Горменгаст

Глава семьдесят первая

Дождь лил, не ослабевая, почти две недели, и под воду ушла столь большая часть замка, что пришлось разбить временные лагеря на пригодных для этого крышах — тех, на которые можно было попасть через слуховые окна. Теснота в верхних этажах стояла пугающая.

По глубокой воде с мыса резчиков пришла на веслах первая из заказанных флотилий. Резчикам, отправившимся по крышам и верхним этажам в обратный путь, разрешили взять с собой столько строительного леса, сколько они смогли унести.

Графиня получила лодку просторную и красивую. Устройство ее предполагало гребцов, а корма позволяла Графине разместиться привольно и с удобством править рулем.

Резчиков загодя снабдили смолой и большими банками с краской, так что лодку Графини украшали красные, черные и золотые эмблемы. Нос ее выступал из воды с неторопливой, тяжеловесной грацией, завершаясь резной скульптурой — подобием хищной птицы с рельефными перьями на шее, тускло-багряным лысым лбом, желтыми лепестковыми глазами, похожими на цветки подсолнечника, и черным, зловеще изогнутым клювом. Практически все резчики делали носовые фигуры, заботясь о красоте их ничуть не меньше, чем об устройстве и надежности судна.

Пришел день, когда Титуса известили, что и для него сооружена особая лодка, и что она ждет его в южном коридоре. Титус без промедления направился к ней, качавшейся на воде. В любое другое время он вскрикнул бы от восторга, заимев для передвижения по водным путям нечто настолько изящное и серебристое, с таким совершенством сохраняющее на воде равновесие; получив возможность соступить с неподъемного притопленного стола, болтающегося на полуплаву по седьмому этажу замка — соступить в челнок, который, в отличие от всего виденного им в детстве на книжных картинках, похоже, только и ждал первого удара весла, чтобы помчаться вдаль.

Но все равно Титус влюбился в лодку — хоть и не без боли сердечной. Казалось, она напоминала ему обо всем, что пробуждало в нем смутную тоску. О днях, когда Титус почти и не помнил о том, что он граф; когда отсутствие отца и материнской любви воспринималось как нечто естественное; когда он еще не видел насилия, смерти, разложения. О днях, когда Стирпайк не разгуливал на свободе подобием мерзкого призрака, омрачающего все и всех держащего в страхе; а сверх того, легкая лодка под Титусом напомнила ему о времени, когда он ничего не ведал о таящемся внутри страшном противоречии, рвущем надвое его сердце и ум, о приверженности двум разным началам — день за днем нарастающей, горячечной жажде бегства от всего, что олицетворяется Горменгастом, и неискоренимой, нерассуждающей гордости за свою родословную, такой же сильной, как ненависть, — о любви, которую он против воли своей питал и к малейшему из холодных камней своего безлюбого дома.

Что еще заставило слезы навернуться на глаза Титуса, когда он взял весло и окунул синюю лопасть в словно бы нехотя текущую воду? Воспоминание о том, что сгинуло с такой же несомненностью, с какой ушло его детство; о чем-то, столь же легком, быстром и неукротимом, каким, он знал это, будет его челнок. Воспоминание о Той.

Он окунул весло в воду. Шедевр неведомого резчика прянул, так сказать, прелестной, заостренной головой, с легким шелестом описал изогнутую к северу серебристую дугу и, скользнув в тусклую галерею, рванулся, под все учащающиеся удары весла, вперед. Там, впереди, на далеком острие сужающейся перспективы лежала в самой середине водного пути точка света, и она понеслась к Титусу, который, скользя по затопленному черному коридору, с каждым ударом весла приближался к холодному, изрытому дождем морю.

И все это время сердце его рыдало, а радость и красота происходящего оставались всего лишь посредниками страдания. Как ни стремительно плыл он, ему невозможно было опередить свои тело и разум. Весло окуналось в воду, лодка летела вперед, но и она не могла оставить позади его затравленное призраками сердце. Сердце плыло с ним вместе по погребальной воде.

