Жестокие всходы

Глава 32 (всесильная, как денежная мзда, обро́ненная под ноги…)

Эрвин Кривощёкий всегда был уверен, что отлично умеет изображать из себя дурня… однако этих землекопов его ужимки совершенно не убедили.

Недобро на него поглядывая, мужики разошлись широкой цепью и как‑то сразу отрезали Эрвина от той части улицы, где начинались дома городской бедноты, разделённые дырявыми заборами — извечный путь для мальчишеского бегства. Пуститься от землекопов наутёк вдоль по тракту — было бы чистым самоубийством. Сколько бы он успел пробежать? Эрвин сразу представил себе, как его догоняет одна из этих цепных связок — перехлёстывая ноги под коленями и роняя его лбом об мостовую… и судорожно сглотнул.

Похоже, что над этой пятёркой верховодил вон тот здоровенный горбун — намётанным взглядом Кривощёкий сразу опознал его, как самого опасного. Несмотря на кривую шею, полностью утонувшую в плечах, он всё равно оставался куда выше, чем любой из окружающих его землекопов. Из‑за громадного роста, непропорционально укороченного этим шейным горбом, или же из‑за широкого плоского лба — в его облике Эрвину почудилось что‑то бычье, совершенно неукротимое.

— Ты чего это здесь отираешься? — голос у горбуна оказался напрочь сорванным — как у старого пса, излаевшегося до полусмерти… и при этом странно знакомым… Да, Кривощёкому точно уже приходилось где‑то слышать этот высушенный хрип, от которого волосы на макушке у Эрвина вдруг сами собой вздыбились и затрепетали.

Эрвин попытался слабоумно улыбнуться в ответ и сходу приплести что‑нибудь такое, после чего горбун разом потеряет к нему всякий интерес, и он удостоится разве что пинка, сгоняющего его с дороги, да попутной фразы «А ну, пшёл отсюдава…» вдобавок. Во время их с Луцием Базарных набегов, Эрвин такое проделывал без малого тысячу раз…, но сейчас у него почему‑то ничего не вышло — губы как-то странно и непослушно тянулись, словно были резиновыми, а потому вместо улыбки выходил какой‑то виноватый, обескураженный оскал. И без того чем‑то встревоженный горбун, только поглядев на эти гримасы — разом сделался мрачнее надвигающейся на город тучи:

— Ещё и рожи мне вздумал корчить?

Кто-то из подручных горбуна, не тратя времени даром, залепил Эрвину подзатыльник. Кривощёкий, хоть и был привычен к побоям, но почувствовал себя так, будто его с размаху огрели лопатой. Растерявшись, он прозевал очередную возможность сойти за умалишённого — не догадался тут же полететь с копыт и приземлиться мордой прямо на оставленный жандармскими лошадьми шматок, свежий совсем, ещё даже дымящийся…

Всё-таки пытаясь играть привычную роль, он ойкнул и согнулся в три погибели, зашуганно прикрыв башку краем мешковины… хотя и сам понимал, что получается у него из рук вон плохо.

— Припадочный какой-то, видать… — всё‑таки засомневался один из Землекопов.

— Ничего! Сейчас быстро ему кукушку на место поставим… — не согласился с ним горбун. — А ну, звездани-ка ему ещё разок!

Бить его, однако, больше не стали — просто схватили за шиворот и поставили прямо, предварительно встряхнув с такой силой, что только зубы чакнули…

— Все людишки, значит, от Колодца идут-бредут как могут…, а этот — к нему, да ещё в припрыжку! — подозрительно просипел горбун, наклоняясь над ним. — Ты что, пацан, совсем стороны попутал? Зова не услыхал?

— Как это? — вполне искренне опешил Кривощёкий. — Дядька, да ты совсем ли в уме? Как можно Зова не слышать?

— А там у тебя что? — Эрвина требовательно потянули с другого боку, всё‑таки заинтересовавшись его ношей.

Кривощёкий попытался вцепиться в мешковину и не отдать, но её выдрали из пальцев, особо с ним не церемонясь. В ужасе зажмурившись, Эрвин услышал, как мешок перевернули и вытрясли. Медная жаровня со всего маха грянула о булыжник… и две вязальные спицы тоненько дзынкнули, просыпавшись поверх. Ничего больше в мешке не обнаружив, разочарованные Землекопы вновь дали Эрвину леща — на этот раз ему прилетело своим же скрученным в жгут мешком поперёк шеи.

