Горменгаст

Глава сорок восьмая

— Я пережила чрезвычайно волнительное время, Альфред. Я говорю, я пережила чрезвычайно волнительное время — ты слышишь меня или нет? О, как это выводит из себя, когда женщина, за которой ее поклонник ухаживает столь возвышенно, столь благородно, вдруг обнаруживает, что брата ее это интересует, примерно как муха на стене. Альфред, я говорю, как муха на стене!

— Плоть моей плоти, — сказал, помолчав, Доктор (который перед появлением Ирмы был погружен в размышления), — что ты хочешь узнать?

— Узнать, — с великолепным презрением ответила Ирма. — Почему я должна хотеть что-то узнать?

Пальцы ее разгладили отливающие сталью седые волосы на затылке, и вдруг, вцепившись в их пук, со сверхъестественным проворством по нему пробежались. Можно было подумать, что на каждом из этих длинных, нервных перстов имелось по глазу, — с такой легкостью порхали они взад-вперед по контурам волосяного узла.

— Я не задавала тебе вопроса, Альфред. У меня иногда возникают и собственные мысли. Я знаю, ты держишься о моем уме очень невысокого мнения. Однако не все такие, как ты, — смею тебя в этом заверить. Ты и представления не имеешь, что со мной произошло, Альфред. Я возродилась к жизни. Я открыла в себе сокровища. Я — словно неиссякаемый кладезь, Альфред. Я знаю это, я знаю. И у меня есть мозги, которыми я даже еще и не начала пользоваться.

— С тобой на редкость трудно разговаривать, Ирма, — сказал ей брат. — Ты, дорогая, не оставляешь в конце своих фраз никаких петелек и зацепок, ничего, что помогло бы твоему любящему брату, ничего для его вечно готового, вечно жаждущего, вечно сверкающего крючка. Мне всякий раз приходится все начинать сначала, о сладкая моя форель. Тянуть леску заново. Но я попробую еще раз. Итак, ты говорила?…

— Ах, Альфред. Хотя бы на миг сделай то, что способно меня порадовать. Говори нормально. Я так устала от твоих фразочек со всеми их риторическими фиоритурами.

— Риторическими фигурами! фигурами! Фигурами! — воскликнул, вскакивая на ноги и заламывая руки, Доктор. — Почему ты всегда говоришь «риторическими фиоритурами»? Ох, благослови мою душу небо, что творится с моими нервами? Да, разумеется, я сделаю все что угодно, чтобы порадовать тебя. Но что именно?

Однако Ирма, зарывшись лицом в мягкий серый валик, уже залилась слезами. Оторвавшись наконец от подушки, она стянула с лица темные очки.

— Это уж слишком! — всхлипывала Ирма. — Когда даже твой собственный брат рычит на тебя. Я так доверяла тебе! — вскричала она. — А ты тоже меня оттолкнул. Я лишь хотела услышать твое мнение.

— Кто еще тебя оттолкнул? — резко спросил Доктор. — Неужто Школоначальник?..

Ирма промокнула глаза вышитым носовым платочком величиной с игральную карту.

— Это из-за того, что я сказала моему дорогому, любимому повелителю, что у него грязная шея…

— О Господи! — вскричал Доктор. — Да неужто же ты говоришь ему такое?

— Конечно, нет, Альфред… разве что про себя… в конце концов, он мой господин, ведь правда?

— Если тебе так нравится, — ответил брат, потирая ладонью лоб. — По мне, так пусть будет кем угодно.

— О да, он мой господин. Господин. Он не кто угодно, Альфред, он — все.

— А ты пристыдила его, и он оскорбился, — гордый и оскорбленный, так, Ирма, дорогая моя?

— Да. О да. Именно так. Но что же мне теперь делать? Что мне делать?

Доктор свел воедино кончики пальцев.

— Ты уже переживаешь, моя дорогая Ирма, — сказал он, — самую сущность супружества. И он тоже. Будь терпелива, мой пахучий цветочек. Научись всему, чему сможешь. Используй всю тактичность, какой наделил тебя Бог, запоминай свои ошибки и то, что к ним привело. И не говори ему ничего о шее. Ты только усугубишь положение. А обида его истает. Время залечит рану. Если ты любишь его, так просто люби и не суетись из-за того, что уже миновало. В конце концов, ты любишь его вопреки всем присущим тебе, а не ему недостаткам. Чужие недостатки могут быть обаятельными. А собственные наши всегда невыносимо скучны. Успокойся, хотя бы отчасти. Не говори слишком много, и вот еще что — не могла бы ты, когда ходишь, чуть меньше напоминать буёк в волнах прибоя?

Ирма поднялась из кресла и направилась к двери.

— Спасибо, Альфред, — сказала она и вышла.

Доктор Прюнскваллор откинулся на спинку приоконной кушетки и с легкостью совершенно изумительной выбросил из головы все затруднения сестры, снова впав в задумчивое оцепенение, которое она прервала.

Он размышлял о восхождении Стирпайка к важнейшему посту, который тот занимал ныне. Размышлял и о том, как молодой человек вел себя во время болезни. Стирпайк выказал несравненную стойкость духа и волю к жизни, почти что варварскую. Однако по большей части в голове Доктора вертелось нечто совсем иное. Фраза, которая в самый разгар Стирпайкова бреда прорвалась сквозь хаос его бессвязных речей: «А с Двойняшками будет пятеро, — выкрикнул молодой человек, — с Двойняшками будет пятеро».