Жестокие всходы

Глава 45 (последняя, как собственная смерть, которая итогом жизни станет…)

Луций прошёл сквозь горящий бурьян на другой стороне Ремесленной, незамеченный никем — высунулся наружу из едкого дыма и огляделся, а потом и пересёк тёплое пепелище, так и не встретив по пути ни единого человека.

Уже достаточно рассвело и, несмотря на дым, с высокой части стены ему было хорошо видно, как настигли Кривощёкого, и как прибили. Луций равнодушно следил за этим действом, лишь подмечая — пешая цепь разорвалась, жандармы гурьбой побежали смотреть на убитого Болтуна. Забор повалили, чтоб не мешал обзору, и весь служивый народ теперь толпился там, топчась сапогами по разбросанным доскам. Постепенно съезжались и верховые. Лошади под всадниками упирались, не желая подходить ближе…

Луций собирался дождаться, когда все верховые спешатся и некому будет заметить его передвижения с высоких сёдел, но прождал долго, а они всё подъезжали — новые и новые. Наконец, он посчитал, что ждать довольно — конная шеренга, что стягивалась тугой петлей вокруг Приговоренного квартала, смешалась и рассыпалась. Да что там — по всему околотку снимали заставы и распускали разъезды.

К телу Кривощёкого уже подвели Духовника. Тот был то ли болен, то ли вмотан до предела — еле переставлял ноги, и два рослых жандарма поддерживали его с боков. Все трое, и Духовник, и его конвойные — низко склонились, чтобы рассмотреть убитого получше. Луций видел сквозь бурьян, как Духовник сделал утвердительный знак… жандармы тут же силком распрямили его и повели обратно. Наверное, так и есть — всё‑таки были его конвойными, а не помощниками…

Подоспевшее жандармское начальство допрашивало этого Духовника слишком громко, будто напоказ… так что Луцию было не только хорошо видно, но и слышно. Да, Духовник признал мятежного Болтуна-урода в догорающем подле него трупе, и немудрено — тот вполне подходил по росту, да и увечья на его лице были похожими на те, что описывал человек, которому заплатили…

Люди, толпящиеся вокруг них, облегчённо переводили дух — уф… перемогли… перетерпели этакую напасть… Кошмар, охвативший город, вот‑вот должен был рассеяться, и от осознания этого — благостное облегчение потекло даже по лицу Духовника… обильное, как слезы счастливой роженицы…

Луций криво ухмылялся, уходя прочь из окружённого квартала. Пока всё шло гладко… Конечно, Старший Духовник, придирчиво осмотрев тело, скорее всего опознает обман… Но к тому времени Луция уже не окажется в этой устроенной для него западне… О Кривощёком Луций нисколько не сожалел — его гибель не была напрасной, и свою службу он сослужил исправно, позволив своему Хозяину выиграть необходимое время… Теперь времени ему хватит! Каменные Рты обещали, что судьба Наместника решится, когда первый выдох тумана застанет его около Колодца.

Именно туда он и двигался сейчас… и туман уже курился, исподволь наползая на город с разлившихся окрестных ручьёв.

Волоча за собой кирку и не особо уже скрываясь, Луций прошёл вдоль всего Тележного спуска. Затаиться ему пришлось только единожды — пережидая, пока встречная конная кавалькада, несущаяся от Площади, не прогрохочет мимо. Следом за первыми всадниками, высоко подскакивая на ухабах, катила крытая карета Старшего Духовника, но его самого Луций не разглядел — на подножках кареты гроздьями висели Духовники рангом помельче. Их рясы, раздувающиеся на лету, укрывали господина Старшего Духовника, словно складки чёрного паланкина… Миг, и они канули в клубах поднятой пыли.

Луций на всякий случай выждал ещё немного, но было тихо. Даже собаки молчали — будто мёртвые.

Луций выбрался из Тележного, преодолев щебёнчатый подъём, и повернул на Купеческий проезд. Люди выжгли траву по всему Ремесленному, но тут — бурьян стоял вдоль заборов, как в почётном карауле. Луций снова ухмыльнулся, подумав так… Он вошёл в бурьян и сразу же узрел извилистый — будто змея проползла — и густо помеченный запахами страха и вожделения след Кривощёкого. Там, где корни бурьяна, вывернув булыжник, обнажали свежий грунт — угадывались во вмятинах отпечатки его ладоней.

