Жестокие всходы

Глава 31 (поганая, как похороны друга, которые прошли, а я там не был…)

Тем же днём только немного за полдень, едва Глина перестала дышать и отпустила народ от Колодца — всё-таки пролился над городом так долго ожидаемый всеми дождь… За косыми его струями смыкающиеся улицы еле-еле просматривались в обоих направлениях, но всё ещё были ожидаемо-пусты.

За то время, пока возчики перевязывали упряжь, сноровисто впрягая всех своих лошадей в одну тройку, вода поднялась выше тротуаров. Никем не замеченный, Луций выбрался из-под мокрой тени бурьяновой чащи, со всех сторон обступившей его логово. Его заметно пошатывало от голода — несмотря на явную завышенную цену тех блюд, что Кривощёкий исправно таскал ему из трактира, Луция тошнило уже несколько дней кряду, и он так и не смог заставить себя съесть ни кусочка… Конечно, он был совсем не в духе сейчас. Но тянуть дальше не стоило.

Ремесленная тонула, начисто залитая дождём — летела по наклонной мостовой серая пузырящаяся вода. Омывая расколотые стены его бывшего дома, ручьи с журчанием затекали в подвал, закручиваясь водоворотами около низкого окна, за которым Луций совсем ещё недавно драил опостылевший чан…

«Да нет же… — равнодушно поправил он самого себя. — Давно… Давным-давно…»

Время вело себя, совсем как этот дождь — то и дело меняло направление, то моросило, то секло струями… и в эти несколько минувших дней вполне могла уместиться теперь целая человечья жизнь.

Сам то и дело утопая по щиколотку, Луций вышел встретить своих новых помощников прямо на Тележный спуск. Топать пришлось довольно далеко…, но он пока не собирался раскрывать тайны своего убежища никому — кроме, разве что, Кривощёкого… Возчики, едва завидев его невысокую фигуру среди дождя, молча отсели на передок — предоставив Луцию возможность вольготно устроиться среди складок подмокшего войлока около заднего борта. Там, облокотившись хребтом на ёрзающую туда‑сюда жердь, Луций и сидел — пока кони месили копытами грязь и окольными путями выволакивая порожнюю телегу в то место, куда их обычно отправляли гружёные скорбным грузом…

В этом городе умерших по-прежнему предавали земле…, но взрослые горожане, в отличии от Луция, ещё помнили времена, когда это делалось совсем иначе. Говорят, вот как это было — за чертой города, где рассыпались в траве остатки стен старого порочного храма, который в своё время строили ещё отцы-основатели, раньше располагалось кладбище… то странное место, где каждому новому покойнику рыли его собственную Похоронную Яму.

«Дикие люди… дурные нравы…» — уклончиво говорили о таком старом и странном способе Духовники, когда читали ребятишкам из Чёрной Книжицы.

Те времена уже миновали безвозвратно, и теперь ни одному инструменту, не благословлённому Духовниками, не дозволялось терзать землю, зарываясь в неё глубже, чем погружается лемех плуга при пахоте. Так что, собираешься копать водяной колодец, чтоб поить скотину — плати Духовникам. Задумал рыть погреб — опять же плати. Последнее время с этим стало совсем строго — даже за самовольно вкопанные столбы для новых ворот Духовники могли приговорить дом столь же быстро, как за перекрещённые балки. Исключений не делали даже Волопайке, где всегда смотрели сквозь пальцы на любые новые городские законы.

Отец, бывало, рассказывал Луцию о тех временах: когда на центральной площади города начали копать Храмовый Колодец и углубились уже достаточно глубоко — то пробили там какую‑то водяную жилу. Сначала затопило сам Колодец, но его быстро откачали и укрепили ствол смесью смолы и каменной крошки. Тяжёлую и мылкую воду сливали в лог — этим и объясняется его теперешняя отвесная глубина и топкое дно… Потом потревоженный грунт пополз, и кладбище ушло под землю. Не в один день, конечно… Первым обвалился сам старый храм, и Духовники тут же объявили его порочным. Постепенно — видя, как кренятся надгробья, горожане принимали на веру новые ритуалы и учились правильно пятиуглиться… Кто-то, конечно, возражал…, но все их захоронения, что были греховно помечены деревянными крестами — утопли раньше прочих. А вот тяжёлые каменные изголовья, установленные праведникам нового порядка — наоборот, будто бы плавали по поверхности топкого глиняного озера, медленно-медленно, буквально по ногтю за неделю, но всё‑таки глубже и глубже в него погружаясь.

