Горменгаст

Глава двадцать восьмая

На следующий день умерла госпожа Шлакк. Ее нашли под вечер лежащей на кровати подобием замызганной куколки. Черное платье ее смялось, словно она с кем-то боролась. Руки прижимались к иссохшей груди. Трудно было представить, что эта сломанная безделушка была когда-то новехонькой; что морщинистые, восковые щечки сияли некогда свежей краской. Что в этих глазах давным-давно поблескивал смех. Ибо когда-то, в давнем прошлом, она была бойкой, веселой. Полным жизни и дерзости маленьким существом. Ярким, как птица.

Теперь она просто лежала. Как выброшенная кукла — слишком старая и обветшалая, чтобы найти ей еще какое ни на есть применение.

Фуксия, которой сказали о случившемся сразу, полетела в нянину комнатку, так хорошо ей знакомую.

Но куколка на кровати уже не была ее няней. Этот неподвижный ком тряпья не был нянюшкой Шлакк. Чем-то другим. Фуксия закрыла глаза, и мучительно знакомый облик старенькой няньки, самого близкого воплощения матери, какое она когда-либо знала, поплыл по ее сознанию в нахлыве воспоминаний.

Следовало приблизиться к кровати и любовно взять милые останки на руки, но Фуксия не могла. Не могла. При всей живости воспоминаний, что-то в ней отмерло. Она еще раз взглянула на пустую скорлупку того, что нянчило ее, обожало, шлепало и доводило до бешенства.

В ушах Фуксии плаксивый голосок восклицал: «Ах, слабое мое сердце, как они могли? Как они могли? Можно подумать, что я не знаю своего места!».

Резко отворотясь от кровати, Фуксия увидела вдруг, что в комнате она не одна. Доктор Прюнскваллор стоял у двери. Невольно потянувшись к нему, она вгляделась в его эксцентричные и все-таки странно сострадательные черты.

Доктор шагнул к ней.

— Фуксия, драгоценнейшее дитя мое, — сказал он. — Уйдемте отсюда вместе.

— Ах, доктор, — ответила она. — Я ничего не чувствую. Я плохая, доктор Прюн? Я не понимаю.

Внезапно проем двери заполнила фигура Графини, которая — хоть и глядела на дочь с Доктором — похоже, не понимала, кто это, ибо никакого выражения не обозначилось на ее пространном, бледном лице. Графиня несла, перекинув через руку, шаль из редкостных кружев. Тяжко продвигалась она по голым доскам пола. Приблизясь к кровати, она на миг, словно окаменев, вгляделась в безнадежное зрелище и, расстелив по телу старушки черную шаль, повернулась и вышла из комнаты вон.

Прюнскваллор, взяв Фуксию за руку, вывел ее из комнаты и закрыл дверь.

— Фуксия, милая, — спросил он, когда они двинулись по коридору, — вы что-нибудь слышали о Титусе?

Фуксия застыла на месте, выронив руку Доктора.

— Нет, — сказала она, — но если его не найдут, я покончу с собой.

— Ну, ну, ну, не пугайте меня, моя маленькая, — сказал Прюнскваллор. — Что за некрасивые речи! В устах столь редкостной девушки. Как будто Титус не объявится вот-вот, точно черт из табакерки, а он это сделает, клянусь всем что есть на свете типического!

— Он должен! Должен! — крикнула Фуксия и разрыдалась так безудержно, что Доктору пришлось обнять ее, промокая пылающие щеки девушки своим безупречно чистым носовым платком.