Горменгаст

Глава пятьдесят восьмая

Титусу повезло — разбуженный им Доктор сразу признал за оконным стеклом очертания мальчика.

Титус взобрался по толстому побегу плюща, росшего под окном Доктора, и не без труда сдвинул вверх нижнюю часть подъемного окна. Другого способа проникнуть в дом не было. Стучать или звонить — означало бы навсегда потерять Стирпайка.

Доктор Прюнскваллор потянулся к стоящей у кровати свече, но Титус резко подался вперед в темноте.

— Нет, доктор Прюн, не надо света… это Титус… нам нужна ваша помощь… простите, что так рано… вы сможете выйти?… со мной Флэй…

— Флэй?

— Да, он вернулся, но лишь потому, что тревожится за Фуксию, и за меня, и за закон… только скорее, Доктор, вы пойдете с нами? Мы следим за Стирпайком — он тут, рядом.

Миг — и Доктор накинул элегантный халат, отыскал и надел очки, пару чулок и мягкие шлепанцы.

— Польщен, — быстро произнес он обычным своим высокопарным, и все же очень приятным тоном. — Более чем польщен — показывайте дорогу, мой мальчик, показывайте дорогу.

Они спустились по темной лестнице: в прихожей Доктор куда-то исчез, но почти сразу вернулся с двумя кочергами, одной — медной, длинной, со смертоносным шишаком на конце, другой — железной, короткой и тяжелой, с очень удобной ручкой.

Доктор спрятал их за спину.

— В какой руке? — спросил он. Титус выбрал левую и получил кочергу железную. При всей грубости этого оружия, мальчик немедля почувствовал себя намного увереннее. Не то, чтобы сердце его стало биться не так быстро или притупилось ощущение опасности, а все же он теперь чувствовал себя не таким беззащитным.

Вопросов Доктор не задавал. Он понимал, что смысл этой странной затеи и так откроется ему с минуты на минуту. Да и Титус был не в том состоянии, чтобы давать объяснения. Он начал было почти беззвучно рассказывать Доктору о меловых отметках, которые оставит для них Флэй, но примолк, поскольку времени на то, чтобы сразу и действовать, и объясняться, не было. Прежде чем открыть входную дверь, доктор Прюнскваллор поднял на окне прихожей шторы. Двор, еще погруженный в густую тьму, уже не казался лишенной отличительных черт массой чернильного мрака. На противной его стороне замаячили строения, и пятно черного проращения мглы, казалось, плывущее в стальном воздухе, обозначилось там, где рос торн.

Стоя бок о бок с Доктором, Титус вглядывался в окно.

— Видите его, Доктор?

— Где он должен быть, мой мальчик?

— Под терном.

— Трудно сказать… трудно…

— Зато с другой стороны легко, Доктор. Давайте пройдем аркадами… Если он ушел, не стоит терять времени, правда?

— Верю вам на слово, Титус, хотя чем мы тут, во имя всяческой виновности, занимаемся, известно разве что ушастым совам. Как бы то ни было, вперед!

Он стоял посреди прихожей, приподнявшись на носки, вытянув перед собою руки, и медная кочерга, свисавшая меж его растопыренных пальцев, выглядела подобием булавы или мистического жезла. Шнур туго стягивал халат на узкой талии Доктора. Тонкие черты лица его несли странное выражение задумчивой решимости — и внушительное, и причудливое.

Доктор отпер дверь, они вступили на садовую дорожку. Доктор в шлепанцах, Титус в чулках, с болтающимися на шее башмаками быстро и бесшумно обходили двор под аркадами, пока Титус, схватив своего спутника за руку, не остановил его. Торн остался на месте, черной гравировкой на фоне рассветного неба, но очертания Стирпайка исчезли. Неудивительно, что и Флэй исчез тоже. Не теряя времени, оба побежали через двор и в раннем свете сразу увидели на земле у своих ног смутный меловой знак. Титус мгновенно пал на колени. То, что перед ним грубая, указующая на север стрела, было достаточно ясно, однако под ней виднелись еще и нацарапанные слова. Разобрать их было нелегко, и все же Титус в конце концов прочел неровную фразу: «каждые двадцать шагов».

— «Каждые двадцать шагов», вроде бы так, — прошептал он.

Вместе считали они шаги, осторожно продвигаясь на север, каждый с кочергою в руке, глаза каждого вглядывались во тьму, отыскивая признаки опасности — или Флэя.

Действительно, на двадцатом примерно шаге новая стрела указала им путь, подтвердив что Титус верно истолковал корявую надпись Флэя. Теперь они шли на север с большей уверенностью. Казалось несомненным, что господин Флэй встретится им первым, и что, пока они не производят ни звука, можно безо всякого вреда быстро перемещаться от одной стрелы к другой. Иногда расстояние, разделявшее стрелы, по необходимости сокращалось — там, где путь разделялся, или приходилось выбирать поворот. Когда же по обе стороны пути вставали высокие стены или целая миля лишенного дверей коридора пролегала впереди и никакой выбор направления не мог сбить преследователей с толку, Флэй не оставлял меловых пометок подолгу. Не раз и не два каменные артерии оказывались столь протяженными, что Доктор и Титус, сами того не ведая, сворачивали в новый проход еще до того, как Стирпайк его покидал. Один только Флэй и мог знать, что перед ним и за ним его враг и его друзья все вместе движутся под одним и тем же длинным потолком.

