Горячее лето

XXXII

Ивянский прибыл в обеденный перерыв на машине — первый признак, что ему очень некогда. Владимир хотел сразу пойти навстречу, но внимание привлек разговор за углом и заставил остановиться. Говорили двое. Они, видно, закусывали. Фразы следовали одна за другой с большими интервалами.

— Выжили Петровича.

— В отпуск ушел.

— Не-ет. Я слышал, этот молодой специалист его — того… А сам на это местечко уселся.

— Не должно быть. Этак я каждый месяц буду полста терять!

Чей это голос, хриплый, как говорят, «пропитой»? Ах, да, конечно, это — Третьяков, плотник, недавно пришедший на стройку, но уже допустивший крупный брак. Владимир распорядился удержать из его зарплаты пятьдесят рублей.

— У него в управлении — рука, — зашептал второй голос. — Мироненко его в зятья прочит. Понимай, что к чему!

Карпов рванулся с места. Оскорбленная гордость не позволила ему выйти к разговаривающим. Он спешил прочь, подальше о грязной сплетни. Он испытывал отвращение, чувство гадливости — такое, какое бывает, когда, купаясь в пруду, попадаешь в тину у берега со скользкой лягушачьей прозеленью.

Ивянский встретил Карпова коротким рукопожатием.

— На полчаса. Чрезвычайных происшествий нет?

Главный стал теперь бывать на поселке реже.

— Растворомет у штукатуров снова отказывает, — сказал, подходя, Иван Агафоненко.

Ивянский сейчас же принялся объяснять устройство аппарата, причины неполадок.

— Ясно, товарищ главный инженер, — сказал Агафоненко. — Дошло! Теперь я сам могу растолковать так, что всякий школьник поймет.

Владимир слушал Ивянского и чувствовал, что их взаимные сомнения ушли в прошлое. Совсем еще недавно главный инженер представлялся ему блестящим и холодным специалистом, которому дорога и люба техника сама по себе. Досадное заблуждение!

В августе поспели помидоры. Никогда в жизни северянину Карпову не приходилось видеть столько помидор сразу, как здесь на городском рынке. Они лежали на дощатых прилавках горками, грудами и даже искусно выложенными пирамидами — один к одному, то пунцово-красные, то густо-оранжевые. Попадались даже бело-желтые с каким-то персиковым, что ли, оттенком. И в каждом играло солнце. Напоенные щедрым солнцем, крутобокие, тугие, они приковывали взгляд. Так и чудилось, что скопившийся в них сок вот-вот брызнет сквозь лакированную кожицу.

Вот тебе и Сибирь! Та самая Южная Сибирь, о которой институтские остряки при распределении говорили, что они предпочитают ей пусть Северную, но Украину. Летнее солнце здесь ничуть не холоднее украинского.

Правда, яблоки ютились на прилавках, как бедные родственники. Это были мелкие, не крупнее грецкого ореха, полудички, называемые здесь ранетками. Настоящих яблок, проделавших солидное путешествие из Алма-Аты, Ферганы или Ташкента, было мало, и стоили они баснословно дорого.

Владимир обходился помидорами. Он ходил в воскресенье между торговыми рядами, выбирал самые соблазнительные на вид плоды, немного переплачивал, чтобы похвалиться матери: «Смотри, каких чудес я накупил!» Зная, что мать очень любит грибы, он приценивался к боровикам, подберезовикам и маслятам. Потом приметил женщину в опрятном фартуке, перед которой стояли, как в магазинной витрине, кастрюли и банки со снедью. Тут не было ничего свежего, а только соленья и маринады. Владимир с удивлением смотрел на все это и слушал неторопливые, приветливые объяснения и приглашения хозяйки. Глаза разбегались.

Шинкованная капуста, белая и с морковными кружочками, и подкрашенная свеклой, и сдобренная клюквой. Огурчики-малоростки любительского посола, с укропом, со смородиновым листом, с кореньями и еще бог знает с чем. Красные, аккуратного размера соленые помидоры в рассоле без единой морщинки, как будто только что с грядки… Все первосортное.

— Попробуйте, к чему душа лежит. Отведайте груздочков. Попомните слово: хочь женке, хочь теще по нраву придут.

В эмалированной кастрюле лежали белые рядовые грузди, а в стеклянной банке — молодняк, пятачок к пятачку, ни крупнее, ни мельче.

Владимир невольно потянулся к груздям, но тут подошел Егоров с кошелкой, настойчиво потащил его за рукав и увлек от прилавка.

— