Гниющий Змей. Книга 1

Глава 23

Изодранные ладони начало щипать ещё сильнее, чем после залпа семян: илистая грязь не очень хороший бальзам для ран. Небольшая коса отделяла затон от вечно спешащих вод основного русла. Его сильно размытые берега заросли камышом: настоящим, а не рогозом. Цветущие колоски шумели на ветру. Наверняка какой-нибудь художник или литератор обрёл бы вдохновение, отдохнув на этом бережку, прикрыв веки и вдохнув чистый свежий воздух.

Вот только моё полумёртвое тело несколько оскверняло идиллическую картину. Хотя эстет с нестандартными вкусами наверняка приметил бы некоторую живописность в рухнувшей лицом в грязь блондинке. Да и платье её — чёрное, промокшее и изодранное — обнажало достаточно кожи для некоторых фантазий. Наверняка он бы с удовольствием помог ей и, как подобает джентльмену, без всякой корысти увез бы бедняжку в свою холостятскую берлогу да предложил горячего глинтвейна с яблоками.

Но никаких эстетствующих проходимцев со мной не случилось.

Я не помнила и не понимала, как выбралась из воды, а ноги ощущали робко набегающие волны. Причём одна, левая, чувствовала их зябкие поцелуйчики гораздо лучше: сапожок-то мой достался кипенным водам. Эдакое жертвоприношение для умилостивления природных духов, верить в которых культ Троицы настрого запрещает, а уж общаться — тем более. Всегда казалось это забавным. Их либо нет, тогда хоть заобщайся, толку будет, как от взбивания воды в ступе. Либо есть, и запрещать верить странно.

Однако вопросы схоластики — последнее, чему сейчас следовало выделять мозговые ресурсы. Каждый мускул сотрясало таким ознобом, что шкурка вполне могла отделиться от подкожных тканей и уползти на поиски костерка отдельно от меня. Про попадание зуба на зуб и заикаться не стоит: они колотились с таким тактом, что могли не только эмаль пообдирать, но и кусочки отколоть.

Я понимала, что нужно подняться, но не могла. Пальцы на всех конечностях одеревенели и не разгибались — просто скрючились орлиными когтями. Ступни тянуло судорогами и те пробирались до икр. Я хотела кричать, но не позволила себе, ведь неизвестно, оставили хищники нас в покое или просто отстали.

Всё, чего удалось добиться — подтянуть колени к груди. Не знаю, сколько я пролежала так, в позе эмбриона, содрогаясь от холода и продолжая терять тепло вместе с жизнью. Горло уже саднило, из носа текли жидкие ручейки. Я шмыгала, но не могла собраться. Наверное, пару раз отключилась.

А потом снова, сука, включилась!

Потому что пелену мёртвого забыться проборонил рокот.

Неутомимые охотники, зараза. Когда же вы устанете и отстанете?

Тихо и осторожно, изображая черепаху, я сползла обратно в ледяную воду.

Хуже всего, что мои веки сомкнулись, когда только вечерело, а сейчас уже наступила чёрная, непроглядная ночь. Получается, неплохо я так моргнула: часов пять-шесть проморгала. Чудо ещё, что не замёрзла насмерть... Ох, твою же налево...

Гниль! Мы не получили эликсир вовремя! Теперь уже неважно, получится добраться домой или нет. Можно хоть сейчас выйти на растерзание: смерть от когтей и клыков легче, чем от разложения.

И я действительно обдумывала этот вариант, затаиваясь среди камышей и держа нижнюю челюсть опущенной, чтобы зубы не долбили чечётку, а дыхание оставалось тихим. Но всё же часть меня — та самая, которая велела замереть и сидеть здесь водяной крысой — не могла смириться с неизбежным. Надежда — это сучка, что умирает последней, вместе с тобой.

Свет луны и звёзд серебрил водную зыбь, но его катастрофически не хватало для моих слишком дневных глаз. Зато у чешуйчатых гадин зрение наверняка отлично сочетается с ночными прогулками.

Когда это красивое животное, помахивая хвостом-плёткой, вышло на берег, я ощутила, что по шее что-то ползёт...

Вопль ужаса и отвращение едва не покинул мою глотку, но пришлось подавиться им и закусить палец.

Наверняка это просто жук-плавунец или ещё какая-то членистоногая живность. Незачем паниковать. Нельзя лезть за шиворот, чтобы достать эту пакость. Да, ты не переносишь мелких противных тварей, а крупных — тем паче. Но сейчас придётся проявить актёрское мастерство и сыграть камень, иначе ты сдохнешь. Не потом, от заразы, а прямо сейчас: визжа поросёнком, которому распарывают брюхо и начинают жрать внутренности, когда те ещё не остыли.

Тоненькие лапки щекотали кожу, запутывались в волосках моей чудовищно неопрятной шевелюры. Зубы вгрызались в фалангу пальца, весь визг скрутился внутри тугим комком и одеревенел. Позже, если уцелею, он даст росточки в виде долго не проходящего мандража и передёргивания во всём теле от воспоминаний. Вот так и будем думать. О том самом «потом», когда «сейчас» закончится.

Ох, да в конце-то концов! У тебя сейчас под кожей больше живчиков, чем клыков в пасти рыщущей ящерицы. Возьми себя в руки! От пары жуков ты не помрёшь!

Чешуйчатый охотник переставлял лапы по песочку, обросшему куртинами сочных трав. Вытянутая голова подёргивалась, а глаза нет-нет да и отражали свет красными огоньками. Видит, зараза, всё он видит в темноте. А ещё чует: вон как ноздрями тянет.

Потом пришла страшная мысль: ведь слух у этих хищников тоже наверняка чудесный, а у меня сердце так колотится, что впору отпустить его на свободу — пускай плывёт вниз по течению без меня. А я здесь останусь, в тишине и одиночестве. В тёплой компании насекомышей и серпентоморфов.

Повезло, что шум реки забивает все прочие звуки.

Слюну я сглотнула медленно и очень осторожно да немного сильнее погрузилась, когда заметила, что зверюга обнюхивает тот участок прибрежного ила, где успела хорошенько полежать моя дохлая тушка. Наблюдать за происходящим из-за частокола стеблей было страшно до колик, но все молитвы вымыло из головы бурным течением, так что я совершенно позабыла взывать к Пресветлой Дее и её родственникам.

Может потому никакое внезапное событие не отвлекло голодную тварь — та вскинула голову на гибкой шее и повела носом в совершенно правильном направлении.

Когда её когтистые лапы зашлёпали по мелководью, я тихо набрала в лёгкие побольше воздуха — хотя после недавнего купания они работали не очень хорошо — и плавно ушла под воду с головой. Занырнула и всеми силами постаралась превратиться в свинцовую болванку, чтобы поскорее опуститься на дно. Ну, а то находилось не сильно далеко от поверхности.

В темноте под водой меня касались мелкие веточки, а может рыбки. Ночная тьма мешала видеть сквозь толщу, так что я даже не пыталась поднимать голову к поверхности, чтобы рассмотреть приближающуюся смерть, и очень надеялась, что мои волосы не болтыхаются у твари на виду странной белёсой мочалкой.

Довольно быстро лёгкие начали полыхать, а рот уронил серию пузырьков. Я не могла терпеть дольше, но заставляла себя продолжать задыхаться. В какой-то момент организм взбунтовался и сам подался наверх. Однако я постаралась высовываться без спешки и брызг. Осторожно: сперва макушка, потом лоб, глаза и... наконец-то ноздри!

О, божечьки мои родненькие, как же хорошо просто дышать!

Так, не хрипеть и не фыркать. Всасываем воздух медленно, тихо и глубоко.

Немного поозиравшись сквозь заросли, я заметила рептилию: та не нашла продолжение запаха, ведь с пяточка на берегу я никуда не двинулась. Наверное, она решила, что я ушла по воде, а потому сейчас ускакала дальше по косе и придирчиво обнюхивала песок и растительность. Она наклоняла морду к самой почве, чуть приседая и высоко задирая хвост, но передними конечностями в качестве опоры не пользовалась, разве что на миг-другой опиралась на камень или прихватывала сучья коряги.

Затем издалека послышался гортанный зов. Тварь подняла морду, ответила товаркам и, почти нехотя, побежала на сходку. Я не хотела думать, что мог означать услышанный ею призыв. Возможно, они просто меняют дислокацию, чтобы прочесать другую территорию. Может, нашли кого-то из моих подруг или лошадей.

Незачем об этом думать. Нужно постараться выбраться и найти угодивших со мной в передрягу женщин раньше хищников. Так что будем верить, что всё обойдётся.

Подождав достаточно, чтобы трижды околеть и помереть, я выбралась из воды и двинулась по косе следом за зверюгой. Ходить в одном сапоге оказалось хуже, чем босяком. Голая нога чудовищно замёрзла, но и обутая превратилась в ледышку, да в придачу продолжала мокнуть и похлюпывать. В общем, я стянула второй сапог, опорожнила и понесла в руках. Не знаю зачем. Может, швырнуть в ящерицу, если та снова меня разыщет.

Брести в неизвестность посреди ночи совершенно не хотелось, но и оставаться на месте я не могла: слишком уж оно неподходящее. Вот набрести бы на сторожку... а лучше на поисковую группы. Блин, столько времени прошло, а нас не ищут. Нет, глупость, мозги совсем заиндевели с этими купаньями. Конечно же, на поиски уже брошены все силы Кадогановской резиденции. Просто нас унесло течением на фиг знает какое расстояние. Нас ищут не там. И пройдёт время, пока район поисков расширят.

Может, заметят оставшиеся в иле следы от лошадиных копыт и трёхпалых лап, да всё поймут. Хотя там, на берегу столько растительности было... и приливы поднимают уровень воды не только в морях-океанах.

Остаётся надеяться только на магов. Хоть бы Браден или кто-то из его коллег владел искусством захвата разума животных, особенно птиц. Раз уж нас нельзя найти по личным вещам и органике... Блин, мне тут разумная мысль пришла. В темечко постучалась. Ведь не обязательно использовать именно наши мумии. Лошади — их тоже защищали от магии? Ну, возможно. Скотины дорогие, да и принадлежат аристократам.

Но если я ошибаюсь, это выход. Нужно только послать на конюшню за сбруями, потниками, щётками, заглянуть в стойла: сколько не выгребай, а немножко навоза там всегда отыщется. Надеюсь, такая же мысль посетит голову одного из магов и он не постесняется высказать её вслух. Ну, знаете, как это бывает. Давление авторитета, когда молодое дарование вроде нашло ответ раньше собственных наставников, но боится делиться им, чтоб не высмеяли и не указали, где твоё место.

Это я про Лисана вспомнила, если что. Ведь он тоже совершенно точно участвует в наших розысках прямо сейчас, а Мила осталась в усадьбе и переживает — больше за него, чем за нас.

Мысли о друзьях немного согрели меня, а вот про семью я старалась не думать, чтобы не начать реветь. Очень не хочется, чтобы отцу и Блайку сообщили о моей скоропостижной кончине. Как отреагирует Адан, не знаю. Но подозреваю, что и он расстроится. Всё же мой старший брат продолжает помогать семье, хоть и покинул её по долгу службы. Не поверю, что в его сердце не осталось хоть крохотного уголка для своей сестрицы, пусть та и обидела его по гроб жизни.

Все эти мысли, прошлые передряги, даже смерть мамы сейчас казались далёкими и нереальными. Не осталось ничего, кроме гнетущего страха и холода.

Я продолжала брести вниз по течению, надеясь больше не встретиться с хищниками, хотя они наверняка пойдут тем же курсом. Ну, а куда мне ещё идти? Обратно? Так и там встреча с чешуйчатыми гадинами не менее вероятна. Уйти поглубже в лес? Ночью в чащобе ничего не видно, да и поисковикам будет проще заметить мою одиноко бредущую фигуру на открытой местности. К тому же, подруг вполне могло унести ниже, так что маршрут проложен и утверждён.

