Жестокие всходы

Глава 39 (безумная, как ссора близнецов, в утробе сросшихся, но разного хотящих…)

Это был странный вечер… и ещё более странная ночь пришла ему на смену.

Луций и не ожидал, что поднимать мертвецов окажется так тяжело. Немыслимо тяжело!

Насколько утомительно троим возчиковым лошадям было вытянуть мёртвого из объятий Похоронной Ямы, настолько и самого Луция вымотало исполнение последнего Ритуала. Ближе к полуночи, когда из заострённых о случайный камень вязальных спиц начали с треском выстёгиваться длинные искры — новый Наместник уже едва мог стоять на ногах. Искры частили, высвечивали тёмное нутро дома старого Линча — подпаливая на коже трупа редкие мальчишеские волоски, они вонзались в безвольное тело Курца, до молочной белизны отмытое дождём…

Теперь огонь под медным котлом совсем съёжился… и даже тлеющие полынные веники — и те перестали дымить.

Тело, распростёртое на груде каменного боя — не двигалось. Луций пытался угадать малейшие признаки возвращающейся в него жизни, но тщетно — грудь трупа не приподнималась, и веки не трепетали, и ноздри не шевельнулись ни разу, сколько бы Луций не окуривал их продирающим до самых кишок дымом…

Ночь всё длилась и длилась, дурнота накатывала волнами, трава в проломах стены шелестела… и озвякивали в этом сухом шелесте подрастающие железные стебли. Они быстро росли — наматывали друг на друга проволочные петли, прямо на глазах утолщаясь и крепчая. Луций время от времени оглядывался на них… потом перестал — ему стало не до того. Кольцо всё терзало палец… Так руки неумелой хозяйки впустую теребят воспаленный коровий сосок во время бескормицы, в попытке выдавить ещё хоть что-то из плоти, уже и так выдоенной досуха. Крови почти не было — несмотря на многажды располосованную кожу, она уже не текла.

Однажды измученный Луций хотел… нет, не снять — всего лишь поправить кольцо, чтобы не выворачивало сустав, чтоб хотя бы резало там, где на пальце оставалось ещё мякоткое место… Но, едва почувствовав его прикосновение, кольцо стиснулось так, что Луций услышал хруст собственной кости. Боль была белой и горячей, как кузнечный огонь. Луций едва не умер в эту минуту, но что-то цепко удержало его на самом краю сознания.

ОН НЕ ГОТОВ… СЛИШКОМ ЮН… НЕТ, ПРОСТО СЛИШКОМ ХУД — В НЁМ МАЛО КРОВИ… МЫ — ГОВОРИЛИ… ОН ХОРОШО ДЕРЖАЛСЯ, НО ОН — СЛАБ… ПОЧЕМУ ОН НЕ ЕСТ — МЫ ДАЛИ ЕМУ?.. ОН НЕ ГОТОВ… ТОГДА ОН БЕСПОЛЕЗЕН ДЛЯ НАС… — голоса-в-развалинах были недовольны им и недовольны друг другом — спорили, бранились, и Каменные Рты на треснувших стенах дома корчили ему злые гримасы.

Он лёг куда‑то, сам уже почти мёртвый… и только по прошествии очень долгого времени, наполненного скрежетом и шелестом — перевернулся набок. Баюкая около груди израненную кольцом руку, Луций уронил вниз другую, здоровую… она вдруг коснулась чего-то… края какой-то посуды… и Луций впервые за несколько дней подумал о еде.

Наверное, это был очередной простывший или уже испортившийся завтрак, что Кривощёкий каждое утро таскал ему из трактира… Но оказалось — нет. Под лавку, на которой валялся Луций, был задвинут жестяной таз — выше половины наполненный свежей землёй.

Луций видел его и раньше, но так и не смог понять, откуда он тут взялся. Уцелеть в Приговорённом огне эта тонкостенная утварь явно не сумела бы — даже от сковород бабки Фриды и от чугунных печных колосников остались лишь грубые лепёхи, глубоко вплавленные в грунт. От таза… вернее, от земли в нём — тянуло тонким ароматом тлена. Луций беспокойно заворочался на лавке, мучимый слабостью и тошнотой от голода и потери крови, и чем дольше это продолжалось, чем сильнее он слабел — тем слаще и притягательней становился запах от железного таза.