Сколь ни быстро заручился Титус помощью Доктора, а все же их и господина Флэя разделало немалое расстояние, поскольку Стирпайк, зевнув, устремился в ночь почти сразу за тем, как Титус покинул Флэя.

Светлело, и Доктору с Титусом становилось все проще и ускорять шаг, и строить догадки о том, какой частью замка они проходят. Меловые стрелы на полах обращались в торопливые метки. Внезапно, поворотя за угол, они наткнулись на второе послание бородача. Оно было нацарапано у подножия каменной лестницы. «Поторопитесь. Он спешит. Догоняйте меня, но тихо».

К этому времени света стало достаточно, чтобы Доктор и Титус поняли, что места эти им незнакомы. Ни тот, ни другой не узнавали встающей над ними каменной кладки, извилистых проходов, пологих лестничных маршей и гладких спусков; они торопливо шли по новому миру. Миру, незнакомому в подробностях — новому для них, хоть и несомненно состоящему из самого вещества их памяти, узнаваемого в его общей, почти абстрактной целостности. Они никогда не бывали здесь прежде, и все же мир этот не был чужим — он весь принадлежал Горменгасту.

Что не лишало его опасности. Ясно было, что они углубились в области необитаемые. Сколь ни ранний стоял час, причина безмолвия крылась не в нем. Заброшенная, пустая, безгласая тишь, обступавшая их, ничего не имела общего ни с рассветом, ни с тем, что население замка еще спало по своим кроватям.

Если и были здесь кровати, то разломанные и пустые, если и имелось население, то состояло оно из долгоносиков и муравьев.

Теперь им приходилось пересекать под краснеющим вверху небом открытые мглистые дворы. Доктор, нелепо не вяжущийся со столь мрачным окружением, передвигался с удивительной быстротой, обеими руками держа перед собою медную кочергу, высоко подняв голову, и полы халата плескались за его спиной.

Титус в сравнении с ним выглядел нищим побирушкой. Чулки его изодрались и хоть они еще облекали лодыжки, от подошв ничего не осталось, царапины и порезы покрывали его ступни. Впрочем, он их почти не замечал. Волосы падали ему на лицо. Куртка скрутилась поверх ночной рубашки. Штаны наполовину расстегнуты. Башмаки подпрыгивают на плечах.

Они прибавляли ходу, почти бежали, когда это представлялось безопасным, однако на каждом углу неизменно останавливались и осторожно выглядывали за него перед тем, как продолжить путь. Меловые метки не подвели их ни разу, хотя обращение этих меток из толстых стрел в простые белые мазки на камнях либо досках указывало не только на то, что скорость продвижения Флэя возросла, но и что мелок его становится все короче.

Теперь им не составляло труда разглядеть что бы то ни было. Все вокруг купалось в ясном свете. Разумеется, господин Флэй не мог больше следовать за Стирпайком вплотную. И однако ж, при всей их спешке, Доктор с Титусом Флэя пока не настигли. Лоб Доктора блестел от пота. И его, и Титуса одолевала усталость. Появлялись и пропадали позади незнакомые здания. Один за другим — двор за двором, одна зала за другой, коридор за коридором — извивы и повороты освещенного рассветом каменного лабиринта.

И вот, наполовину не веря себе, как если бы все происходило во сне, Доктор, машинально остановившийся у края высокой стены, высунул голову за угол, оглядывая следующий отрезок пути. Но вместо того, чтобы свернуть за этот угол, Доктор отпрянул и завел за спину руку.

Нащупав и сжав локоть Титуса, он подтянул мальчика к себе. И оба увидели Флэя — костлявого, бородатого. Он замер в дальнем конце узкого коридора, устланного футовым слоем пыли и штукатурки. Поза его почти повторяла их собственные — Флэй тоже стоял возле угла, за который заглядывал, и глаза его тоже были прикованы к некоему объекту живого, напряженного внимания, ибо даже на таком расстоянии Доктор увидел, как закоченело приличествующее скорее пугалу тело Флэя.