— Что это ты с собой таскаешь? Не тяжко с таким бременем бегать-то, а пострел? Где взял?

Всё это слишком походило на обвал — дом, уже построенный его воображением, вот‑вот развалится всеми высокими этажами и, конечно, погребёт под собой Эрвина, столь беспечно и глупо вляпавшегося… Куда он только смотрел? Почему издали не уступил землекопам дорогу? Почему не спрятался тут же, едва их завидев? Эрвин уже готов был бухнуться перед коричневыми фигурами на колени и во всём признаться, но каким-то совершенно нечеловеческим усилием сумел взять себя в руки.

— Вы чего, дядьки?! — плаксиво заблажил он из‑под растопыренных локтей. — Чего дерётесь-то? Вон, посудину мне помяли… Хозяин теперь всю душу из меня вытряхнет…

— Какой-такой хозяин?

— Так зеленщик же… — Кривощёкий не успел придумать иного, чего бы им сбрехать…, но и такая полуправда тоже вполне годилась — вряд ли её станут всерьёз проверять.

— Имя как?

— Моё?

— Хозяина твоего!

А если и станут… то — какая уже будет разница? Пять бед — один ответ…, а на пяти ногах — порой и вперёд лошади ускачешь… Сейчас куда важнее было — врать как можно более уверенно:

— Так и зовут — Бова-зеленщик! — ответил он, деланно храбрясь. — Он лавку держит на Базарном ряду, с дальнего краю… Вы чего, дяденьки? Сироту ведь обижаете! У меня папка при храме работал…, а как от каменной грыжи помер, так мамка меня в работники Бове-зеленщику и отдала…

— Знаешь такого? — спросил хрипатый горбун у того, кто держал Эрвина за шиворот… и по тому, как сперва натянулся, а потом приослабился воротник Эрвиновой рубахи, Кривощёкий понял, что землекоп пожал плечами:

— Да, вроде слыхал… Жирный такой. С тремя подбородками — дольками, что твоя тыква… — Кривощёкому не то, чтобы совсем уж не поверили…, но всё ещё не отпускали — так и держали, перекручивая в кулаке рубаху. — Хозяин-то твой, поди, только‑только от Колодца домой телепает! А ты — успел уже туда‑обратно сбегать?

— Так он мне ещё со вчерась наказал — отнести посудину в ремонт на Ремесленную… — заныл Эрвин. — Да я… позабыл! Вот и пришлось со всей мочи бежать, пока он не хватился… Он же, как Колодцу денег отдаст — сам не свой становится!

— А спицы зачем? Тоже скажешь, что это хозяин твой вечерами вяжет?

— Это ж маманькины… Она давно хотела отдать их в каменном масле прокалить, чтоб не ржавели так…, а то всю пряжу рыжим красят. Вот я и решил их вместе с хозяйской посудиной мастерам подсунуть — мол, заодно… Дяденьки… вы только ему не говорите, а то прибьёт!

Кто-то из землекопов в сомнении перевернул ногой выпавшую из мешка жаровню — та снова загрохотала краями по булыжным лбам.

— В ремонт, говоришь, тащил? А какая у ней поломка? С виду — даже не дырявая, целая…

— Чтоб в кислоте почистили… Сверху-то я отскрёб, да не помогло — масло в поры въелось и подгорело там, вот семечки и горчить стали. — Эрвин уже оправился от первого потрясения и врал теперь легко, самозабвенно. — Мне хозяин-то вчерась говорит: «Что-то плохо семечки берут! На той неделе на шестнадцать грошей наторговал, а на этой — восемь только…» А потом спрашивает: «Уж не сам ли их у меня таскаешь?»

— А ты — таскаешь? — понятливо оскалились на него землекопы.

— Ну разве чуть-чуть только… не больше, чем другие работнички. Верите или нет, но даром — и то больше раздаю.

— Зачем это?

— По Базарному иной раз прощелыги ходят — не угостишь такого горсточкой, так он возьмёт, да как пхнёт исподтишка под лоток коленом. А скажет на меня — мол сам весь товар поронял. А отвечать — кому? Мне и отвечать… Я ж — не для себя!

