги и опускает её сразу в башмак, и упаси Глина, если башмака не окажется на месте… Чтобы тётка Хана ушла куда-то без заговорённой своей обуви? Да она скорее останется под горящей крышей, чем выбежит из дому босая!

Кстати, а на какую ногу этот башмак-то?

Луций осторожно, словно к издыхающему псу, приблизился в тёткиному башмаку, и пхнул его ногой, переворачивая… Ноги тётки Ханы уж никак не назовешь изящными, а башмаки были пошиты как раз по ним — одинаково бесформенные, как лепёшки с одной мятой сковороды…, но этот башмак всё-таки был скорее левым.

Не зная, что и думать, Луций нагнулся и поднял — нутро башмака было ещё теплым, словно он слетел с ноги вот прямо только что. Край каблука уродовала свежая вмятина — как если бы тетка сбегала бы в нём с лестницы, сигая через три ступеньки, вот и сколола каблук о край… Луций бестолково крутил его в руках так и эдак, пока ненароком не коснулся каблука. Руку вдруг ожгло, Луций заорал и отшвырнул башмак прочь… тот стукнутся носком об пол и перевернулся — пятиугольник из медных гвоздей на каблуке вишнево светился, остывая.

Луций попятился, обхватив обожжённую руку за запястье.

Что-то явно происходило вокруг — может надвигалась на город очередная неведомая напасть, а может беда уже и случилась. Как читали Духовники: «И хладное станет калёным, если…» И что-то там ещё… вроде о вере, размерами с горчичное зерно.

Что-то тяжёлое вдруг ударило в створку окна с улицы, едва не высадив стекло напрочь. Луций аж подпрыгнул, ожидая, что сейчас полетят осколки, и камень, что швырнули в окно — с силой впечатается в стену…

Но удар повторился с прежней силой и в то же самое место, стёкла опять устояли, и он понял — нет, не камнем. Оказалось, это слепень долбился с улицы — здоровенная кусачая муха. Не просто большая — огромная. Через затрепетавшее стекло слепень казался с воробья размером — налетал снова и снова в расплывчатом ореоле слюдянистых крыльев. Стекло всякий раз подпрыгивало в раме.

Луций поспешно сделал ещё шаг назад, оказавшись у самой лестницы.

Какие-то звуки постепенно наполняли дом — страшные, шахтные… будто лупили киркой во влажную и вязкую глиняную плоть. Ах, да — это его сердце так бу́хало… Иногда в глине попадались и камни — тогда сердце озвякивало, неровно содрогаясь.

Он позвал:

— Тёть… Тётка…

Голос прозвучал почти шёпотом — ни на что негодным… Тогда набрал полную грудь воздуха и заорал, что есть мочи:

— Эй, тётка! Эй!

На этот раз ему ответили — что-то твёрдое плашмя ударило по потолку, снова заставив его испуганно присесть. В щели посыпалось. Он обмер и несколько мгновений дрожал и вслушивался… потом всё‑таки позвал в полголоса: «Эй…», и это тяжелое — снова зашевелилось… рывком проволоклось по потолку, замерло на миг, а потом взорвалось дробным, оглушающим топотом… дощатой барабанной дробью…

И, скорее заглушая этот топот, чем желая чего-то иного, Луций заорал:

— Эй! Марк… тварёнок жирный! Кончай, понял?!

Целую секунду ему верилось, что это всего лишь коротышка Марк, исхитрился его напугать… и ещё секунду он был просто вне себя оттого, что коротышке это удалось. Но потом отчетливо понял — это, яростно бьющееся на полу этажом выше, находится не на хозяйской половине, а потому никак не может быть Марком.

Луций шарахнулся совсем уж испуганно и, наверное, убежал бы прочь из дома куда глаза глядят, не споткнись он о клятый тёткин башмак.

И шум наверху — разом прекратился. Стало так тихо, что было слышно, как протяжно осыпается из щелей.