Запоздай Доктор с Титусом на несколько мгновений, они упустили бы его — прямо на их глазах Флэй скользнул за высокий острый угол стены и скрылся из виду. Титус и Доктор припустились за ним по пятам и достигли каменного выступа, только что им оставленного. Осторожно высунув головы за угол, они увидели новую протяженную перспективу, хрусткую, пепельную от усеявшей ее опавшей штукатурки. И здесь тоже присутствовала в самом конце коридора точная копия картины, ими увиденной минутой раньше: Флэй, застывший у каменного угла. Они словно бы повторно переживали уже случившееся — наблюдаемое теперь ни в малой частности не отличалось от наблюдавшегося ранее. Однако на сей раз они не стали дожидаться исчезновения господина Флэя и по знаку Доктора побежали к нему. По-видимому, Стирпайк еще не скрылся из виду — господин Флэй, неподвижный, точно палочное насекомое, даже не пошевелился, пока Титус и Доктор не оказались с ним рядом. Только тут он, услышав как под ногою Титуса почти беззвучно хрустнула штукатурка, живо повернул к ним над плечом резко очерченное лицо и увидел обоих.

Он коснулся ладонью лба и бросил на Доктора вопросительный взгляд. Потом, приложив палец к губам, оскалил неровные зубы. Доктор слегка склонил к нему свое, с таким совершенством обвитое тканью тело. Тем временем Титус подполз к углу и, заглянув за него, увидел футах в шестидесяти от себя то, от чего у мальчика заколотилось сердце. Распорядителя Ритуала, Стирпайка, человека с багрово-белым лицом. Своего врага — того, кому он давным-давно бросил в летнем классе вызов — бледного и проворного служителя Замка — человека, который погубил его счастье, разлучив с сестрой.

Вот он сидит на краю чего-то вроде низкой каменной чаши, подобия поилки, торчащего из стены заваленного штукатуркой прохода. За спиной его арка, со свода которой свисает, скрывая все, что лежит за нею, драная мешковина.

Вглядываясь в сидящего врага, Титус увидел, как тот подтянул колени к груди и уперся ступнями в обод поилки. Голова и плечи его были отвернуты в сторону, так что Титус не взялся бы сказать, что именно вытащил он из кармана. Стирпайк как будто поднял ладони ко рту, и те замерли в воздухе у его губ, и первый, высокий и визгливый звук бамбуковой дудочки пронесся по гулкому коридору — и все стало понятно. Какое-то время — трудно сказать, сколь долгое, — трое преследователей слушали игру одинокого исполнителя, проворные переборы пальцев по отверстиям, пронзительные, печальные импровизации. Один только Доктор и понимал, насколько мастерски играет Стирпайк. Один только Доктор сознавал, как холодна и стремительна эта музыка. Как она пуста и блестяща.

— Да существует ли что-то, чего он не умеет? — пробормотал, обращаясь к себе самому, Прюнскваллор. — Клянусь всяческой разносторонностью, он пугает меня.

Музыка смолкла, Стирпайк вытянул перед собою руки и ноги, а следом, сунув флейту в карман, встал. Титус ахнул, и двое, стоявшие сзади мальчика, отдернули его от угла. Несколько мгновений все трое едва решались дышать. Впрочем, никакие шаги не приблизились к ним по смежному коридору. Но что же увидел Титус? Ни Доктор, ни Флэй спросить не посмели, однако чуть погодя последний, осторожно глянув за угол, понял, что испугало мальчика. И самого его обезьянка Стирпайка долгое время ставила в тупик. Он давно уж не мог понять, кто там сидит, ссутулясь, на плече преследуемого им человека или проскакивает, цепляясь, по его боку. Иногда зверушка и вовсе исчезала. Она, например, ничего не добавляла к силуэту под терновым деревом, — Флэю оставалось лишь думать, что она, на долгое время укрывшись в складках накидки, висела, цепляясь за бок Стирпайка.

Теперь обезьянка подпрыгивала с ним рядом или замирала, привстав на ноги и побалтывая длинными тонкими ручками, так что морщинистые ладошки ее ворошили обломки штукатурки.

Отныне стало вдвойне важно не издавать ни звука. То, что пропустит мимо ушей Стирпайк, способна с легкостью услышать его обезьянка.

Однако открытие, испугавшее Титуса, имело значение малое в сравнении с тем, что Флэй выглянул из-за угла как раз вовремя, чтобы увидеть, как Стирпайк с обезьянкой вступили под арку и скрылись за мешковиной. Миг-другой, и уже не поймешь, поворотили они налево или направо. Да и сейчас трудно было сказать — куда, разве что колыхание драных тряпок могло как-то указать им направление.

Что там, за этим тряпьем? У них не было причин предполагать, что впереди ждут новые перебежки от одного угла к другому. Утомительность погони и неизменная необходимость хранить тишину — вот и все трудности, с какими они до сих пор сталкивались. Теперь же, глядя на еще покачивающееся в спокойном воздухе тряпье, все трое осознали, что начинается новый этап преследования.

Титус стиснул рукоять короткой железной кочерги, словно желая ее придушить. Доктор тряхнул головой, изогнул ноздри и на цыпочках приблизился точно к месту, на котором исчез Стирпайк. Флэй, настоявший на том, чтобы идти первым, уже отвел — не более, чем на полдюйма, — складку завесы и глянул влево. От увиденного кровь бросилась ему в голову и ходуном заходила рука.