Не понимая толком, что делает, Луций нагрёб этой земли в пригоршню и поднёс ко рту. Там, в горсти — шевелились черви и толкались боками мелкие личинки, насеянный плодовитой мошкарой… Луций ожидал нового немедленного приступа тошноты, и удивился тому, что случилось дальше — его губы вдруг сами собой разошлись, и земля заскрипела на зубах. Он содрогнулся, приходя в себя, и попытался сплюнуть…, но челюсти помимо его воли продолжали ритмично двигаться, и земля на зубах постепенно перестала скрипеть и сгустилась в сладчайший упругий ком, пристающий поочередно то к языку, то к нёбу…

Он медленно прожевал эту пригоршню до конца и потянулся за следующей…

Та уже не была столь неожиданно-сладка, как первая, но ему оказалось намного легче положить её в рот. Он проглотил, и его пробило мгновенной испариной. Сознание прояснилось — Луций будто вынырнул с большой глубины. Паутина слабости с треском разорвалась, и он, наконец, почувствовал в себе силы сесть — и тут же свесил ноги с лавки.

Ритуал следовало завершить. Во что бы то ни стало! Луций далеко не был уверен, что это его собственные мысли — Каменные Рты всё бубнили, всё препирались друг с другом…

Ещё пару раз, когда ему делалось хуже и терпеть судороги кольца, прорастающего в плоть, становилось совсем невыносимо — он брал из таза новую горсть земли и наспех сжёвывал её, давясь обильной и пахучей слюной…

Время от времени он замечал около себя Кривощёкого…

Тот приходил — за поручениями или просто так… хотя Луций так и не смог припомнить, велел ли ему это. Должно быть — велел… Вряд ли Кривощёкий мотался туда-сюда по собственной воле… Ах, да — он приносил вести снаружи… Вестей было много, они громоздились одна на другую…, а Луций ослабел настолько, что не понимал уже, где заканчивается одна и начинается следующая…

Кривощёкий что-то говорил ему о Лентяе‑Коровнике и, вроде бы, даже жаловался, просил наказать…, но Луций не обратил ни малейшего внимания на слезливые эти просьбы. Ни его самого, ни голос‑бормотавший‑в‑каменных‑трещинах — не интересовал Болтун, обитающий на клеверной поляне за городскими окраинами. Их больше занимали те дела, что творились в городе. Напрасно Кривощёкий взывал к справедливости и капал слезами — Луций прогнал его снова. Он был бесполезен сейчас — кровь Кривощёкого не годилась для Ритуала, слишком жидкая, слишком пустая. Прочь! Пошёл прочь!

Оставшись один, Луций проваливался в беспамятство, у которого были гулкие каменные стены и не было достижимого дна.

Над Ремесленной зарядил короткий дождь — словно её всю поливали из лейки.

Но и иссяк он столь же внезапно — даже не смочив толком сухой бурьяновый шелест. В доме старого Линча, однако, собралась лужа — твёрдая спёкшаяся корка совсем не впитывала воду. Луций наполз на неё и жадными глотками напился прямо с пола. Снова разгорался огонь под медным котлом, и начинал призрачно светиться… и свечение это висело над домом, над улицей, над бурьяном — висело над всем, видимое даже сквозь ночь. И от жара этого пламени — вода, смочившая лицо Луция, начинала вскипать в складках его кожи. Ему пришлось опять на четвереньках ползти к луже и со стоном окунаться в неё.

При неверном этом пляшущем свете лужа блестела, как настоящее зеркало, и Луций, вынырнувший из неё — без труда разглядел перевернутого себя. В рябящей воде его отражение плавало — как плёнка, поверх отстоявшегося молока. Лицо искривлялось и растягивалось, и оттого само казалось живым… казалось покинувшим Луция, будто не нуждалось более в нём, как в хозяине. И Луций вдруг расплакался, должно быть первый раз за всю свою жизнь — оно было ужасным, это лицо, плавающее в луже. Оно давно перестало быть лицом мальчишки, но теперь не было уже и лицом старика. Это было лицо урода… много хуже тех, что Луций однажды видывал в проезжем ярмарочном балагане…

Да, когда-то давно и в этот город приезжал Бродячий цирк… только вместо танцовщиц и акробатов выставляли напоказ каких‑то двоих безумцев, что по уверениям Духовников, однажды пробовали спуститься в Колодец за своими несчастными медяками.