Он сделал один крохотный шаг в сторону… и это, наверху — тоже сдвинулось с места, ползком переместившись по половицам.

— Эй… — одними губами вылепил Луций, и оно опять замерло, притаившись. Будто издевалось над ним…

«Ну, ладно… — подумал Луций, зло оскаливаясь. — Ещё посмотрим, кто кучу больше наложит!»

Он отступил к низкому чуланчику под лестницей, и запустил руку в паутиновые потёмки, нашаривая там что-нибудь поувесистее. После нескольких мётел и швабр ему, наконец, попался плоский кованный крюк, которым Орох при ремонте поджимал рассохшиеся половицы. Нормальная железяка! Поперёк хари такой перетянуть — не хуже, чем киркой выйдет… Опять мимоходом подумав о кирке и содрогнувшись всем телом, он перехватил крюк поудобнее и покрался вверх по лестнице, стараясь ступать как можно тише.

Тише никак не выходило — лестница дышала на ладан, ступени скрипели отчаянно даже под его небольшим мальчишеским весом. Пронзительный скрежет усиливался лестничным проёмом, как если б его ноги наступали на клавиши аккордеона, давным-давно утопленного по пьяни, а теперь выловленного из реки за каким-то хреном… Луций пятками чувствовал, как иссохшие древесные волокна ёрзали вдоль ржавых гвоздей: Скр-ы-ы-пп… Скры-ы-ы-ы-пп… На одной и той же зубодробительной ноте…

Странная у него выходила мелодия. И ещё более странно, что весь дом принялся подпевать ей — внизу, сокрушая стекла, по‑прежнему ломился с улицы тот слепень, ритмично вздрагивая стёклами, будто литаврами… И, тоже очень хорошо попадая в ритм — молотило твёрдым по потолку. Даже выпавший из щели паук — бодро раскачивался, как палочка жандармского церемониймейстера.

Хорошо хоть его, Луция, сердце, несколько успокоенное весом железяки в руках, на-пол-стука замедлило удары и не принимало участия в безумной этой какофонии.

Шаг за шагом верхний край перил приблизился и поднялся до уровня глаз — теперь Луций видел скоблёный пол коридора, видел продавленные дверные пороги. Этот дробный топот стих… и не понять теперь было, из какой комнаты он шёл.

«Может — ну, его к псам?» — малодушно спросил себя Луций, и железяка в его руках предательски заплясала.

Если не считать визга ступеней, на втором этаже было совсем тихо. Доски здесь рассохлись сильнее, чем внизу, и щелястый пол пропускал звуки вниз отвесно.

И оттуда, снизу, через щели — вдруг ответили:

— Правильно… Не стоит оно того… — и Луций расширил глаза, признав в этом голосе свой собственный.

Голос был хрупок, словно кусок угля, сдавленный кузнечными щипцами…, но столь же тёмен и твёрд — Луций и знать не знал, что его голос так звучит со стороны.

— Валим отсюда… — подначил его голос. — Никто ж не увидит.

— Я же не трус! — ответил он, и его собственный голос хрипловато посмеялся над этими словами:

— Нет трусов среди живых… Но нет смельчаков среди мёртвых.

Луций упрямо мотнул головой и наступил на следующую ступень — аккордеон под ногой взвизгнул, расхохотался.

Ещё полшага вперёд.

Этот невнятный звук — снова проволокся по полу за углом коридора. Железяка прыгнула в ладонях, показавшись вдруг какой‑то громоздкой и совсем неудобной. В тесноте коридора ей было ни размахнуться толком, ни ударить. Тут и киркой ничего не сделать, но насколько легче и проще было бы ему сейчас с киркой в руках.

— Полшага… — приказал голос снизу. — Ещё полшага.

Совсем уж оглушительно, будто стояла тут на страже — завопила под ногой последняя, самая верхняя ступенька.

Эхом, радостным эхом нашедшегося, тотчас откликнулась половица за одной из дверей.

Эти две скрипучие ноты нескончаемо долго звучали вместе — словно сцепившись намертво.