Короткий проход открылся Флэю, а за ним — смутно идущий вниз участок другого коридора, наклонного, более широкого. Стены и пол его были облицованы холодным кирпичом — только-то и всего, — однако и лоб, и ладони Флэя мгновенно покрылись потом. Но почему? — ведь то же самое десятки раз попадалось ему на глаза этим утром. Разница же была вот в чем: эти кирпичи он уже видел прежде. Он попал на окраину собственных владений. Пройдя неизведанными местами, Флэй, не ведая того, приблизился к предместьям Гулких Залов — мира, который он давно уж освоил. Теперь он знал, где находится. Стирпайк знакомым только ему путем привел их в края, которые господин Флэй почитал недоступными.

Но что делает здесь Стирпайк? Здесь, где когда-то стоял со стынущей в жилах кровью господин Флэй, стоял, вслушиваясь в жуткий смех. Здесь, где он ночь за ночью и день за днем безуспешно искал пристанище, из которого этот смех доносился. Здесь, где с той поры мертвым грузом легла тишина, — так что он не осмеливался возвращаться сюда, поскольку безмолвие этих мест стало еще более страшным, чем демонический хохот.

Только он знал все это. И Флэй провел по глазам тыльной стороною ладони.

Не сделав своим спутникам даже знака, он нелепо, на цыпочках, подкрался к пересечению коридоров и увидел, опять-таки слева от себя, Стирпайка. Если бы тот повернул направо, господин Флэй последовал бы за молодым человеком в места хорошо ему, Флэю, знакомые. Поворот же налево уводил в лабиринт, в котором Флэй так часто сбивался с пути, отыскивая обиталище призраков.

Господин Флэй более чем сознавал, что не потерять Стирпайка из виду будет делом далеко не простым. И уж тем более трудно будет следовать за ним на расстоянии, достаточно малом, чтобы не спускать с него глаз, оставаясь при этом невидимыми и беззвучными.

Самое худшее для них было — обнаружить себя раньше времени, ведь Стирпайк, стремительно передвигаясь по пустынным местам, никакого преступления не совершал. Если здесь и творилось какое-то беззаконие, то творилось оно ими, выслеживающими Распорядителя Ритуала.

Впрочем, Флэю не было нужды объяснять Доктору с мальчиком, что необходимость абсолютного беззвучия стала еще более настоятельной. Крадучись по кирпичному коридору, они чувствовали, как мир смыкается вокруг них.

Так началось преследование в лабиринте, настолько замысловатом, что казалось, будто строители эти бессолнечных стен исполняли приказ возвести их ни для какой иной цели, как только умучать рассудок и оледенить память. Не диво, что в прежние дни Флэю всего-то и удавалось, что вслепую блуждать по местам столь запутанным. И все же, несмотря на замешательство Флэя и необходимость сосредоточиться исключительно на Стирпайке, инстинкт, работавший сам собой, говорил ему, что они окольными, лишенными логики путями возвращаются к холодному кирпичному проходу, с которого начали. Стирпайк сбавлял шаг. Голова его свесилась на грудь, сообщив молодому человеку вид не то чтобы меланхолический, но как будто задумчивый. Поступь его все замедлялась, и скоро он уже брел едва волоча ноги. Достигнув пологой лестницы, Стирпайк поднялся по ней разболтанной, неверной походкой, наводившей на мысль, что тело его забыло о собственном существовании. Он заворачивал из прохода в проход, двигаясь словно во сне, клонясь под углом настолько расслабленным, что почти уже и опасным.

Когда он добрался наконец до некой двери, то резко выпрямился и растопырил пальцы, мгновенно обратясь в воплощение всеведенья. Он легонько присвистнул, и обезьянка, выбравшись из складок накидки, вскочила ему на плечо, раскачав на своей шляпчонке перо. На миг — когда обезьянка обернулась, и черные, сидящие на морщинистом личике глазки ее оглядели коридор, по которому она попала сюда — Доктор решил, что его обнаружили. Впрочем, он не отпрянул, не сделал ни одного движения, и зверек с его голым личиком и костюмчиком в цветных ромбах почесался и в конце концов отвернулся. Только тогда Доктор и его спутники отступили поглубже в тени.

Между тем, Стирпайк извлек из кармана связку ключей, выбрал один и, помедлив миг-другой, с усилием повернул его в замке. Однако к ручке двери он не притронулся. Напротив — прислонился к двери спиной и, постукивая себя по зубам ногтем большого пальца, оглядел коридор, которым пришел.

Ясно было, что по какой-то причине, только ему и известной, войти он не решается. Сидевшая на его плече обезьянка поерзала, меняя позу, и длинный хвост ее слегка мазнул Стирпайка по лицу. Видимо, этого оказалось достаточно, чтобы разозлить хозяина, поскольку тот швырнул зверушку на пол, и она замерла, прижавшись к камням и поскуливая.