Через пару часов мой выбор принёс плоды. Точнее — всего один плод.

Васильковая амазонка в лунном свете казалась серой.

Прибрежные волны лишь немного не задевали сапоги, а обтягивающие леггинсы изодрались даже сильнее моих. Подрезанные юбки лежали на бёдрах многослойным пирогом и колыхались в порывах неприятного ветерка. У меня сердце ухнуло в пропасть, когда я увидела подругу в таком состоянии и поняла, что она полдня провела вот так, без сознания, обсыхая после ледяного купания самым природосообразным образом.

Боже, да живая ли она, если даже не смогла отползти подальше от воды?

Сверкая босыми пятками, я ринулась к ней и рухнула рядом с бездыханным телом: колени потеряли шарнирчики, так что оставаться вертикально не вышло бы при любом раскладе.

— Санда! Санда! — вопила я белужьим голосом, переворачивая подругу.

Её пшеничные волосы слежались старой паклей, в спутанных колтунах засели веточки, а к мертвецки бледной щеке пристал песок, и я счищала его, продолжая тормошить бездыханную девушку. Понять, не пытаюсь ли разбудить труп, пока не выходило. Посиневшие губы слиплись, веки не дёргались, язвочки от семян воспалились. Хуже всего, что под прозрачной кожей проступили чёрные узоры вен.

Гниль. Она пожирала её изнутри. Её, Санду, мою самую близкую подругу...

Как же быстро... Сильное заражение, очень массированное, она же буквально обёртывание из чёрной смерти приняла. Да ещё ослабленность организма — такие передряги не каждый здоровый мужик выдержит.

Внутри что-то надломилось, сломалось... Нет, не так. Я будто сидела на стуле, а у него ножка треснула, и вот я со всего размаху полетела назад, только этот миг растянулся на целую вечность. Только не её, не Санду... Как же я без неё останусь?

Я не хотела плакать, но всхлип уже выкатился из груди.

Утешало только одно: наверняка меня совсем скоро ждёт такой же конец. Жаль, что в колумбарии наши урночки не поставят рядом: разные семьи, из разных слоёв общества, разные залы мавзолея. Но следовало указать это в завещании. Смешно, я его не оставила. Зачем? У меня ведь ничего нет, кроме личных вещей. Но надо было хотя бы на словах свои пожелания родственникам сообщить.

Так, хватит! Будь здесь леди Эйнсворт, уже бы пристыдила и велела собраться, а не нюни распускать. Не будем хоронить раньше времени ни Санду, ни себя.

Собравшись с силами, я поднялась, подхватила девушку за подмышки и рывками оттащила на сухой песок, подальше от смертельно ледяного водотока. Мне всё же удалось обнаружить дыхание в измотанной оболочке, что осталась от некогда пышущей здоровьем, жизнерадостной девушки.

Ладони били по холодным щекам, растирали запястья. Потом вспомнили про тугой корсет — эта дрянь уже второй раз мешает Санде дышать — и принялись расстёгивать пуговицы жакета. Благо на сей раз нас затянули в корсеты с крючками спереди: их затягивали на шнуровку со спины, но всё же имелась возможность быстро снять это проклятье женского пола при необходимости, ведь во время конных прогулок всякое может случиться.

За время, что девушка пролежала на берегу, её одежда успела высохнуть и покоробиться, а рубашка в тисках корсета превратилась в совершенно неподобающую тряпку. Снимать я с подруги ничего не стала — согреваться надо, а не раздеваться, — просто расстегнула крючки и застегнула жакет обратно.

Жаль, что нет нюхательной соли или этого, как его там брат Алистер называл? Нашатыря, точно. Пригодился бы сейчас. Да и перцовка Гхара зашла бы на отлично. Но у меня ничего нет, кроме собственных рук и надежды больше не услышать тихий рокот.