Цирк — тоже работал на Храм! А как же иначе?!

Жандармы сопровождали уродов, когда их привозили на площадь — в высокой телеге, но укрытыми рогожей поверх голов.

Когда рогожу снимали, то всем становилось видно — их рожи были подобны кожаным маскам, что истончились до дыр, сквозь которые просвечивали зубы и бугристая мякоть десен.

Теперь Луций был совсем как они — скулы его обросли гроздьями волдырей, а потому бесформенно отвердели… будто корка грязи, небрежно развороченная тележным колесом. Вместо левого века лохматились края обширной дыры, второе веко срослось с бровью, полностью обнажив глаз, бельмом выкаченный наружу. Не мудрено, что уже несколько ночей он толком не может спать, и вместо снов приходит этот колышущийся тенями обморок. Нос его совсем оплыл книзу, как подтаявшая сосулька — теперь и ниже нижнего надвинутый капюшон его не прикрывал. К левой ноздре изнутри прилепилась огромная, похожая на раздавленного таракана, бородавка…

— Так нельзя, — неизвестно кому пожаловался Луций сквозь слезы, прижигающие лопнувшие волдыри… и вдруг поймал себя на том, что сам сейчас жалуется и плачет, подобно обиженному кем‑то там Кривощёкому.

…Так нельзя… — сказал он внутрь косо треснувшего камня, и голос‑что‑сидел‑там — недовольно заворочался, выползая из каменной норы, как червь.

…Так нельзя… — всхлипнув, повторил Луций этому голосу.

…ПОЧЕМУ? — вроде бы совершенно искренне удивился голос‑сквозняком‑сквозящий‑из‑камня. — НАМ — МОЖНО ВСЁ! ВСЁ, ЧТО ЕСТЬ У ТЕБЯ — ДАНО ТЕБЕ ЛИШЬ НА ВРЕМЯ… И ПЛОТЬ ТВОЯ — ТОЖЕ… ТЫ ПРИНАДЛЕЖИШЬ ГЛИНЕ. ТЫ ВСЕГДА ЕЙ ПРИНАДЛЕЖАЛ. ОНА ВЫЛЕПИЛА ТЕБЯ И ВЫДАВИЛА В МИР… ТЫ — ЕЁ ДИТЯ…

…Нет… — говорить уже не было сил, и Луций лишь обречённо мотал головой.

…ТЫ САМ РВАЛ КОРНИ! — напомнили ему.

Это было правдой… Воспоминания о матери мелькнули вдруг перед ним — словно шустрая муха пронеслась мимо, брезгливо коснувшись щеки. Короткое присутствие и… нет никого. Остался лишь хрупкий воздух в ладони. Ладони… Луций зацепился за них и потащил из себя веревочку воспоминаний — узелок за узелком…

Ладони, пальцы…

Она смазывала его лицо жиром.

Он сильно обгорел, и она никак не могла поверить, что обгорел случайно. Пальцы придерживали его подбородок, а в ладони другой руки горкой лежала толика дорогого целебного жира…

Пахучие мазки… жир был очищенным и перемешанным с благовониями, но пах… странно, приторно и тошно — чужой спальней, где недавно только лежало разгорячённое и нагое. Женский запах. Наверное, мать для него тайком таскала эту мазь с той работы, про которую в приличных домах не говорят… Ему было противно.

Снова пальцы — теперь это иголка у неё в руках.

Чёрные крупинки пепла въелись под кожу и зудели там, а мать убирала их иглой… странное было чувство — холодное острие в таких её мягких, тёплых руках…

И — всё… Веревочка пресеклась. Он тянул, тянул дальше, но больше ничего не было… Только голос:

— Луций открой… Луций, сукин сын, слышишь меня?

Это тётка Хана… Зачем она здесь?