Внимание Стирпайка, когда он отвел взгляд от своей ушибленной спутницы, привлекла груда мусора — камней и изломанных досок, сваленных несколько в стороне от двери, в боковом проходе. Пока Стирпайк глядел на эту груду, гнев его мало-помалу стихал — лицо молодого человека снова разгладилось, уголки рта приподнялись, губы вытянулись в неживую линию.

Несколько мгновений преследователи томились страхом, что потеряли его, ибо Стирпайк вдруг исчез из виду. На их удачу, обезьянка не стронулась с места, а осталась сидеть у двери, баюкая ушибленную ручонку. Если б они последовали за Стирпайком, то непременно столкнулись бы с ним лицом к лицу, поскольку через минуту он воротился, неся длинную сломанную жердину.

Затем Стирпайк приступил к манипуляциям, озадачившим затаившихся наблюдателей. С чрезвычайной опаской он повернул ручку двери, освободив язычок запора. Дверь не составляла теперь преграды, однако Стирпайк приоткрыл ее от силы на четверть дюйма. Он отступил немного и, перехватив сломанную жердь, как таран, мягко нажал на деревянную филенку загадочной двери. Особых усилий ему прилагать не пришлось — дверь поворотилась на петлях, открыв взорам Стирпайка часть лежащей за нею комнаты. Некоторое время он держал жердь на весу, вглядываясь по-над нею в узкую щель. Совершенно ясно было, что увиденное сильно его озаботило. Он приподнялся на цыпочки. Склонил голову набок. Затем отдернул жердь, положил ее на пол у своих ног. И только тут, в миг, когда Стирпайк вытянул из кармана шарф и по самые глаза обмотал им лицо, Доктор, Флэй и Титус учуяли тошнотворное, кислое зловоние. Происходящее перед ними странное действо захватило их до того, что поначалу они этого смрада почти не заметили. Стирпайк снова поднял жердину и, с крайней осторожностью нажимая ею на дверь, получал все лучший и лучший обзор комнаты, которую ему, очевидно, не терпелось осмотреть. Когда дверь открылась достаточно, чтобы в нее можно было пройти, Стирпайк замер.

Тут к двери начала подступать, оставив шляпчонку с перьями валяться в пыли, любознательная обезьянка. Видно было, что ее все еще мучает боль в руке. Раз или два, хоть ей явно не терпелось обследовать комнату за дверью, она все же с опаской оглядывалась через плечо на Стирпайка, оскаливая в нервной гримаске зубы. Но жизнерадостная натура ее возобладала и, вскочив на ноги, обезьянка вцепилась нервными лапками в ручку двери. Стирпайк еще раз навалился на жердину, теперь уже с большей силой, дверь распахнулась, и обезьянка, проехавшись на ней, рухнула на устилающий пол комнаты большой, заплесневелый ковер. Но рухнула не одна, — едва четыре лапки ее коснулись плесени ковра, как здоровенный топор пал с верха двери и смертоносное лезвие его с отвратительно глухим стуком вонзилось в пол, отхватив длинный хвост бедняжки. Истошный, до жути человеческий вопль маленькой твари пронесся по пустым коридорам, мучительное это мгновение эхом отразилось и переотразилось в них, а обезьянка, вне себя от боли, изумления и ярости, дикими кругами понеслась по огромной комнате, перескакивая с кресла на кресло, с подоконника на каминную доску, с буфета на буфет, круша вазы, лампы, сметая разного рода безделушки.

Стирпайк, не помедлив, вступил в комнату, уже забрызганную обезьяньей кровью. Он больше не осторожничал. И мечущееся существо удостоил не более чем мимолетным взглядом. А между тем, удели он зверьку больше внимания, Стирпайк заметил бы, что, увидев его, обезьянка прервала свой полет и, дрожа, припала к спинке кресла. Она не отрывала от хозяина глаз, и влажная, смертельная ненависть, подобная всей злобе и желчи отвратительных тропиков, плескалась под ее крохотными серыми веками. Муке и унижению обезьянки положил еще у двери начало человек, сбросивший ее с плеча. И провожая хозяина взглядом, она скалила зубы и заламывала ручонки. Кровь густо капала с обрубка хвоста. Случившееся с нею, причина ее мучительного визга, Титусу, Доктору и господину Флэю были, разумеется, неизвестны. Но настоятельность мольбы, прозвучавшей в этом человеческом крике, выгнала их из укрытия и бросила к двери. Достигнув ее, они обнаружили, что Стирпайк уже покинул комнату, по-видимому, спустившись по трем-четырем ступеням ко второму покою. Обезьянка же сразу приметила их и рванулась навстречу. Приблизившись к Титусу, она привстала на задние лапки и разразилась чередою гримас, которые в иных обстоятельствах могли показаться забавными, но сейчас представлялись без малого душераздирающими. Впрочем, времени возиться с ней не было. Слишком велики были ставки этой игры. Нервы всех троих натянулись до последней крайности. Они страшно устали, а сверх того — по-прежнему оставались в незавидном положении людей, преследующих кого-то, не имея ни дозволения, ни разумных объяснений. И все-таки последние полчаса более чем укрепили их подозрения. В сердцах своих они знали, что, следя за Стирпайком, поступают правильно. И были теперь готовы ко всему, что может им открыться.