Когда растирала закоченевшие кисти подруги, ощутила слабый мускульный спазм, и тут же принялась тормошить девушку с утроенной силой:

— Санда! Санда! Очнись, прошу тебя! Пожалуйста, Сандочка!

С тихим мычанием её потрескавшиеся, пересохшие губы разлепились. Глазные яблоки задвигались под тонкой кожицей век. Ещё не успев прийти в себя, она начала медленно мотать головой, потом её светлые глаза распахнулись, а грудь поднялась от судорожного вдоха.

— Ос... — начала она и закашлялась. Я помогла ей приподняться, чтобы облегчить дыхание и уложила голову подруги себе на колени.

Она посмотрела на меня с приоткрытым ртом. Затуманенные глаза казались очень страшными: капилляры полопались, заливая белки кровью. От размазанной по щекам косметики не осталось и следа: бурные воды тщательно смыли тушь, подводку, пудру и румяна, ну а помаду она успела съесть сама, пока обкусывала губы во время наших жутких приключений.

— Тихо, тихо, — баюкала я умирающую и гладила по голове, стараясь не разреветься. — Всё хорошо, мы в безопасности, — выдавливать враньё было тяжело, но что поделать? Ей сейчас не нужно волноваться, поздно для этого. — Я видела сокола, — ещё щепотка лжи, — нас скоро найдут.

Что-то похожее на горькую улыбку искривило её дрожащие губы.

— Похоже, не погуляю я на твоей свадьбе, — выдавила она из хрипящих лёгких. Воспаление, однозначно. Но это не важно, гниль убивает быстрее пневмонии.

— Что за глупости? Ещё как погуляешь. Будешь танцевать, пока каблуки не отлетят.

— Я чувствую это, — она болезненно проглотила слюну, — внутри всё горит.

— Это просто лихорадка, ты простыла.

— Нет, мне больно... — её голос стал тоньше, начал срываться. — Очень больно... Все жилы горят. Я не могу. У меня кислота вместо крови... Осса, пожалуйста, я не могу... — её голова моталась из стороны в сторону, а лицо искривилось гримасой отчаяния и нестерпимой муки. — И... кажется... о, боже! Я чувствую! Они движутся во мне! Осса, помоги мне! Я не могу!

Мои зубы отчаянно впились в губу.

Я тоже ощущала тихое шевеление под кожей, но старалась не думать о семенах, чьим удобрением вполне могу скоро стать. Для меня это ещё не сейчас, почти не взаправду. Санда уже подошла к черте, после которой остаётся только дорога в крематорий.

— Ты просто заболела, — продолжала шептать я, пытаясь отключить в себе что-то человеческое. Оно вопило всё сильнее и громче, но мой голос остался тихим: — Нам нужно согреться. Я соберу хворост, найду чагу или ещё какой трут, попробую развести костёр...

— Нет, только не оставляй меня! — тонкие пальцы впились в мой рукав, а глаза залились таким ужасом, что задрожали в глазницах. — Я не хочу остаться одна! Нет! Нет! Нет!

Её лицо... как же она сейчас напоминала маму в последний день. Я не хотела проходить через это снова. Тогда меня старались оградить, но не получилось. Гадкая часть меня с удовольствием бы свалила подальше, лишь бы не видеть, как умирает ещё один дорогой мне человек. Но бросить Санду я бы не смогла, даже заявись вся чешуйчатая стая прямо сейчас.

— Хорошо, хорошо, я никуда не уйду, — успокаивала я, беззвучно умываясь слезами.

Несколько минут мы просто обнимались, потом она тихо спросила:

— Ты помнишь ту песню, про аистов?

— Не очень, ты же её не любила.

— Маленькая была и глупая. Ты спой, вместо молитвы спой.

Давясь слезами, я вспоминала слова этой дурацкой песни. Нет, она не была детской, вообще нет. Там про аистиху, которая вернулась в родное гнездо и ждёт своего аиста. Весна пришла, всё вокруг поёт и расцветает, а её сердце пустеет и страдает. Я путалась и забывала слова, всхлипывала и вытирала глаза, а Санда мне помогала, подпевала, хотя получалось хрипло и прерывисто. Боль нарастала, сжирала её изнутри, но пока она ещё терпела и подпевала...