Уже приблизясь к почти ушедшему в воду окну, Титус вдруг сообразил, как опасно близка к поверхности воды верхняя оконная перемычка. За последний час снаружи сильно посветлело, и световой квадрат стал таким ярким, что Титусу показалось, будто все это светящееся пятно, включая и отражение, представляет собой проем, через который ему удастся выплыть наружу. Теперь он увидел, что проскользнуть можно лишь сквозь верхнюю половину светящегося квадрата. Подлетая к ней, Титус резко откинулся на спину и лег, опустив голову ниже края бортов, и, закрыв глаза, услышал легкий песчанистый шелест, с которым изящный нос лодки, пронизывая окно, царапнул по его перемычке.

Внезапно широкое небо распахнулось над ним. Внутреннее море раскинулось впереди. Дождь так и лил, не переставая, однако в сравнении с долгим потопом, к которому все уже привыкли, погода походила, скорее, на ясную. Титус пустил челнок плыть наугад, понемногу теряя скорость, и когда лодка остановилась, покачиваясь, одним ударом весла развернул ее носом к возвышающимся над водой верхним массивам своего царства. Огромные, выщербленные стихиями острова отвесного камня с бессчетными окнами, подобными пещерам и гнездам морских орлов. Архипелаги или башни — исхудалые кулаки с выпирающими костяшками наверший — башни с верхушками настолько искрошенными, что они обрели сходство с кафедрами проповедников, высокими и зловещими; с черными трибунами для наущения злу.

И тут дурнота, пустая, холодная и звенящая, охватила его, словно он обратился в гулкий колокол, с внутренностями, раскачивающимися подобно колокольному языку. Чувство полного одиночества начало разрастаться под ребрами, как раздуваемый стеклодувом стеклянный шар.

Дождь прекратился. Взбаламученные воды успокоились, стали недвижными. Темная сквозистость обозначилась в них. Плывя по зияющей стихии, Титус вглядывался вниз — туда, где далеко под ним росли деревья, где вились знакомые дороги, где рыба проплывала над ореховыми рощами и страннее всего выглядело русло реки Горменгаст, переполненное чуждой ему водой.

Что общего имело все это, поражавшее и радовавшее Титуса, наполнявшее его изумлением и восторгом, — что общего имело оно с разорительным потопом, с утратой сокровищ, с множеством смертей, с призраком Стирпайка, который вынужден был постепенно перебираться все выше и поныне прятался где-то? Вот здесь и жила Фуксия? И Доктор, и Графиня, его мать, которая после попытки сблизиться с сыном, похоже, опять от него отдалилась?

Томимый унынием, Титус скользил по спокойным водам, лишь изредка ударяя веслом. Тусклый небесный свет играл на воде, сплошными полотнищами спадавшей с лишенных стоков кровель.

Проплывая мимо островов Горменгаста, он видел на севере флот резчиков, похожий на рассыпанные по аспидно-серой глади разлива драгоценные камни. Перед ним возвышалась стена, в одно из окон которой он столь опасно проскользнул. То, что еще оставалось и от этого окна, и от тех, что его окружали, ушло под воду, и Титус понял, что покинут еще один этаж центрального замка.

У этой стены, образовавшей как бы тупой нос протяженного каменного мыса, имелся двойник, возвышавшийся в миле на восток от нее. Между ними раскинулся обширный, скучный залив с ничем не нарушаемой гладью. Как и в двойнике его, во втором мысу не было ни одного лежавшего на уровне залива окна. Чтобы добраться до следующего ряда окон и влиться в них или их повредить, воде оставалось подняться еще на добрую дюжину футов. Обратив же взгляд к завершению, или изгибу огромного залива — туда, где (будь он и вправду заливом) вполне мог лежать песчаный берег, Титус увидел, что далекие окна тамошних утесов, казавшиеся отсюда не большими рисовых зернышек, расположены, в отличие от окон на обоих мысах, далеко не регулярно.

Стены эти, поросшие плющом, были странны во многих отношениях. Каменные лестницы взбирались и спускались по внешним их сторонам, ведя к открытым дверным проемам. Окна, как Титус уже заметил, казались разбросанными по зеленым фасадам утесов в неразборчивом, капризном изобилии, не позволявшем сделать никаких заключений о внутреннем устройстве зданий.

К этому берегу «залива» и устремился Титус по прозрачной, холодной, как смерть, воде с ее потопленными дождем чудесами.