Все возрастающие опасения их стали уже до того темны, а домыслы столь фантастичны, что когда они подкрались ко второй двери и заглянули в расположенный несколько ниже покой, когда увидели в центре устилавшего весь пол большого ковра два скелета, лежащих бок о бок в догнивающих платьях из имперского пурпура, удары сердец их не участились. Чувства всех троих и так уж были перенапряжены — почти до состоянья апатии. Зато мысли в их головах понеслись наперегонки.

Доктор, прижимавший к лицу шелковый носовой платок, давно уж сообразил, что здешний воздух пропитан смертью. Он же и понял первым, что перед ними все, что осталось от Кларис и Коры Гроан. Титус и понятия не имел, что смотрит на своих теток. Он просто уставился на скелеты. Скелетов ему пока еще видеть не доводилось.

Прошел миг-другой, прежде чем и Флэй вспомнил о неизменном пурпуре Двойняшек. Но то, что здесь совершено преступление, все трое поняли сразу.

Удаленность покоев от замка; две смерти; лишенные окон стены; знание Стирпайком ведущих сюда коридоров, ключ у него в кармане, — а сверх всего, его теперешнее поведение. Ибо пока они наблюдали за ним, молодой человек, ничуть не сомневавшийся в своей безопасности и одиночестве, повел себя до того странно, что это походило уже на безумие, а если и не безумие, то на эксцентричность, достигшую своей весьма произвольной границы.

Войдя в страшную комнату, Стирпайк и сам осознал, что ведет себя странновато. Он мог остановиться в любую минуту. Но остановиться означало бы задействовать подобие запорного клапана — загнать в бутылку нечто, буйно требующее свободы. Стирпайк же был человеком каким угодно, только не робким. Умение держать себя в узде, которую ему так редко случалось ослабить, его никогда не подводило. Но теперь нечто новое рвалось из него наружу, и Стирпайк послушался голоса своей крови. Он следил за собой — но лишь для того, чтобы ничего не упустить. Он обратился в орудие богов. Темных первобытных богов силы и крови.

Здесь, у его ног лежали разлагающиеся останки, пурпур платьев свисал с ребер спекшимися складками, жутко торчали, уставя глазницы в потолок, черепа. Подобно сгинувшим лицам сестер, и черепа их были совсем одинаковы: всей-то и разницы, что глазницу одной затянул тонкой паутиной поднаторевший в своем ремесле паук. В середине ее билась муха, сообщая подобие живости то ли Кларис, то ли Коре.

В определенном смысле, хоть и не понимая всего до конца, Доктор имел отдаленное представление о том, что происходило в уме Стирпайка, когда этот пегий убийца принялся важно, как петушок, расхаживать вкруг тел двух женщин, которых он заточил, унизил и уморил голодом. Доктор видел, что Стирпайка никак нельзя назвать безумным в каком-либо приемлемом смысле этого слова, ибо молодой человек раз за разом повторял, высоко поднимая ноги, череду шажков, словно стараясь довести их до совершенства. Похоже, он отождествлял себя с неким исконным воином или злодеем. Злодеем, хоть и лишенным чувства юмора, но наделенным жутковатой веселостью — своего рода смертоносной игривостью, что поражала человечность в самое сердце ее, ударяла в это сердце, набрасывалась и забавлялась с ним, покалывая его там и тут как бы листком пырея.

Флэй и Доктор, увидев происходившее в комнате, сразу же осознали — каждый на свой манер, — что Титусу здесь не место. Конечно, он не ребенок, однако и отроку этой картины лучше не видеть. Но ничего уже не поделаешь. Разделиться — значило совершить преступную глупость. К тому же, в одиночку Титус ни за что не отыщет дороги назад. То, что они до сих пор ничем преступника не встревожили, было им на руку, однако и мертвое безмолвие, в котором звучали одни лишь шаги Стирпайка, вечно продлиться не могло.

Доктор был потрясен, но в то же время, его, человека большого ума и любознательности, увиденное пленяло. Иное дело Флэй. Будучи сам эксцентриком, он ненавидел и презирал любое проявление эксцентричности в других, и представшее перед ним зрелище почти ослепило его, возбудив своего рода бюргерскую ярость. Только одно утешало Флэя: выскочка сам себя выдал, и отныне с ним можно будет сражаться всерьез.

Маленькие глазки Флэя не отрывались от врага. Шея его по-черепашьи вытянулась вперед. Длинная борода дрожала, спадая на грудь. Лесной нож плясал в его руке.

Но дрожало не только это оружие. Кулак Титуса сжимал короткую увесистую кочергу не так уж и твердо. Увиденное привело юного графа в ужас. Целый пласт твердой земли подался под его ногами, и юноша обрушился в подземный мир, о котором не имел никакого понятия. Обрушился туда, где человек может разгуливать петухом вокруг ребер и черепов своих жертв. Туда, где воздух пропитан зловонием их распада.