«Значит, — убедился Луций, — Кривощёкий и впрямь бежал за телегами, как пёс… на четвереньках…»

Он сам спокойно и во весь рост шёл вдоль этого следа — бурьян, почти непроходимый для всех прочих, расступался перед ним, как раз на ширину его шага, и смыкался следом, не колебля своих верхушек и оставаясь неподвижным для взгляда извне. Вот обнажилась впереди горловина ворот, служащих Храмовой Стене одновременно и проходом, и углом — одним из пяти… Здесь сорняки была потоптаны лошадьми, но оставались примятыми недолго — лишь ещё виднее очертив тележное русло.

Телеги промяли через Площадь довольно глубокую колею.

«Да, — невольно удивлялся Луций, подходя ближе, — сколько же золота они сюда привезли?!»

Как новому Наместнику, ему лучше следовало бы спросить их: «Раз так велики сохранённые вами богатства — сколько подношений вы утаили? Как сумели вынести их из Колодца? На что вы рассчитывали? Как посмели испытывать терпение тех, кто наделил вас властью?»

Конечно, он так и спросит… Осталось совсем недолго.

Перешагнув через колею, как через побеждённого врага, Луций ступил на Храмовую Площадь…

Булыжник признал его и отозвался едва заметной поначалу, но с каждым шагом всё крепчающей каменной дрожью. Бурьян прощально прошелестел, отсалютовав ему вслед, и остался позади — на Площадь бурьяну не было ходу. Но Луций уже не нуждался в укрытии — шёл через Площадь не таясь. Там, у гранитного жерла Колодца, стояли рядком последние телеги, и копошились вокруг них согбенные полуголые фигуры. Отсюда Луций уже хорошо чувствовал Колодец — тот пытался протрубить Зов Великого Гнева, который враз отожмёт все соки из этих нечестивцев, и заставит их хрипеть и ползать под его, Луция, босыми ногами, но… что‑то по-прежнему незримо перекрывало Колодец, густело поверх жерла, будто плёнка на только что сваренном молоке…

Луций нахмурился… Он до сих пор слышал оттуда непрекращающийся звон — по‑прежнему шуршала кисть, ометая окрестный камень, и озвякивало золото, соскальзывая в бездну с самого края…

Значит, его уловка сработала лишь наполовину. Ритуал, что проводили на Площади — так и не был прекращён из‑за вести об убитом Болтуне. Быть может, эта весть ещё не долетела до них?

Луций нервно ускорил шаги. Что-то тут было не так… До сих пор слишком уж пустой была Храмовая Площадь… слишком тихой. Засада? Он посмотрел на окружающие Площадь дома, в которых селились Духовники и жандармское начальство, но все дома были глухи, к Площади не выходило ни одно из их окон — будто обитатели этих домов и сами не очень‑то горели желанием ежедневно любоваться на Колодец. Домовые кровли тоже были на вид целыми и ровными — черепица везде прилегала плотно, нигде не было заметно возможного стрелкового укрытия.

На что же они надеялись?

Ему ведь было сказано: ЭТИМ УТРОМ, ЕДВА ТЫ ПЕРЕШАГНЕШЬ КАМЕННУЮ ЦЕПЬ, ЕДВА ВСТАНЕШЬ НА ЛЮБОМ КАМНЕ У САМОГО ЖЕРЛА — ВСЕ ЖИТЕЛИ ЭТОГО МЯТЕЖНОГО ГОРОДА СТАНУТ ПОДЧИНЯТЬСЯ ТЕБЕ!

Но они — до сих пор не сдавались! Так и продолжали стоять между Наместником и его могуществом… заслуженным… выстраданным. Жалкие упрямые людишки! Он не мог больше ждать! Не был согласен медлить более ни минуты!

Но Колодец — молчал… Луция это сердило до бешеных кругов перед глазами. Что за досадная помеха? Всего одна монета — была способна заставить его молчать. Одна монета — один короткий миг ярости, так и не находящей выхода… Он сам готов был орать, выражая свой гнев — горло крутило от ненависти к людям, только оттягивающим неизбежное… Но за монетой следовала другая… потом ещё одна… ещё… Размеренно и непрерывно — в точности так, как донёс ему Кривощёкий…

Вот, погляди‑ка… они только что перевернули и высыпали очередной мешок. Монеты отлетали, едва не соприкасаясь краями. Волосяная кисть ритмично двигалась — туда-сюда. Орудующий кистью Духовник сопел, то и дело перекладывая её из одной натруженной руки в другую. Все прочие — и жандармы, и прикованные к телегам возчики, и землекопы — просто смотрели, не отрываясь…

«На что вы надеетесь, глупцы?! — хотелось заорать им Луцию. — Может ли быть наполнен Колодец, вырытый для того, чтобы стать однажды бездонным?!»