«Рано или поздно, но Глина примет в себя всех! Без всяких исключений!» — так твердили Духовники, и это оказалось правдой.

Отец рассказывал, что именно после этого случая Городские Головы и признали власть Глины окончательной и призвали всех горожан склониться перед Колодцем. И город перестал быть ремесленным… перестал быть Вольным. Говорил, что ещё и двух десятков лет с той поры ещё не прошло…. Да, странно текло время под этим дождём — Луций уже почти забыл о всех, кто сгорел в пылающем доме, но эти отцовские слова почему‑то помнил отчётливо, как только что произнесённые.

Теперь на том же привычном людям месте — вечно раскисал неширокий, шагов двадцать в поперечнике, кратер… до краёв заполненный жидким и вязким. И людей теперь хоронили, как положено — без разбору отдавали тела Глине, а уж та прибирала их по своему усмотрению. Должно быть, похоронная Яма не слишком уступала по глубине самому Колодцу — за неполных два десятка лет столько покойников съехали в неё по наклонной доске вперёд ногами, что без сомнения заполнили бы своими телами любую дыру в земле, если б та имела осязаемое дно.

Хотя, кто знает — может и впрямь Глина растворяет в себе тела, оставляя навеки твёрдыми лишь людские головы. Ведь откуда-то даже их равнинном краю появляются в земле странные, почти круглые камни. Говорят, что изредка они даже сохраняют часть черт с тех сторон, где у них когда‑то были лица…

Мать не пошла в Похоронную Яму — сгинула в огне, развеялась тем прахом, от которого болеют лошади…

И отец — тоже не достался Яме… Отец же был шахтным мастером, в шахте он и пропал… И что вообще делал этот человек в нашем городе — среди ровных как стол полей, где даже уголь для печей и каминов был только привозной, или древесный? Насколько знал Луций — отец никогда не числился среди уроженцев города. И никогда не пытался сойти здесь за своего — настолько, что нарёк сына странным для местного уха чужеземным именем, которое даже тётка Хана долго не могла толком запомнить. Как он встретил в этом городе молодую смазливую бабёнку, которую потом и обрюхатил? Луций теперь старательно кривил рот, когда в голове вдруг всплывало заплаканное лицо матери, или даже просто вспоминалось само это слово…

Ехали долго — так что Луций успел вдоволь подумать о всяком таком… К его облегчению, воспоминания всё же были не так глубоки, как Яма, к которой они ехали. А мысли и вовсе оказались слишком непоседливыми — едва тележный обод налетал на камень, они тотчас прыскали по сторонам, будто стайка напуганных воробьёв… и исчезали они так же бесследно, как однажды исчезли и воробьи из этого неба.

Под дождём окольная дорога мгновенно раскисла. Телега и так вязла в ней, да ещё и лошади постоянно артачились — после той памятной поездки все три коняги стали странно реагировать на чавканье грязи у себя под копытами. Бледная кобыла — роняла голову к самым копытам глазом и отводила на сторону хвост, когда ей чудилось, что хлябь земная вот-вот опять расступится… Её даже пришлось перепрячь в середину, на место коренной. Ревнивый Уда то и дело охаживал свою кобылу вожжами, будто мстя ей за что-то… Симон — тот сидел молча и криво, опираясь одним сапогом о подвижную оглоблю. Когда прибыли на место, и перед лошадьми вспучились травяные гривы, что кольцом окружали Яму — он спрыгнул, схватил битюга под уздцы, и осторожным шагом подвёл всю упряжку на самый край.

