Горячее лето

IX

Начальник жилищно-коммунального отдела завода Никодимов растерялся.

В его ведении находился Степной поселок. Нелегкое дело быть начальником ЖКО строящегося завода. Хлопот — полон рот. И ремонт старых домов. И сантехника поселка. И противопожарный надзор… Начальник ЖКО сбивался с ног.

А теперь еще эта беда. Она пришла неожиданно со стороны комсомольской организации строителей. Начальник оказал мужественное сопротивление. Он, человек обстоятельный, видный, благообразный, сперва пытался урезонить молодежь уговорами, как расчетливый дипломат, чтобы выиграть время. Увы, на каждый его строгообоснованный довод следовал десяток доводов противоположного лагеря.

В общем, речь шла о сплошном озеленении доверенного ему Степного поселка, что означало немыслимые и невиданные доселе хлопоты. Война оставила множество прорех — знай латай их да штопай. А тут загорелось — зелень, видишь ли, оздоровляет быт, повышает жизненный тонус и все такое прочее.

Борьба стала неравной, когда по милости тех же комсомольцев Никодимову пришлось провести полчаса в кабинете директора завода. Песенка была спета… В довершение всяческих неприятностей, неизбежных на его посту, он теперь попал в настоящую кабалу к молодежи.

Больше всех досаждала сероглазая блондинка из стройуправления. Она приходила с грандиозными планами, со схемами и расчетами. Появилась даже карта почв поселка. Впрочем, интересовалась она не только озеленением. В общежитиях привередливее санинспекции она придиралась ко всякой всячине.

Комсомольцы бросили Никодимова в водоворот стремительных и незапланированных событий.

…Девушка вошла к нему в кабинет со словами:

— Все готово, товарищ начальник. Посадки назначены на воскресенье. Стройуправление и завод выделяют по пять заправленных машин под вашу команду.

Никодимов учтиво поклонился, одернул пиджак и поправил галстук. Эта девушка в изящной шляпке всегда готова неутомимо сражаться за свои планы. Она невольно вызывала к себе чувство почтения.

— Прошу вас, — указал начальник на стул, соображая, что два дня пропадут целиком. А работы вокруг — бескрайняя уймища! — Может быть, так с вами договоримся: я на себя возьму лопаты, ломики. А остальное…

— Что вы! Мы не позволим себе лишать вас законных прав… А вот все вновь построенные дома управление будет сдавать вам вместе с посадками. Это теперь наше строительное правило.

Пожалуй, она немножко иронизирует насчет «законных прав», но это у нее получается так мило, так добродушно, что обидеться невозможно. Ах, как он поддался, почти покорился обаянию девушки со светлыми локонами! Отступление теперь начисто отрезано. Он сделал последнюю слабую попытку, цепляясь, как утопающий, за соломинку:

— Запоздали мы с вами, Мария Игнатьевна. Прошли золотые дни весенних посадок. Пропадет труд понапрасну.

Веткина успокоила его, сославшись на рекомендации работников лесопитомника.

— Простите меня, дорогая Мария Игнатьевна, — заговорил затем Никодимов подкупающе теплым тоном, — живете вы не здесь, а в городе. Почему же вы, я бы сказал, так самоотверженно стараетесь озеленить Степной?

— А как же? Стройуправление его достраивает. Наш поселок должен быть лучше всех.

— Он же не ваш, а наш. Принадлежит трубопрокатному заводу!

— О-о! Да вы что же, против?

Веткина обычно не повышает голоса. Только брови взлетают вверх, и от этого на лице возникает выражение удивления и сожаления.

Никодимов покачал головой, потянулся к телефонной трубке.

— Алло! Дайте мне гараж. Да, да, срочно.

Надо было спешить. Воскресенье не за горами.

Маня Веткина в последний раз хотела убедиться, придут ли комсомольцы-строители на посадки. На стройке ее встречали приветливо. Даже обычно хмурый, недовольный, будто его горько обидели, каменщик Петя Проскурин подарил девушке улыбку.

Она увидела Костюка, поздоровалась.

— Добрый день, — ответил тот, распрямившись во весь свой высокий рост над кирпичной стеной, которую выкладывал.

Она стояла в нерешительности. Этот человек ее чем-то пугал. Должно быть, взглядом, прямым и пристальным. Или выражением лица, чуть скуластого, в котором сквозь суровость проглядывала холодноватая ирония. Однажды в клубе строителей ее привлек голос, доносившийся из комнаты кружковцев-вокалистов. Она вошла туда и встретилась вот с этим самым Костюком. Дернуло же ее тогда с ходу похвалить голос!

— Костюк, Федором звать, — бросил тот отрывисто вполоборота, не вставая из-за пианино.

— Веткина…

Он посмотрел на нее, и взгляд был колючим.