Именно потому, что все взгляды на Храмовой Площади были направлены в одну точку, Луций и сумел подойти так близко незамеченным.

Он ступал мягко, едва сдерживая гнев… да и нескончаемый монетный звон не давал человечьим ушам расслышать его приближения. Ближайший жандарм заметил его случайно. Он оглянулся вдруг на Луция, и зрачки его панически расширились, словно в неглубокую лужу с размаху плюхнули камнем… Жандарм сделал неуклюжее движение — подхватить винтовку, на которую до этой минуты так беспечно опирался…, но Луций уже завершил последний шаг, их разделявший… и, невесомо взметя кирку прямо от земли — ударил!

Кирка, как и было ему обещано, оказалась не тяжелее орехового прутика — и замах, и удар, проломивший голову жандарма вместе со стальным вкладышем козырки, не стоили Луцию ни малейшей толики усилий. Жандарм осел, как пугало, сдёрнутое с кола… и, пока он валился, на его лице обмороком проступало недоумение.

Потом брякнула о мостовую выпавшая из рук винтовка — колючее острие штыка раздирающе чиркнуло по камню…

И тогда обернулись все…

Кровь растекалась от пробитой жандармской головы, почему-то скворча на холодном утреннем камне, как масло на сковороде.

До чёрного жерла оставалось пройти пять широких шагов, и первый шаг Луций успел сделать, пока они, округляя глаза, пялились на это расползающееся пятно.

Второй шаг был стремительным прыжком — Луций сиганул через каменную цепь, снятую с опор. Жандарм, стоящий вполоборота, успел бы ему помешать, но то ли растерялся, то ли оцепенел от страха — сделал лишь вялое движение следом, потянув палаш из ножен.

Луций приземлился, шлепнув о булыжник босыми пятками, и рыкнул на попавшегося на пути совсем молодого Духовничка, заставив того шарахнуться прочь… Духовничок был — как лист, безвольно носимый ветром и, должно быть, сам чувствовал себя листом — его тут же отмело в сторону, только края рясы затрепетали…

Луций шагнул в четвёртый раз, ныряя под непомерно длинные, костлявые руки того Духовника, что ворочал мешки. Они были очень сильны на вид, эти руки — цепкие клешни, и жилы на запястьях, толщиной с плетёную верёвку. Такими руками можно было задушить лошадь, или выдрать с корнем небольшое дерево… и они, конечно, мгновенно сломали бы Луция поперёк хребта, но — промахнулись, шумно и бесцельно облапив воздух. Не тратя времени на замах, Луций вонзил рукоять кирки в его бледный, испещрённый бисеринами пота, живот. Расщепленный комель рукояти прорвал кожу и зацепил что-то жизненно важное в его нутре — Духовник с тонким свистом выпустил воздух из перекошенного рта и тоже начал валиться набок…

Совершая пятый, самый последний шаг, Луцию снова пришлось подпрыгнуть… Духовник, раскоряченный среди рассыпанного золота, бросил кисть и потянулся к нему снизу, едва не сцапав его за промежность… у Луция всё там панически подобралось. Но стоило кисти прекратить метущие движения, стоило золотым монетам перестать осыпаться в Колодец — мостовая вдруг дёрнулась под ногами, будто собираясь вздохнуть, и калёная дрожь разом шевельнула всю Храмовую Площадь от края до края… Духовник взвизгнул от ужаса и снова ухватился за кисть… А Луций — в последний раз коснулся ногой поверхности земли…

Это была зализанная грань гранитной глыбы, что окаймляли само Жерло… следующий шаг уже предназначался пустоте и уводил его в пустоту…

Падая, Луций даже успел осознать, что именно случилось с ним сейчас… Утро! Первый выдох тумана, что осел на глыбе и сделал её такой скользкой…

Темнота распахнулась перед ним — запах разрытой земли, теснота каменной утробы, далёкие сполохи светящейся со дна гнили, зовущие на самую глубину. Луций несколько раз перевернулся в полёте, почувствовав щеками шершавую близость каменных стенок, но так и не коснувшись ничего в этой темноте. Падение всё длилось и длилось… Луций решил было, что оно не окончится никогда, но после очередного переворота — снизу вдруг ринулось на него невидимое, но так явственно ощутимое Дно.