«Отец…» — спохватился Луций…, но с этим было ещё хуже — лишь брезентовые штаны, да дверь, давным-давно хлопнувшая внизу…

Темнота и пустота обступали его, смыкаясь.

…ЗАЧЕМ ТЫ ЗОВЁШЬ? — вопросил голос‑в‑камне, по-прежнему явно недоумевая — СЕМЯ ОТЦА ТВОЕГО ЗАМЕШАНО НА КАМЕННОЙ КРУПЕ ШАХТЫ, ЛОНО МАТЕРИ ТВОЕЙ…

…Хватит… Не надо… хватит… — заклинал его Луций, и голос его прыгал, делаясь очень похожим на голос обозного старшины в тот день, когда Луций жёг перед ним сундук — мольбы чередовались с зубовным скрежетом и хрипом едва сдерживаемой ярости… Тот тоже хотел, но не осмелился ничего сделать против.

Голос урчал внутри‑всего‑каменного, заметно раздражаясь от его мыслей.

…Прости, прости меня… … — молил Луций… понимая, что молит напрасно. — Я не хочу так!

Он обречённо смотрел вокруг и видел одно и то же — спёкшийся грунт, расколотые стены, таз с землей, задвинутый под голую скамью. Он многое обещал своим людям, но — это было всё, что он сам пока получил. Неужели, это всё, что он получит и впредь?

— Когда лист срывает осенним ветром, то он, крутясь в потоках равнодушной стихии — тоже, должно быть, верит поначалу, что буря отнесёт его на далёкие зелёные луга и бережно уложит на мягкое… Знает ли он, что — быть ему обтрёпанным, быть истерзанным, извалянным в сырой грязи, истоптанным копытами случайной лошади? А что было бы, если б он знал это с самого начала? Так и истлел бы, не отрываясь от ветки? Сумел бы устоять перед могучим порывом, сдирающим последнюю черепицу с крыш? Да что бы ты делал, Луций с бывшей Ремесленной, сын семени отца и лона матери? Что бы ты делал, Новый Наместник? — так сказал Старик, пришедший сюда постоять над ним…, но Луций не услышал его — голоса надрывались вокруг с такой яростью и таким шумом, будто мололи камень чугунными жерновами — прямо в голове. Резало глаза — вместо слёз высыпалась из них сухая колючая труха.

Старик вдруг низко поклонился Луцию… и в глазах его больше не было ни малейшего признака насмешки.

На шее у старика болталась на шнурке золотая монета, греховно продырявленная гвоздём. Господин Шпигель, случись ему когда‑нибудь восстать из мёртвых и оказаться здесь — наверное, мог бы узнать в ней одну из тех, что не досчитался у себя когда-то.

— Значит, — благосклонно спрашивал его Луций, на мгновение отвлекаясь от боли, — не прячешь ты от людей то, что я даровал, одну из пяти?

Кривощёкий кивал подобострастно, ластился к старику — жался, будто прикормленный пёс, к его ноге:

— Да, Хозяин. Не прячет. Я видел!

«Откуда ты опять тут взялся? Я же отослал тебя…» — с недоумением думал про Кривощёкого Луций. Но вслух говорил:

— Хорошо…

— Люди слушают его!

— Хорошо…

— У него ловкий язык. Он истов в речах, люди слушают его и уже готовы проникнуться!

— Да…

— Очень скоро они поймут, чего ты желаешь от них, и примут это!

— Помыслы — это лишь серебро, а я дал себе зарок не прикасаться к нему… Лишь дела, доделанные до конца, сверкают подобно золоту!

Это был уже не Кривощёкий. Кривощёкого давно не было здесь — он выслушал очередные распоряжения и убёг в город, крысой пробравшись через бурьян. Луций же сам его и оправил… Да, точно — сам приказал камню ненадолго и нешироко расступиться…

Это старик сейчас отвечал ему — кивал худой и длинной, как у цапли, шеей:

— Твой ученик — напуган и унижен, а потому — глуп. Его лесть — стоит не дороже медной монетки… ничего на неё не купишь.

— Так он солгал мне?