— Вот же вы гниды базарные… — возмутился тот, что держал его за шиворот, своим возмущением тотчас с головой выдавая, у кого рыльце в пушку. — Кого не возьми за жабры — все одно и то же поют. Хозяина твоего послушать — так тот вообще в убыток себе работает! И помощничек его — туда же… Не для себя!

— Да пару медяков всего-то… — стыдливо изворачиваясь в крепкой охапке «признался» Кривощёкий. — И от хозяина не убудет, и маманьке моей большая подмога. Но не вдвое же… Куда мне? Шестнадцать грошей на семечках — поди ещё не заработай. Не покупают, хоть тресни — народ последнее время и хлеба-то досыта не видит… Не до лакомств.

— А если не берут, — недоверчиво покачал головой тот землекоп, что переворачивал жаровню, — зачем тогда её в срочный ремонт волочёшь?

— Говорю же — хозяин послал! Он меня особо-то не спрашивает! Что-то взбредёт к голову — так среди ночи может через весь город с поручением отправить… Сегодня с утра сам решил порцию зажарить, одно семечко сощелкнул — а оно горькое… Потом второе — тоже горькое. Он меня тут — ка‑а‑ак вытянет кочергой по спине! «Ты что же, — орёт, — за посудиной не следишь? Сколько товара попортил!» А потом ещё говорит: «Поди ещё и ссышься в неё, пёс ты шелудивый — только чтоб воды на помывку не таскать…»

— А ты что — и впрямь ссышься? — поразились землекопы, озадаченно переглянувшись друг с другом.

Эрвин отчаянно замахал на них руками и даже головой замотал, хоть та всё ещё гудела:

— Дядьки, да вы что? Он просто сам масла жалеет, нового на торговый день ни плошки не выдаёт — заставляет одно и то же по кругу калить, пока оно совсем не почернеет. Я давно знал, что посудина скоро гари в себя напитает, да ему — разве скажешь? Он чуть что — так сразу хрясь мне по шеяке! А то и по мордасам! Гляди, дядька… — перекрутившись воротом, обратился Эрвин к тому землекопу, который тряс его за шкирку. — У меня ж вся щека до сих пор дырявая… Это ещё от батькиной каменной болезни… Маманьке повитухи сказали, что к дюжине лет всё заживёт… А оно не заживает! Хозяин, как ни возьмётся меня лупить — так, то полено хватает, то веник с голыми прутьями… И всё норовит по самой дырке заехать!

Обнаружив, что его больше не удерживают за шиворот, а брезгливо вытирают ладонь о робу, он тут же кинулся под ноги остальным мужикам — собирать разбросанное по мостовой металлическое добро…

Снова дробно зацокало, накатываясь из-за поворота — выскочили на тракт кони, жандармские куртки заголубели поверх грив. Землекопы заблаговременно отступили с дороги, но для Эрвина ничего ещё не закончилось — ему тут же заехали башмаком под микитки, перевернув и опрокинув на задницу… Потом, подчиняясь жесту горбуна, вся их коричневая пятёрка выстроилась вдоль обочины — частоколом ног заслонив от всадников Эрвина, потирающего насмерть отшибленный бок.

— Что-то привирает малец! — прохрипел горбун, будто каким‑то звериным чутьём понимая, что его водят за нос. — Ничего… сейчас эти павлины мимо проедут — мы с ним разберёмся!

— Вроде пацан, как пацан… — пожал плечами его ближайший подручный, и они начали негромко препираться, теснее сблизившись головами.

— Не-ет… Сказано нам было — искать того, кто ходит по городу во время Зова! А взрослый он, или шкет, как вот этот вот — про то Мастер ни слова нам не говорил.

— Пацан — дохляк совсем… — поразмыслив, сказал землекоп, уже почти не разнимая рта для слов — жандармы были уже близко, цокот накатывался, лошади фыркали на бегу. — В нём крови‑то — на один разбитый нос не наберётся. Такой и одного серьёзного заклинания не выдержал бы… Да он и тупой, к тому же… Какой из него Наместник?

— Зато морда у него поганая! Видал же? Мастер говорил — таких проверять в первую очередь!

— Да… Только мастер сказал, что Глина огнём лица уродует… А у этого не ожоги — просто свищ от каменной соли. Обычное дело. Оглянись как‑нибудь по сторонам — здесь уже половина городской ребятни такая. У каких баб мужья в каменотёсах — тем они таких же криворотых и нарожали.