Птица без пары пела одна — глупость, ведь аисты вообще не поют, они щёлкают. Но вот эта аистиха пела, потому что тосковала по супругу. Ей грустно петь одной, ведь он уже не вернётся домой. Пусть весна цветёт, в их дом свет уже не придёт.

Потом начались конвульсии. Санда стиснула зубы и выгнулась в позвоночнике, пытаясь вытерпеть сокрушающий приступ. От такого Даттон когда-то разорвал простыни в собственной спальне, а Санда сейчас рвала остатки юбок и мой жакет. Она хватала и сжимала мою руку совсем как тогда, из-за орхидеи. Только сейчас я не бегала вокруг, не зная, что делать. Сейчас мы обе понимали, что помочь уже нечем.

В её словах проскальзывала мольба. Но она так и не попросила прямо, чтобы я облегчила её страдания. Это было бы нечестно. Да и нечем.

Разве что хороший булыжник поискать.

— Ты расскажи моим родителям, — попросила она, когда очередной приступ утих. — Расскажи маме, что я пыталась, хорошо? Нет, стой... не надо это говорить. Глупость-то какая... Вечно я выставляю себя дурой, да? Просто скажи, что я люблю их.

— Конечно, скажу, — сморгнула я новую порцию слёз. — Но они это знают.

— Ничего-то я не успела, — выдохнула она. — Столько хотела сделать, и ничего не успела... Ох, сука, как же больно... — веки зажмурились, и она вся сжалась, пытаясь перетерпеть. Затем снова отпустило, но становилось хуже, мои ладони ощущали липкий жар её кожи, а та становилась всё серее, сосуды выпирали рельефнее, будто собирались прорваться. Да так и было.

Мои пальцы зарывались в её прежде красивые, сейчас грязные и нечёсаные волосы, а подбородок трясся. Часто под конец, когда гниль повреждает мозг, начинаются безумства — как с мамой. Сейчас такого не случилось. Она оставалась в сознании и здравом уме.

До самого конца. Наверное, это гораздо хуже.

Я не помню наших с ней последних слов. Какая-то ерунда, типичная и никчёмная, как аистиная песня. Зато запомнила, как остекленели глаза Санды. Как померк огонь, делавший её светочем не только для родителей.

Был человек, нет человека. Как свечку задуть.

И если я каким-то чудом выживу, если боги подарили устойчивость к гнили не только моему брату, клянусь, что найду сволочь, которая посмела загасить её огонёк.

Найду и уничтожу, даже если больше ничего в жизни не сделаю.

Мне хотелось вопить, оглашая лес и разгоняя зверьё. Вопить так, чтобы шумящая речка заткнулась и покрылась ледяной коркой. Я чувствовала ветер. Будто уловив драматизм момента, он начал дуть сильнее, гуляя кругами, пригибая траву и вскидывая мои грязные, сальные патлы.

Но я не закричала. Ящеры наверняка не закончили охоту, так что лишний шум не поможет мне выжить и отомстить. Но я, вашу мать, выживу. А если сдохну, с того света достану сволочь, убившую мою единственную настоящую подругу.

Я чувствовала такую злость... Боже! Пресветлая Троица! Не знала, что можно так злиться! Попадись мне эти двуногие гадины сейчас, я бы голыми руками с них шкуры содрала и выпотрошила. Но всё же благоразумнее не проверять это на практике.

И ещё кое-что... Блин, как же паскудно...

Но мне действительно нужно выжить, а Санда уже не станет возражать.

Как там говорила Циара? Обстоятельства определяют, что можно, а что нельзя?

Вынуждена согласиться.

У нас с Сандой ножки совершенно одного размера. Сколько помню, она всегда брала мои туфли и ботинки поносить денёк-другой. Теперь моя очередь.

Я стащила сапоги с ног мёртвой подруги.