— Пойте, — сказала она почти испуганно.

— Вы всех так… с порога хвалите?

Такой мягкий голос в пении и такой резкий, будто ломаются сухие сучья, в разговоре!..

— Пойте, — повторила она и вышла.

Теперь она стояла внизу, нелепо задрав голову, и не знала, что сказать.

— Похвалить бы вам меня еще раз, — без тени усмешки сказал Костюк. — Мол, стену выводите прямо.

— Вы шутник.

— Вот, вот. Еще один комплимент!..

Маня быстро пошла прочь. Не любила она людей, у которых ни в глазах, ни в жесте, ни в слове доброе чувство не теплится.

— Куда же вы поспешаете?

— Как, куда? В воскресенье посадка. Неужели не слышали?

— Слышал. Мне можно прийти? Не прогоните?

— А вы деревья сажать умеете?

— И сажать, и подрезать, и прививки делать.

— Ах, вот вы каков! — воскликнула Маня, преодолевая глупую робость, принимая невозмутимо иронический тон собеседника. — Приходите. Заслужите, так и похвалю!

Маня обежала всю площадку. «Придут комсомольцы, непременно придут», — решила она.

Карпова она увидела возле узкоколейки. В руках у него была железная рейка — шаблон для проверки расстояния между рельсами.

Владимир был одет в белую рубашку с открытым воротом и короткими рукавами. Как всегда, он по-армейски подтянут, аккуратен. Мягкие волосы упали на лоб и рассыпались. Нос с горбинкой и плотно сжатые тонкие губы придают профилю четкость, почти резкость.

— Строим! Транспоселковую магистраль, Маня, строим! Ивянского уломал. Хазаров морщится, да терпит.

Девушка угадывала перелом, наступивший у Карпова в отношении к ней. Теперь он ее замечал, шел навстречу. Причиной тому, конечно, узкоколейка. И только. Да, несомненно. Вот и сейчас Карпов пустился в подробные объяснения. Не было рельсов и получить невозможно: в стране голод на металл. Разыскали в старом заброшенном песчаном карьере. Березов с каменщиками отыскал.

Слова у него горячие, а движения сдержанные, скупые. Так и чувствуется сапер, руки которого, может быть, сотни и тысячи раз держали смертоносные мины и не имели права ни разу ошибиться.

«Вот бы с ним по жизни — рука об руку, шаг в шаг… Такого ждала, вот он рядом. Держи! Упустишь!..»

— Через несколько дней все будет готово.

— Задумано — сделано. Правильно, Володя. А мы в воскресенье старую часть Степного озеленим.

— По тому плану?

— План понравился? В жизни будет лучше. Ты придешь помогать?

— Я посажу перед каждым новым домом по желудю, через сотню лет будет два десятка столетних дубов, — хотел отшутиться Карпов.

Маню задела легкость его ответа.

— Не придешь, Владимир? — спросила она чуть дрогнувшим голосом.

Владимиру захотелось подзадорить девушку.

— Прости, Маня, у тебя ведь родители в Ленинграде остались?

— Да.

— Ты здесь, в Сибири, долго собираешься работать?

— Это же неважно!

— Уедешь, и останутся твои зеленые насаждения.

Она обиделась: зачем ему потребовалось повторять слова, только что слышанные от начальника ЖКО?

— Для тебя останутся. Для Никодимова!

— Ты сердишься, Маня? — спросил Карпов, копируя тон, которым Веткина любила задавать этот вопрос.

— А для меня в Ленинграде другие посадят.

— Хорошо, хорошо, — примирительно сказал Владимир.

Но Маня продолжала с упорством, которого он в ней не знал, с внутренним отчаянием, которого он раньше не замечал:

— Ты забыл, как мы закладывали парки Победы в Ленинграде? Неужели и тогда думал-гадал: буду ли здесь жить?

— Да я же тебе не перечу.

— Не перечишь, но участвовать не хочешь?

— Пожалуй, приду.

— Снисходишь? Не люблю этого.

— Три тысячи единиц, три тысячи ям! Сколько же у нас народу выйдет? — несмело усомнился Никодимов, когда утром он и Веткина еще раз просматривали план озеленения.

— Комсомольцы двух организаций выйдут.

— Слишком все-таки широк размах, Мария Игнатьевна. Надо бы немножко сократить. Может быть, пореже рассадим?

— Ну, знаете… — сказала она таким тоном, точно он предлагал совершенно немыслимое дело.

Про себя же Маня опасалась, а вдруг… вдруг люди не выйдут? Тогда скандал. Тогда ей никто больше не станет доверять.

…И вот сейчас ее зовут со всех сторон. Она волнуется. Да и как не волноваться, когда молодежь в пестрых летних нарядах заполнила Степной — почти сотня человек собралась к назначенному часу.

Маня не заглядывала в план — во всех подробностях она знала его на память.