— Глаза у него больно уж шустро бегают! — не сдавался горбун. — Странные вещи с собой носит… и в странное время. Глянь-ка — вон медь у него, а вон и железо! Гальваническая пара. Не видели бы мы его рожи тупой — ты сам бы первый решил, что он по Чёрной пова́ренной Книге что-то готовить собрался. Только золота не хватает, как катализатора…

Эрвин старался ничего не пропускать мимо ушей, но и половины таких землекопских слов не ведал.

— Медяки хозяйские умыкнул — вот глаза и бегают! — всё ещё сомневался тот, второй. — Слушай, ну приволочём мы с собой какого‑то пацана в каменный сарай… да нас первых же на смех и поднимут. Скажут: «Тоже мне, нашли Наместника! Ещё бы младенца в люльке принесли!» А ты перед Мастером и так уже не в почёте…

Горбун некоторое время молчал и раздумывал, хрипло выдыхая из спутанной бороды. Приближающиеся жандармы — не погоняли лошадей, трусили к ним мелкой рысью, поочерёдно привставая на стременах. И глядели они, как завсегда глядят на простой люд полицейские — поверх голов, не встречаясь прямым взглядом ни с кем.

— А может — он не для себя тащит. Может, кто повзрослее его за нужными металлами послал. А? Давай-ка, всё‑таки, проверим его сперва… В пасть для начала ему заглянем! Вдруг он греховно Глину жевал, чтоб к Колодцу не идти? — решил, наконец, горбун и на всякий случай крепко наступил башмаком на полу расхристанной Эрвиновой рубахи. — Я-то Глиной под-землёй до печёнок надышался… я этот запах — из тысячи других узнаю!

Кривощёкий враз ощутил тоскливый холодок, шустрой струйкой побежавший вниз по хребту — до самой каменной мостовой… и тотчас припомнил кисловатый вкус того глиняного шматка, который совсем недавно держал под языком на пару с возчиками. Вот же болван! Не хватило своей дури, так у других занял! Те двое — хоть пивом запили, прополоскали рты… А у него, наверное — и между зубами ещё глина рыжеет. Тут ведь горбуну и нюхать ничего не придётся…

А ещё ведь и золотая монета — болтается на суровой нитке прямо под рубахой… Горбун так и сказал: «Золота только и не хватает». Как ещё до сих пор не увидели?

Кривощёкий украдкой проник рукой под рубаху снизу — нащупал на острых своих рёбрах увесистый кругляш, Символ своей клятвы Хозяину. Тот велел носить золотую монету, не снимая… да и немыслимо жалко было вот так просто избавляться от целого состояния. Но если найдут… страшно даже представить, что с ним тогда будет. Тумаки, и те маменькиной лаской покажутся!

Протяжно и зычно, но всего один раз — ударил над ратушей колокол, отмечая городу первый час пополудни.

Эрвин спохватился и тут же спятиуглил перед рожей ритуальную фигуру из пальцев, будто собираясь воздать Глине положенные почести… и под этим благочестивым прикрытием быстро перекусил нитку, примерившись к ней особым передним зубом. Кавалькада всадников как раз цокала мимо — гнедые крупы мелькали сквозь частокол ног. И Эрвин, мысленно заголосив от почти физической боли этой потери, но как‑то с ней всё‑таки справившись — незаметным щелчком метнул монету лошадям под копыта.

Он думал, что среди цокота множества подков никто, кроме него самого, даже не услышит монетного звона…, но золотой в полёте предательски встал на ребро и отскочил от мостовой, подпрыгнув выше конских бабок…, а потом отброшенная ими монета долго кувыркалась впереди опешивших всадников, подскакивая и словно дразнясь — пока все, без исключения, пары глаз… даже лошадиные… не уставились на неё разом.

Эрвин до крови прикусил язык… поражаясь своей сегодняшней невезучести.

Жандарм, рысящий во главе разъезда, рывком натянул поводья, и породистая белая лошадь загарцевала под ним — заломила морду едва не до стремени и пошла боком. Всадник низко свесился с седла, когда она встала около монеты — разве что глаза не протёр.

— Э-э-то что-о у нас тут? — нараспев произнёс всадник, облокотившись обеими ладонями на высокую луку седла — будто намереваясь одним шаловливым прыжком перемахнуть через голову своей лошади.