— Полшага… — как заведённый, бубнил голос… Полшага, полшага…

И сердце в полстука, и воздух в полвздоха.

Какая там храбрость? Какая отвага?

Жужжания слепня, собачьего брёха,

Всё это не стоит… Всё это не стоит

Последнего писка раздавленной мыши.

Имеешь ли уши? Так разве не слышишь,

Как что-то за дверью, ворочаясь, стонет?

Как рвётся одежда? Сквозь ситцевый шелест

там лязгает чья-то костистая челюсть,

И кто-то за дверью заходится хрипом,

как будто ему наступили на горло…

там стуки костей, и дощатые скрипы…

Полшага ещё — дотянуться и дёрнуть,

А дверь голосит — тише борова резать.

Теперь — заорать, замахнувшись железом

на бьющийся, пыльный, бесформенный ворох

тряпья под ногами… в узлах полотенец…

как старый и страшный, хрипящий младенец,

спелёнатый тёткой… да это же Орох…

Луций так и не понял, как ему удалось удержаться и не ударить железным крюком наотмашь.

Возможно — просто помешала дверная при́толока. Она ведь гудела над ним, будто пустой бочонок пнули, и от неё, замедленно кружась, планировала отбитая щепа.

Это действительно был дядька Орох — сквозь растерзанный ворот рубахи, почему-то лоскутами натянутый на голову, торчали знакомые седые патлы.

Дядька Орох слабо ворочался, елозя лицом по доскам. Видимо, он пытался подняться, но руки и ноги не слушались — вываливались из-под него, будто отрубленные, да наспех пришитые. На мгновение Луцию показалось даже, что Орох барахтается в куче рук и ног, которые ему вовсе не принадлежат и время от времени пытаются расползтись по прежним хозяевам.

Пока Луций стоял столбом и глазел на всё это — Орох вдруг, будто собравшись с последними силами, выгнулся коромыслом, едва не соединив обшарпанные пятки с затылком. В пояснице у него отчетливо захрустело, он рывком перевернулся и замер так — будто ему под копчик подставили табуретку. Потом — что есть мочи замолотил руками и ногами. Половицы заходили ходуном. Не только кулаки и пятки барабанили в пол, но и локти — грохотали, едва не проминая дерево. Костяшки пальцев были уже вдрызг разбиты и от молотящих по полу кулаков летели алые брызги.

— Ты чего?! — завопил Луций тогда. — Дядька Орох, ты чего?

Он знал, конечно, что домовой работник страдает падучей, и даже пару раз глазел, как усмиряют его судороги…, но такого, как сейчас — никогда не видел. И не думал даже, что человеческое тело способно настолько сильно изгибаться против суставов, что в нём так отчаянно много силы. Да положи его сейчас на груду щебня — он мигом вам цемента из него натолчёт.

Луций попытался сделать хоть что-то …, но ничего умнее, чем подержать дядьку за ноги — придумать не смог. А потом оставил и это — его сил не хватало даже, чтоб при каждом рывке не отлетать прочь, как щепочка. Всё равно, что коромысло пытаться распрямить.

Он обошёл дядьку Ороха с другой стороны — с той, где из кучи изодранного тряпья мельком глянули на него безумные глаза, сочащиеся слезами, как лопнувшие сливы. Поймав этот взгляд, Луций ещё пуще перепугался, хотя — куда уж… Но Орох будто бы узнал его — зарыдал беззвучно и потянулся к нему. Луций поспешно отступил. Орох трясся — от натуги, и ещё от каких-то неведомых Луцию мук… и будто бы пытался ползти во все стороны разом. Луций не знал, что делать. Окатить старого дурня водой? Вроде именно так давеча делали бабы, когда дядька Орох свалился прямо на улице.

Луций поискал глазами ведро, но в комнате Ороха ничего такого не было. Бежать на кухню? Или к в прачечную? Но пока он будет бегать, Орох совсем себе всю башку об пол расколошматит…