Доктор, чтобы успокоить мальчика, сжимал его руку; внезапно пожатие это усилилось. Стирпайк остановился на миг, чтобы завязать ослабший шнурок. Покончив с этим, он поднялся с колена, привстал на носки, да так и остался стоять, откинув назад голову. Затем ударил в пол каблуками, согнул колени, одновременно разведя носки в стороны, поднял раскинутые руки и, согнув под прямым углом локти, начал притоптывать, удерживая сжатые кулаки на уровне плеч. Звуки, производимые ногами его, казались громовыми, слитными.

То была поза некоего простолюдина-танцора; впрочем, вскоре странное это представление, этот возврат к варварскому ритуалу времен младенчества мира, Стирпайку прискучил. Молодой человек отдался ему лишь на несколько мгновений, уподобясь артисту, способному обращаться в бездумного посредника чего-то гораздо более величавого и глубокого, чем все, что доступно его сознательному разуму. И все же, переступая, сгибая колени, выворачивая ступни, вытягивая вверх тело и шею и стискивая кулаки, он наслаждался новизною того, что делает. Эта странная потребность тела забавляла Стирпайка — потребность топать, выступать, подниматься на цыпочки, бить каблуками в пол — лишь оттого, что он убийца: все это завораживало его, приятно возбуждало мозг, и когда он перестал притоптывать и осел в пыльное кресло, по мышцам горла его прокатились конвульсивные сжатия, обычно сопровождающие смех, — впрочем, беззвучные.

Он закрыл глаза, но опасность примерещилась ему в темноте, и Стирпайк снова открыл их, и наклонясь в кресле, оглядел комнату. На сей раз, когда взгляд его уперся в скелеты, Стирпайка передернуло от омерзения. Не к совершенному им, доведшим Двойняшек до их нынешнего состояния, но к тому, что они оскверняют комнату, тычут ему в нос свои уродливые черепа и полые кости.

В гневе вылез Стирпайк из кресла. Однако в глубине души он сознавал, что злится не на них — на себя. Ибо то, что мгновения тому представлялось забавным, теперь почти напугало его. Оглянувшись назад, вспомнив, как он петушиным шагом обходил их тела, Стирпайк понял, что был близок к безумию. Подобного рода мысль мелькнула в его голове впервые, и чтобы отогнать ее, он закукарекал. Петушиный проход нисколько его не встревожил, он прекрасно отдавал себе отчет в том, что делает, и чтобы доказать это, будет кукарекать снова и снова. И не потому, что ему так хочется, но в доказательство того, что он может остановиться, когда пожелает, и снова начать, когда захочет, неизменно сохраняя полную власть над собой, ибо нет в нем ни грана безумия.

Не понимал Стирпайк одного: смерть Баркентина, ночной ужас огня и тухлой воды замкового рва и последовавший за ними долгий бред изменили его. Все, что он думал теперь о себе, имело основой предположение, будто он — все тот же Стирпайк, что и несколькими годами раньше. Но он уже не был тем юношей. Часть его сгорела в огне. Другая безвозвратно потонула во рву. Бесстрашие Стирпайка больше не было безграничным — оно сжалось, обратившись в окаменевший кулак.

Он стал подлее, раздражительнее, нетерпеливее в своей жажде окончательной власти, достигнуть которой можно, лишь устранив всех соперников; и если у него и были когда-нибудь хоть какие-то принципы, какая-то любовь к чему бы то ни было — хотя бы к его обезьянке, книге, рукояти шпаги — даже она выгорела и утонула.

Входя в эту, вторую комнату, Стирпайк прислонил жердину к стене слева от двери. Теперь он ощутил, как жердина притягивает его. Он снова стал собою, или, быть может, перестал им быть. Так или иначе, трое наблюдателей вновь увидели знакомую кошачью поступь, приподнятые плечи. Подойдя к жердине, Стирпайк погладил ее ладонью. Шарф по-прежнему закрывал его лицо. Темно-красные глаза казались маленькими круглыми безднами.

Пока ладонь Стирпайка блуждала по жердине, походя на ласкающую клавиши ладонь пианиста, пальцы нащупали в древесине трещинку и, поиграв с нею, обнаружили, что не составит большого труда отодрать от жердины длинную, узкую щепку. Рассеянно, едва ли сознавая, что делает, Стирпайк, чью уверенность в себе уже потеснили десятки тревожных мыслей, отломал от жерди щепу, на сей раз пустив в ход всю силу, какой обладала его натужно согнувшаяся рука. На саму щепу Стирпайк даже не взглянул и собирался уже отбросить ее, поскольку ему всего-то и хотелось, что ее отломать, но тут взгляд его снова уперся в скелеты и, подойдя к ним и проведя длинной, упругой лучиной по их ребрам, как ребенок проводит порой на бегу палкой по балясинам перил, Стирпайк заслушался костяной музыки своего инструмента.