Луций ведь уже вываливался из окна не так давно, и ему было не впервой падать с большой высоты. Он верил до последнего, что ему нечего бояться — Глина сбережёт своего Наместника, неудачно шагнувшего мимо пьедестала, на котором перепуганная паства вскоре возведёт ему статую для поклонений… Каким глубоким не окажется Колодец — Глина на Дне его станет мягкой, как перина… Так было ему обещано.

Он рухнул плашмя, расплескавшись по Дну, словно сырое яйцо, оброненное на пол.

Что-то хрупкое сломалось и рассыпалось под ним.

Весь воздух, собранный в груди для нерастраченного крика — выбило вон единым махом. Луций заклекотал горлом, заново выцеживая воздух из окружающей его темноты…, но воздуха хватило лишь на половину короткого вздоха.

Он потянулся руками к своему лицу, но не смог толком пошевелиться — что‑то острое и кривое, похожее в темноте на сломанные рёбра человеческого скелета, проткнуло ему руки в нескольких местах… Да, наощупь это и были именно кости… ломкие, сотлевшие от времени. Он лежал в ворохе чужих костей, будто в груде глиняных черепков.

Он ещё раз попытался вздохнуть …, но снова не смог ощутимо приподнять вздохом собственной грудинной кости. Обручи рёбер, оказались самые крепкими из его костей — уцелели и давили… мешали дышать.

А наверху, над жерлом Колодца — продолжалась какая-то нелепая людская суета. Невесть откуда взявшаяся куцая вспышка на миг высветила пространство вокруг — мрачные стены шахты, тёсаные углы камней, укрепляющие их… пучась сырым глиняным тестом из стыков, они проступили… и канули снова в сомкнувшуюся тьму.

Вот, что увидел Луций со дна — прямо над ним, на какой-то непостижимой высоте, плавал кружок чуть более светлого, чем окружающая темнота, неба. Небо запечатывало Колодец, будто сургучом — не рассеивая ту темноту, что царила, заточённая внутри, а лишь сгущало её. Только небо не позволяло тьме выплеснуться и затопить собою мир вокруг.

Мучаясь от удушья, Луций глядел наверх… и увидел вдруг, как крохотный силуэт человека с винтовкой проколол собою эту невесомую, но непреодолимую печать. Люди — могли сквозь неё проходить!

Жандарм свесился вглубь Колодца… и ещё одна вспышка плеснула, коротко вонзившись во мрак.

«Так вот, что это было такое…» — понял Луций.

Пороховой огонь мгновенно выгорел и погас — на этот раз Луций успел разглядеть лишь напряжённые своды, держащие на весу городские мостовые. Но вспышка выстрела пыхнула ещё раз… потом ещё… За то время, что жандарм наудачу палил в Колодец, Луций сумел как следует рассмотреть окружившие его стены — застарелые брызги человеческой кровяной охры, кляксами застывшие на этих стенах… и чернильные дыры боковых штреков с узкими рубленными ступенями, ведущие на Дно… Он увидел даже огрызки деревянных колышков, набитые в верхние каменные щели, и паутину бечевок, коими были привязаны к ним утлые глиняные горшки…

За отколотым краем одного из таких горшков угадывался монетный блеск — словно рыбья чешуя в сохнущем на ветру сачке.

Теперь знаешь, откуда взялись все эти неисчислимые телеги? Наверное, Луций засмеялся бы над простотой разгадки … если б только был способен дышать…

Сколько таких рыбин, нырнувших однажды из людских карманов в глубины Колодца, застряли в гончарных этих сачках, так и не достигнув уготованного им Дна — только гадать можно… Глаза Луция постепенно привыкали ко тьме, и он видел теперь — горшков, развешанных там и сям, были многие тысячи… Иногда ему даже мерещилось — будто гроздья глиняного винограда зрели они около каждого бокового лаза, и гибкие лозы бечёвок утягивались куда‑то в прочую, ещё неразбуженную выстрелами темноту…

Жандарм наверху пальнул в последний раз и пропал с глаз долой. За всё это время самые первые пули, выпущенные им, ещё только-только достигали Дна, замедляясь и всё более увязая в густеющей темноте. Ему не врали — оружие людей не представляло для него угрозы здесь, где древняя Глина, обволакивала его, как материнское лоно. Пули просто падали вокруг Луция, как медленный свинцовый дождь.