Пегогривый конь, что тянул с этой стороны — мучительно косил туда глазом и раздувал ноздри…

Когда Луций распорядился, что им надлежит сделать — ни Симон, ни даже Уда, не стали терять время на охи и ахи. Они молча развернули телегу задком к глиняному озеру, как всегда поступали городские возчики, когда свозили к Похоронной Яме очередного покойника или целую покойницкую партию. Потом, обойдя телегу, они поочерёдно опятиуглили каждое тележное колесо и каждое лошадиное копыто… как будто в такой дождь, да ещё в Воскресенье, кто-то мог увидеть их здесь и всполошиться раньше времени. Луцию было плевать, но он особенно не возражал — пусть скрытничают, и пусть истово соблюдают Ритуал, если им так спокойнее. Тому, что они собирались сделать дальше — всё равно невозможно было подобрать оправданий, если их заметят…

А дальше они делали вот что — выбили шкворни из оглобельных шарниров, и отцепили телегу, соединив свободные концы оглобель поперечной жердью‑волокушей. А уж к той — закрепили железную цепь с трёхрогой «кошкой» на противоположном конце. Потом Симон, опасно утопая сапогами с близкого краю — повёл освобождённую от телеги конную тройку вокруг Похоронной Ямы, оставив «кошку» на попечение Уды. С ими брошенной телеги Луций наблюдал сквозь дождь, как он разворачивает лошадей к Яме хвостами, и как понукает их. Звеня, начала разматываться цепь… «кошка» пошевелилась в грязи и вдруг прыгнула следом за цепью — сразу угодив почти в середину кратера и моментально утопнув в нём.

Луций поспешил привстать в телеге, чтобы плюнуть туда же… и плевок был ритуальным, естественно…

Но ни первая, ни вторая попытка ничего не дали — каждый раз цепь выматывалась из Похоронной Ямы и выволакивала трёхрогую снасть пустой. Тогда возчики менялись местами — Симон, не жалуясь и даже не обращая внимания на дождь, вёл упряжку вокруг кратера, а Уда бежал сторожить «кошку», чтоб та раньше времени не уволоклась следом за лошадьми.

На третью проходку «кошка» вывернула на поверхность глиняного озера какого‑то тощего шаромыгу… видимо, брошенного в Яму совсем недавно. Его оттащили поближе к краю — чтобы случайно не зацепить в следующий раз. Там Симон попятил лошадей задом, а Уда, дёргая за вожжу, которой заранее законтрил «кошку» — извлёк острие одного из крюков, застрявшее меж тесных рёбер мертвеца.

Это было всё равно, что наугад таскать сонных лягушек из переполненного болота — в поисках той одной, предназначенной для поцелуя… Луций криво усмехнулся — почти не сомневаясь, что лишь пятый заход покажется на поверхность с тем уловом, который и был ему нужен. Дело совсем не в «свежести» трупа — глиняная тесто и не будучи Священным настолько хорошо прекращала всякие процессы гниения, что даже утопленника-почтмейстера и того не раздуло было в ней сильнее прежнего.

А что до Курца…

Их ватажника предали Глине далеко не вчера, и его тело, конечно, не плавало до сих пор где-то у самой поверхности… Но ведь Курц и при жизни был мелким хером, мелким даже для своего возраста. Луций с Эрвином ведь просто так дразнили его поначалу — пока это прозвище не приклеилось намертво и не стало тому вместо имени. Так что, если во время похоронного обряда Духовники к не привязали ногам Курца чего-то тяжёлого, то его тело вряд ли погрузилось в вязкое Лоно Матери‑Глины настолько, чтоб достать его не хватило длины цепи.

Четвёртый проход приподнял над глиняным зеркалом явно старушечью ногу… и расторопный Уда вовремя успел сдёрнуть кошку, пока тело старухи не зацепило как следует и не поволокло. Лишь на пятый раз — Луций криками и понуканиями заставил возчиков утопить «кошку» поглубже — цепь потащила наверх что-то похожее… По крайней мере, тот тугой волдырь, что вспучился на поверхности Ямы вокруг натянувшейся цепи — хотя бы приблизительно напоминал двенадцатилетнего пацана своими размерами.

