Горменгаст

Глава тридцатая

Несколько дней спустя Стирпайк, заметив, что Фуксия вышла из двери западного крыла и идет стерней по тому, что было когда-то огромным лугом, выполз из тени под аркой, в которой он проторчал больше часа, и, сложившись вдвое, понесся кружным путем к цели вечерней прогулки Фуксии.

Он бежал, и венок из роз, срезанных в саду Пятидесятника, болтался у него на спине. Прилетев, никем не замеченный, на кладбище слуг за минуту-другую до Фуксии, он успел еще принять горестную позу — опустился на одно колено и правой рукой уложил венок на уже поросший травой бугорок.

Таким его и увидела Фуксия.

— А ты что тут делаешь? — Голос ее был едва слышен. — Ты же никогда ее не любил.

Фуксия перевела взгляд на большой венок из алых и желтых роз, а с него — на несколько полевых цветов, зажатых в ее кулаке.

Стирпайк встал и поклонился. Вечер зеленел вокруг.

— Я знал ее не так хорошо, как вы, ваша светлость, — сказал он. — Но уж больно жалкая это могила для такой замечательной старой женщины. Вот я и раздобыл эти розы… и… ну… — И Стирпайк очень правдоподобно изобразил смущение.

— Впрочем, ваши цветочки, — прибавил он, сняв венок с изголовья холмика и уложив его в изножии, — больше всего порадуют ее душу — где бы та ни находилась!

— Не знаю я об этом ничего, — сказала Фуксия. Она отвернулась от Стирпайка и отбросила цветы в сторону. — Да и глупости все это. — И Фуксия вновь повернулась к нему. — А вот ты, — выпалила она, — не думала, что ты такой сентиментальный.

Стирпайк ожидал совсем иного. Он воображал, что здесь, на кладбище, Фуксия обнаружит в нем родственную душу. Но тут у него возникла новая мысль. Быть может, это он нашел родственную душу в ней. Насколько слова «глупости все это» отвечают ее природе?

— У меня разные случаются настроения, — сказал он и в одно движение подхватил венок и отшвырнул его прочь. На миг роскошные розы вспыхнули, летя сквозь зеленый сумрак вечера, и исчезли в темноте окрестных могил.

Мгновение побледневшая Фуксия простояла неподвижно, а затем подскочила к молодому человеку и вонзила ногти ему в щеки.

Стирпайк даже не шелохнулся. Уронив руки и отступая от него медленно и устало, Фуксия видела, что Стирпайк стоит неподвижно, с лицом совершенно белым, если не считать яркой крови на красных, как у клоуна, щеках.

Зрелище это заставило ее сердце забиться. Зеленый пористый вечер висел за ним, как декорация, выстроенная для показа его тонкого тела, его белизны и чахоточных ран на щеках.

На миг девушка забыла о внезапной, лишенной логики ненависти, которую всколыхнул в ней поступок Стирпайка, забыла о его высоких плечах, забыла о своем положении дочери Рода — забыла обо всем и видела перед собой лишь человека, которого поранила, и прилив сострадания наполнил ее, и, полуослепнув от замешательства, она, оступаясь и протягивая руки, бросилась к нему. Стремительным движением гадюки Стирпайк ввинтился в ее объятия — и в тот же миг оба, невольно подставив друг другу подножки, повалились на твердую землю. Стирпайк ощутил, как сердце Фуксии стучит у его ребер, как прижимается к его губам щека девушки, но даже не шевельнул ими. Мысли его улетели в будущее. Так оба пролежали несколько мгновений. Стирпайк ждал, когда члены Фуксии и тело ее обмякнут, но она оставалась в его руках напряженной, как тетива лука. Оба лежали неподвижно, но вот Фуксия отвела лицо от Стирпайка и увидела — не кровь на щеках, но темную красноту глаз и высокий выступ поблескивающего лба. Все было словно понарошке. Как во сне. И во всем чувствовалась некая жуткая новизна. Нежный порыв угас — она лежала в объятиях мужчины с высокими плечами. Отвернувшись, Фуксия с внезапным ужасом поняла, что изголовьем им служит узкий, поросший травой могильный холмик ее старенькой няньки.

— О ужас! — возопила она. — Ужас! Ужас!

И оттолкнув Стирпайка, Фуксия с трудом поднялась и скачками, как дикий зверь, полетела во тьму.