Этому занятию он предавался несколько следующих минут, чередуя щелчки и рулады в подобии музыки ударных, отвечавшей тональности его настроения.

Впрочем, комната уже прискучила ему. Он пришел сюда, дабы глаза его уверились, что Двойняшки мертвы, и остался здесь дольше, чем намеревался. И Стирпайк, отшвырнув щепу, опустился на колени, чтобы расстегнуть застежку жемчужного ожерелья, свисавшего с позвоночного столба. Поднявшись, он уронил ожерелье в карман и, не помедлив, направился к трем ступеням, ведшим в верхнюю комнату — и в тот же миг господин Флэй выступил из своего укрытия.

На Стирпайка его появление подействовало, как электрический удар. Он отпрыгнул назад скачком, подобным скачку танцора, накидка взвихрилась вкруг него, тонкие губы разделились в смертоносном, изумленном рычании.

Тут уж ничего символического не присутствовало. Петушиная поступь и притопыванье — все это было ничем в сравнении с лютой реальностью прыжка, взметнувшего его в воздух, как подкидная доска.

Быстрый, точно рефлекс, Стирпайк успел прямо в высшей точке полета нащупать нож. Еще не приземлившись он понял, что разоблачен. Что с этой минуты, если он сейчас же не уничтожит бородача, ему придется податься в бега. Миг — и жизнь беглого преступника явилась ему.

Только приземлившись, Стирпайк сообразил, кто перед ним. Много лет он не видел Флэя, полагал его мертвым. Однако теперь он узнал старика — что, впрочем, руки его не остановило. Из всех обитателей замка, Флэй последним проникся бы симпатией к бунтарю.

Стиснув нож, Стирпайк уравновесил его на ладони и уже отвел назад правую руку, когда увидел Доктора с Титусом.

Мальчик был бледен. Кочерга ходуном ходила в его руке, но зубы были стиснуты. Его жутко мутило. Происходящее представлялось ему ночным кошмаром. Последние шестьдесят минут добавили к его возрасту далеко не один час.

Бледен был и Доктор. Лицо его утратило даже следы привычного шутовства. Оно казалось высеченным из мрамора — лицом странных пропорций, но полным изящества и решимости.

При виде этих троих, отрезавших его от лестницы, Стирпайк, почти уж метнувший нож, задержал правую руку.

И тогда, четко и точно произнося слова, странно негромким голосом, ничего не говорящим о гулком биении сердца…

— Бросьте нож на пол. Поднимите вверх руки и подойдите к нам. Вы арестованы, — сказал Доктор.

Однако Стирпайк слов этих почти не услышал. Будущее его рухнуло. Годы, потраченные на то, чтобы забраться наверх, на составление сложных планов, — все они пошли прахом. Багровое облако заклубилось в его голове. Тело затрепетало в подобии похоти. В чувственной жажде неудержимого зла. В головокружительной гордости человека, открыто и одиноко противостоящего неисчислимому войску. Одинокого, никем не любимого, губительного, смертоносного — человека, более не нуждающегося в компромиссах, человека, которому незачем больше хитрить. Теперь он уж не сможет в один прекрасный день законно водрузить на свою голову корону Горменгаста, но есть еще темные, страшные области — подземный лабиринт, приюты и проходы, в которых он, монарх мглы, уподобившийся самому Сатане, будет носить никем не оспариваемую корону, корону не менее царственную. Стирпайк замер в позе акробата, живо ощущая малейшее движение каждого из трех стоявших перед ним людей, но как ни насторожены были все чувства, голос Доктора казался Стирпайку доносящимся откуда-то издалека.

— Даю вам последнюю возможность, — сказал бывший его покровитель. — Если вы за пять секунд не бросите нож, мы нападем на вас!

Но упал не нож. Упал Флэй. С хриплым криком верный сенешаль, почти уж подхваченный руками Доктора и Титуса, завалился навзничь и в то же мгновение — клинок Стирпайкова ножа еще трепетал в его сердце, руки друзей Флэя еще боролись с тяжестью его длинного, облаченного в лохмотья тела, — молодой человек, рванувшись, точно на привязи, вслед за летящим ножом, пронесся между Доктором и Титусом, и прежде чем те успели опомниться, очутился в верхней комнате.

Страх перед карающей смертью владел им, удваивая его проворство, и Стирпайк, человек отныне отмеченный и обреченный, не помедлив ни секунды, вылетел из комнаты вон. Но покинул он ее не один — едва захлопнув дверь и повернув в замке ключ, Стирпайк почувствовал, как кто-то яростно вгрызся сзади в его шею. Завизжав, он крутнулся на каблуках и цапнул пальцами пустоту.

Ужас овладел им, и он побежал, как никогда прежде не бегал, одичало сворачивая вправо и влево, все более углубляясь в низинную империю.

А за дверью того, что было некогда покоями Двойняшек, стрекотала и ломала ручонки взлетевшая на стропило обезьянка.