Кто-то вдруг протяжно завыл с того берега… и Луций, обернувшись, увидел тощего пса, заламывающего высоко кверху острую морду. Его было почти не различить за переменчивыми струями — когда Уда в сердцах запустил в пса каменюгой, тот отбежал на несколько шагов и совсем пропал из виду…

Сначала лошади тянули бодро… потом всё чаще начали оскальзываться копытами. Два битюга, работающие пристяжными — упирались, что было сил, полосуя свои крупы мускульными жгутами…, но Бледная кобыла всё равно не справлялась, выдыхалась на месте коренной. Под завывания Уды с того берега, Симон стегал её, вовсе не щадя. Лошадь уже в истерике затанцевала промеж понурых битюгов, завыделывала безумные вензеля копытами, прежде чем цепь снова подалась. Луций даже прижмурился, представив — как в глубине, среди липкого месива, медленно и постепенно переворачивается тело, уже, казалось бы, безвозвратно впаянное в глиняный пласт.

Орали возчики, уже не таясь… хрипели кони. Трудно, трудно быть ловцом человеков!

Но вот лоснящимся плавником поднялось над Ямой согнутое колено… вот выметнулась и опять упала тонкая мальчишеская рука — словно Курц сам пытался плыть к ним в грязи. Цепь волокла его лицом вниз, дважды вокруг него перехлестнувшись. Тело накрыло собой «кошку» — Луций отсюда не видел, за какое место она его зацепила. Хорошо бы хоть не за морду… Луцию совсем не улыбалось верховодить целой ватагой Кривощёких… и одного-то много.

Влекомое цепью дальше и дальше, это небольшое по размерам тело всё‑таки докувыркалось до самого берега — и там одним рывком выволоклось на край, размазывая глиняный берег так же рьяно, как недавно Симон подбирал куском хлеба кручёное с чесноком сало со сковороды. Едва подумав так, Луций снова почувствовал подступающий приступ тошноты.

Тело на берегу пока казалось совершенно бесформенным, лишенным малейших черт… Так выглядела бы кукла — только что слепленная, пока ей еще не вставили фарфоровых глаз и не поработали резцом над физиономией. Вместо резца был дождь — сёк и сёк тело сверху, постепенно очищая его от лоснящейся глиняной кожуры. Скоро обнажился под струями покатый упрямый лоб, отделились от головы и разом оттопырились уши. Одно из ушей было явно сломано… говорят, так часто бывает у удавленников — когда их душат полотенцем, перехлестнув им поперёк морды…

«Ничего… — подумал Луций, почти утешая это тело, что валялось сейчас перед ним, — У тебя ещё будет возможность поквитаться с ними… мой верный пёс».

Тело Курца выслушало это обещание. Потом в нём почудилось какое-то движение… тело будто бы вдохнуло, истомлённо приподняв ключицы. Но это, конечно, было не так — оказавшись на воздухе и выравнивая давление, оно постепенно надувалось плотным животом, до самого горлышка заполненным глиняной сметаной. Глядя на эти послесмертные движения, ещё Луций подумал, что если сейчас один из багров случайно пропорет Курцу кожу на животе — то фонтан ударит куда выше лошадиных голов…

Снова завыла собака, теперь совсем уж невидимая — пока они маялись и вдоль-поперёк якорили Яму, уже успело свечереть, и без того приглушённый дождём день стремительно тускнел, растворялся в небе. Уда наудачу швырял булыгами куда-то в сумерки… они звучно шлепали в них, расплёскивая жидкое, и вой после каждого неудачного броска смещался то вправо, то влево… и всё никак не ослабевал. Дождь усилился — замолотил мокрыми кулаками по капюшону, вминая брезент. Симон стоял над телом Курца — склонив голову, как гранитная статуя.

— Грузите! — велел Луций, когда сомнений в том, что этот глиняный Голем и есть старина Курц, уже совсем не осталось…

Глину уже целиком смыло с лица… только глазницы, залепленные вязким, ещё истекали тягучими рыжими слезами.

Под непрекращающийся тоскливый вой, возчики поддели тело баграми за распахнутые одёжные лоскуты — старались быть почтительными с покойником, насколько это возможно, и вроде нигде не продырявили самой шкуры. Теперь тело лежало на двух древках, как на носилках… и глиняный шликер стекал с него, неопрятной кляксой расплываясь понизу. Когда тело наконец подняли, чтоб унести на телегу — на побитой дождём траве остался его размазанный распростёртый контур.

К счастью, у дождя оставалась еще целая ночь, чтобы как следует прибраться за ними.

Совсем ни к чему ещё кому-то из горожан узнать, что из Похоронной Ямы сегодня кого-то выудили.