Одна из пуль, снижаясь отвесно — собиралась было упасть ему на лицо, и Луций, выцедив от темноты ещё один полувздох‑полустон, сдул её в сторону, как назойливое насекомое…

…ТЫ ЗДЕСЬ… — облегчённо шепнула темнота, колыхнувшись вокруг.

…ТЫ ЗДЕСЬ ТЕПЕРЬ… — хмуро изрёк молчавший до поры камень.

…ЗДЕСЬ ТЫ БУДЕШЬ, НОВЫЙ НАМЕСТНИК… — вязко растягивая слова, подтвердила глина.

…ЗДЕСЬ… ЗДЕСЬ… ЗДЕСЬ… — задребезжали и заперхали зёрна железной руды, сокрытые в ней.

…ДА-ДА-А-А… — просипела вода, проступая сквозь каменные щели.

…ДЫШИ, НОВЫЙ НАМЕСТНИК… — велела ему темнота. — ОЖИВАЙ И ДЫШЫ… ТЫ — НУЖЕН НАМ…

Луций страшным усилием попытался расправить грудь, расширить мёртвые непослушные ребра… и ещё половина вздоха, мучительно-медленно выцеживаясь из темноты — просочилась в его грудь. Жадно ворохнулось сердце, толчком выбросив порцию вялой, неповоротливой крови. Луций ощутил, как повлажнели те места, где острые обломки чужих костей проткнули его плоть. Он попытался освободить от них изувеченные руки, но это было всё равно, что повелевать чем‑то уже не совсем живым — сердце опять молчало, и кровь густела в венах, схватываясь в них, как известковое тесто…

…Я умер? — хотел спросить он, но не было воздуха вокруг даже для того, чтобы обратить этот немой вопрос в звучное слово… и он, задал его молча — словно рыба, разевая тишайший рот… — Я — умер?

Темнота зашевелилась вокруг, гулко прокашлялся камень, и вода, стиснутая его челюстями, заскворчала, веселясь — где-то на самой границе слышимости.

Холодно и остро ухмыльнулось рудное железо на глубине… мороз пошёл по коже от этой ухмылки — будто кто‑то примерился к шейному позвонку умелой тяжестью топора и отвёл его для замаха… Луций весь сжался, но удара не последовало. Воображаемый топор отодвинулся ещё дальше и стал неразличимым в общей тесноте окруживших его движений и голосов. Луций лежал, впечатанный в глину, а целый пантеон непостижимых существ обступал его, беспомощного и распластанного — со всех сторон.

…НЕТ СМЕРТИ ДЛЯ ИЗБРАННЫХ НАМИ…

…ЕСТЬ ТОЛЬКО ПОСМЕРТНАЯ ЖИЗНЬ…

… КОТОРАЯ ТАК ДОЛГА, ЧТО ПОЧТИ ВЕЧНА… — наперебой объяснили ему.

…ДЫШИ… — настойчиво подсказала ему темнота, и камень неодобрительно‑тесно шевельнулся вокруг его головы.

Он развалил надвое рот и принялся тянуть в себя воздух, скуля от натуги…

…Не могу… — он смертельно устал от этих попыток. Воздух на этой глубине был твёрд, как стекло — плашмя давил на лицо, и лёгкие едва не лопались, пытаясь втянуть его внутрь.

…Я не могу… — сердце болезненно стиснулось и обмякло обессиленно.

…СЛУЖИ СВОИМ БОГАМ… — напомнила ему глина, оплывая и ложась поверх лба влажным студенистым наплывом. — СЛУЖИ ТАК… КАК ТОЛЬКО СПОСОБЕН СЛУЖИТЬ…

…КАЖДЫЙ ВЗДОХ — ДОЛЖЕН БЫТЬ СЛУЖЕНИЕМ… — пояснил камень, надменный и мудрый. — КАЖДЫЙ ВЫДОХ ДОЛЖЕН ПРИНОСИТЬ НАМ ПОЛЬЗУ…

…ДЛЯ ТОГО ТЫ И ЕСТЬ… — скрипуче подтвердила ржавчина и осыпалась.

…ДЫ-ШИ… ДЫ-ШИ… — торопилась вода, брызгая и расплёскиваясь.

…НУ ЖЕ! — сердилась темнота. — ПУСТЬ ЛЮДИ СНАРУЖИ — ПОДЧИНЯТСЯ ТЕБЕ!