Деревья подвозились на машинах. Тут были и нежные, тоненькие саженцы сибирских кленов, и стройные пяти-шестилетние березки, и совсем большие тополя, кусты декоративной смородины, акация в рост человека. Посадочный материал был подобран заранее в городском лесопитомнике и в лесу пригородного района.

Маня, вся светлая, в ярком платье, появлялась тут и там — и с ее появлением смех взлетал выше, шутки звучали звонче, лопаты глубже врезались в землю.

Как-то само собой получилось, что у Мани появилась помощница — рослая проворная Тоня.

— Я работаю в деревообрабатывающем цехе стройуправления, — просто объяснила она. — Люблю дерево. Стружки в цехе свежестью и радостью пахнут. А тополевые листья по вечерам — счастьем, ведь правда?

Потом их разговоры носили строго деловой характер, однако обе понимали, что отныне они — друзья. Это ощущение возникло сразу, без душевных излияний, без рассуждений об идеалах и вкусах. Их сблизило чувство общности взглядов, которое при первом же знакомстве дает возможность без ошибки угадать родственную натуру, приметить в ней живой отклик на свою симпатию.

Тоня моложе, подвижнее Мани. Ей двадцать. Схватывая все на лету, помощница успевала делать больше, чем сама Веткина. В глазах Тони то сквозило лукавство, то вспыхивал иронический смешок, а подчас проступала глубокая задумчивость.

Повсюду Веткина видела довольные лица. Вот Петя Проскурин. Кислое выражение на мальчишеском лице пропало, славно его и не было никогда. Петя присыпает землей деревцо и разговаривает с малышом из соседнего дома.

— Дядя, а дядя…

— Я еще не дядя, парень. Я — комсомолец, — добродушно поправляет шестилетнего мальчугана Петя. — Не видишь, что ли?

— Вижу… Дядя комсомолец, да?

— Упрямый ты, вижу, бутуз.

Мальчик думает, потом возражает:

— Вы не дядя, а я не бутуз. Я скоро пионером буду. Вот!

— На том и договорились, — согласился Проскурин, отходя. С видимым удовольствием осматривал он результаты своей работы, заправляя под кепку пряди рыжеватых волос.

— Дядя, а что вы делаете?

— Сад для тебя садим. В саду жить будешь, понял?

— Для меня? Нет, вы лучше для всех. Одному в саду скучно играть.

— Ладно. Тогда — для всех.

— А яблоки в саду вырастут? Как в книжке нарисовано…

— Дай срок, и яблоки будут. Не в книжке, а у тебя под окном, парень.

— Правда?

— То ж тебе комсомолец говорит!

Карпов с Костюком работали на крайнем ряду, который впоследствии должен будет вырасти в сплошную зеленую кайму вокруг поселка.

Карпов роет легко, точно играючи, будто занимается физкультурой на стадионе. Костюк работает размеренно и скоро. Маня видела, что он сегодня сделал больше всех. «Дельные, работящие ребята», — подумала она, однако подойти не захотела.

…Голые деревца с набухающими почками выстраиваются шеренгами, правильными группами. В них таится чудесная сила жизни, бродят весенние буйные соки, которые через несколько недель вырвутся наружу свежей, клейкой, душистой зеленью. Поселок нарядится в яркое платье.

— Маня… Ма-ри-я!

Это Тоня зовет ее. Тоня неутомима. Она уже возле Карпова.

— Смотри, Маня, не в меру глубокие ямы товарищ роет, — сказала она подошедшей Веткиной.

— Стараюсь, — ответил Владимир.

Маня объясняла, как надо копать. Карпов полусерьезно, полушутливо возражал, вызывая осуждающие взгляды Тони, в которых можно было прочесть: «Что вы понимаете в этом деле!»

О чем-то догадавшись, она быстро спросила:

— Ах, вы тот самый, о котором мне сегодня говорила Маня! Это вы собирались желуди сажать?

— Тот самый, — засмеялся Владимир. — Вот пришел помочь. Вижу — дело комсомольцы затеяли.

— Затеяли… — недовольно повторила Тоня, обиженная снисходительным тоном Карпова.

Костюк молчал. Ямы у него были точно такие же, как у Карпова.

Маня опасалась, что Костюк спросит: «А где же обещанная похвала?» Он не спросил.

Девушки пошли к другой группе работающих. Владимир провожал их удивленным взглядом.

Маня… Маня — инициатор, авторитет! У нее спрашивают, ее слушаются. Она стала проще, даже, кажется, физически сильнее и ростом выше. А Тоня? В ней есть что-то очень знакомое, будто он ее не раз встречал. Глаза карие, удивленные, со светлинкой и с запрятанным лукавством. Сердитая Тоня!

Такие глаза он где-то видел. Близко видел. Где?