— Нет. Он говорит то, что видел — я обеими руками сею по всему городу зёрна вражды… но, хоть они и прорастают быстро, всходы ещё не окрепли. Мне нужно гораздо больше времени, чтобы поссорить чёрных и голубых. И ещё больше — чтобы убедить коричневых не примыкать ни к тем, ни к другим… Хозяин, я молю тебя не торопиться! Не завершай пока этого ритуала! Не призывай наверх того, с кем пока не сможешь справиться…

Тело Курца так и не подавало никаких признаков вернувшейся в него жизни…

Может, старик прав? Может, он, Луций — ведёт себя как тот пёс, что пытается проглотить кусок, который нипочём не пролезет в его горло?

— Сколько дней тебе ещё нужно?

— Дней? Хозяин… это будет игра в долгую, и её не меряют днями. Мне нужны месяцы…

«Я не выдержу столько!» — хотел сказать Луций, но когда открыл глаза, то рядом уже не было и старика. Тот не дождался ответа и тихо ушёл.

Наверное, стоило прислушаться к его советам…

Но едва Луций подумал так — голос‑в‑стенах взъярился, опоясал собой руины… и Луций совсем оглох, когда попытался спрятаться от его гнева.

ОБЕРНИСЬ! — велели ему сквозь звон в ушах.

Тот железный побег, что вырос в доме старого Линча — уже скрутился шипастыми узлами и образовал собой сиденье, от одного взгляда на которое трусливо съёживался мочевой пузырь. Плети переплетались — угадывалась в их очертаниях спинка, что полукругом опояшет того, кто сядет, и подгибались жестяные листья, предлагая опору локтям. И везде торчали шипы — острейшие и проворные, как игла в руках матери.

— САДИСЬ, НАМЕСТНИК! — приказали ему, и он подчинился. Кровь брызгами окропила стены и потекла, потекла — будто ведро перевернули…

Луций корчился и неотрывно смотрел на тело Курца — странное светящееся марево клубилось над ним, но больше ничего пока не происходило…

Ночь клубилась над зубчатым краем осыпающейся стены — темнота, сотканная из туч мошкары и страха. Тучная темнота. Что-то большое поселилось в сухом бурьяне снаружи… Звонко щёлкал булыжник мостовой, где ещё уцелел — цепкие корни стискивали его со всех сторон, раскалывая, будто орехи. Вокруг дома старого Линча уже не угадывалось никакой улицы. Кривощёкий, который пришёл доложить о выполненном поручении — едва не заблудился, пробираясь по едва заметному пробору в бурьяновых космах. У него до сих пор зубы стучали, не попадая один на другой — что-то, сокрытое в этой траве, вдруг цепко схватило его за штанину по пути сюда.

Судя по выражению лица, голос у Кривощёкого был плаксивым, и он опять молил его о чём‑то…, но у Луция настолько сильно звенело в ушах, что он почти не различал голоса и как‑то понимал своего помощника в обход слов — будто научился напрямую видеть чужими глазами.

Нет, Кривощёкий не зацепился за что-то в траве, как Луций сначала подумал… его именно схватило — Кривощёкий почувствовал, что там что-то есть, но старался и не смотреть даже… чтоб не обмочиться, чего доброго. Это что-то — сторожило дом Хозяина, и оно явно ненавидело Кривощёкого. Он только-только сошёл с мостовой, а оно тут же упруго обвило ногу и рвануло так сильно, что едва не уволокло Кривощёкого куда-то в траву… но, к счастью, Хозяин проснулся… или очнулся… и оно почти сразу же выпустило…

Кривощёкий только и услышал, как оно уползает, шурша в бурьяне.

Одна его штанина и впрямь была располосована до лоскутов — будто прошлись по ней кинжальной остроты зубами.