…ПРИДЁТ ТВОЁ ВРЕМЯ, И ОДНАЖДЫ ТЫ СНОВА ВЫЙДЕШЬ К НИМ… НА ПОВЕРХНОСТЬ… — обнадёживал его гранит — такой старый, что не было пока в языке людей подходящих чисел, чтоб счесть его возраст.

…А ПОКА — ДЫШИ!

…ДЫШИ ДЛЯ НАС…

…ДЫШИ ВМЕСТО ТОГО, ОТ ЧЬЕГО СЕМЕНИ ТЫ ПРОРОС…

…ДЫШИ, А ТО ОН — СОТЛЕЛ. И УЖЕ НЕ МОЖЕТ…

Это, конечно, было сказано о той груде костей, на которую упал Луций.

И Луций подчинялся приказам и уговорам — начинал новый мучительный вздох, закатывая глазные яблоки и через силу расширяя грудь до ломкого хруста хрящей…

Невидимое стекло, которым сделался воздух — выгибалось, неохотно уступая вдоху… шло густой сетью трещин, затем всё же лопалось и осыпалось ему на лицо… Он втягивал в себя эту колкую, застревающую в ноздрях взвесь… наполнял ею содрогающуюся грудь, как кухарка по утрам наполняет углём дребезжащее ведро…

Он глотал половину вздоха и кашлял от боли — колючая воздушная крупа протискивалась в кровь и раздирала жилы, царапая их изнутри…

Так продолжалось очень долго.

Иногда от непомерных усилий взгляд заволакивало красной пеленой, которая чуть подъедала тьму… и тогда Луций различал сквозь неё верхний срез Колодца, и то, что творилось за ним. Снаружи было позднее утро — край солнца поднимался из росистой мглы, как чей‑то чудовищный горб. На мостовой дрожали неглубокие лужи, мельчая прямо на глазах — будто мелкий дождик набрызгал их только что и ненадолго…

Тело пришибленного Луцием жандарма уже убрали с мостовой, и кровавое пятно на булыгах разбавило и подсмыло дождём.

Рядом с Колодцем стояла понурая лошадь, и комья грязи раскисали около её копыт. Эта телега — вроде была последней. Рогожа с неё была содрана, и груз был ополовинен — пара Духовников уже подтаскивала, кряхтя, третий по счёту мешок. Духовника с кистью тоже сменили — теперь вместо него работал другой, более молодой и менее старательный. Иногда он промахивался кистью мимо очередной монеты и пока тянулся за следующей — Луцию хватало времени на редкие вздохи.

Это не могло продолжаться бесконечно…

Просто не могло… Во всем мире не найти такого количества денег — достаточного, чтобы вечно наполнять бездонный Колодец… Нужно просто набраться терпения и ждать, пока у людей не закончатся все богатства мира…

Груда монет, высыпанных прямо на булыжник Площади — таяла прямо на глазах, и Духовник уже косился на следующий мешок. Монеты падали и падали… и темнота Колодца принимала их в себя, подхватывала и заключала в странный медленный хоровод — монеты кружили, задевая за стены шахты… звонко ударялись о бока развешанных повсюду горшков, добавляя к ним сколов и трещин… и достигнув, наконец, самого Дна — тонули в глиняном сургуче, в который был впечатан Луций … Монеты падали, падали, падали… так обильно и споро, что Глина не успевала всасывать их, и тогда они стали копиться грудами, начинали озвякивать, соприкасаясь краями…

Звон этот всё рос, всё крепчал — все богатства, накопленные десятилетиями…

Вся сумма тонких обманов и ухищрений, которую Духовники выдавали за служение…

Все медные крохи бедняков, все брызги серебряного праведного пота, все угрызения купленной золотом совести… все людские отступления от клятв и послабления своему кошелю — ложились теперь к ногам Луция, как и было ему обещано… ударяли по животу и сломанным голеням…

Луций прикрывал глаз — не желая более лицезреть человечьего мира сквозь паутину этой кровавой пелены, не желая попусту отвлекаться на монетный блеск, и страдая лишь невозможностью нового вздоха… Ожидал, когда истощится последняя телега на Площади… когда жандармские караулы, которые, конечно, уже разосланы — насильно выгребать из карманов горожан последние медяки — немного продлят этот бессильный денежный дождь, и тогда…

Может быть тогда — наступит его время…

Он ждал во тьме, припорошенный этой никчёмной теперь для него монетной чешуёй.

Ждал…

Но она пока всё падала… и падала…

…и падала…