Ещё Кривощёкий порывался показать ему размер укуса на собственной бледной ляжке, но Луций остановил его слабым движением руки. Ему немилосердно хотелось ещё раз насытиться землёй, и он не мог дождаться, когда вновь останется один. Погнать бы прочь, его бесконечные жалобы уже опостылели… Но Кривощёкий видел вооружённых жандармов снаружи, и от этого нельзя было так же легко отмахнуться…

Шагая с кирпича на кирпич, будто по каменным ступеням, Луций поднялся на осыпающийся край стены. Движения всадников и пеших на той стороне он не различал — сквозь заросли бурьяна лишь изредка просачивался свет факелов. Он смотрел на эти огни, покачиваясь от слабости на сыром ветру… Ему разрешили покинуть шипастый Трон, но сгустившаяся темнота по‑прежнему высасывала из него силы. Что-то двигалось там, за треснувшими стенами дома, что-то торопилось вырасти и окрепнуть, и для этого ему требовался он, Луций — требовалась его кровь и согласие лить её… Пульсировало железное кольцо на пальце — то ослабляя хватку, то сжимаясь до коротких кровяных фонтанчиков. Кровь капала на пол с высоты и собиралась там в тёмные подвижные шарики, которые торопливо расползались от места падения. Иногда Луцию, сверху глядящему на это, начинало казаться, что его тело вместо крови наполнено ползучими букашками, и тогда ему становилось совсем худо.

— Они строят стену, Хозяин! — едва слышно шептал ему Кривощёкий.

Едва слышно — потому что Каменные Рты орали куда громче, и эхо трескуче прыгало по стенам, но только мешало, отвлекало…

— Какую ещё стену?

— Вал насыпают вокруг Ремесленного… Говорят, власти решили валом отгородить Приговорённое место, чтобы не расползалось больше. Жандармы сторожат, а Духовники ошёптывают каждую лопату земли…

— Духовники?

Луций хмурился — невесть как оказавшись внизу, он лежал щекой той на пятиугольной плите, где совсем недавно пытался оживить Курца… и голос‑внутри‑этой‑плиты неистовствовал — гудя в её толще, будто эхо ветра в заброшенной штольне.

…ДУХОВНИКИ ВСЁ ЕЩЁ МОГУТ НАМ ПОМЕШАТЬ… НАМ НАДО УСПЕТЬ ВРАСТИ В ЭТУ ЗЕМЛЮ И В ЭТУ ПЛОТЬ… УКОРЕНИТЬСЯ В НЕЙ… ТЕБЕ НУЖНО СПЕШИТЬ…

Кольцо иззубривалось по краям и поспешно, слишком поспешно вгрызалось в палец… Луций послушно поднимался, шёл и садился, куда было велено — шипы Железного Трона протыкали его плоть, прекратившую сопротивляться и даже вздрагивать. Вяло вспенивалась кровь. Падали тёмные капли и расползались беззвучно. Темнота снаружи глотала их и всё никак не могла насытиться.

Похоже, кровь уже кончалась — не слишком-то много её было в жилистом недокормленном мальчишке.

…СЛИШКОМ МАЛО! — сокрушался голос‑внутри-всего‑каменного‑и‑земного. — СЛИШКОМ МЕДЛЕННО! НУЖНО УСПЕТЬ…

Когда рухнул дом на той стороне, ударив по бурьяну осколками камня, Луция стошнило, наконец — вязкой бурой грязью. И едва он отёр подбородок и обессиленно отвалился набок:

…ТЕБЕ ВОВСЕ НЕ ОБЕЩАЛИ НИ ИЗЫСКАННЫХ ЯВСТВ ЗЕМНЫХ… НИ СВОБОДЫ ИДТИ, КУДА ПОЖЕЛАЕШЬ… ТЕБЕ — СУЛИЛИ ВЛАСТЬ НАД ВСЕМ ОБОЗНАЧЕННЫМ МИРОМ… ТЫ УЖЕ ПОЛУЧИЛ ЕЁ, И ТЫ ПОЛУЧИШЬ ЕЩЁ БОЛЬШЕ… ГЛИНА НУЖДАЛАСЬ В ТЕБЕ, НО И ТЫ НУЖДАЛСЯ В ГЛИНЕ… НЕ ПРОСИ ЖЕ У НЕЁ НИЧЕГО… КРОМЕ ВОЗМОЖНОСТИ СЛУЖИТЬ…

Он, наконец, забылся сном на спёкшемся земляном полу, и пятиугольная плита с шипастым Троном на ней — возвышалась над Луцием, воздетая железными корнями на недосягаемую высоту. И он, Новый Наместник — не сидел на этом троне, величественный и гордый, каким собирался быть… он валялся ниц у подножия его…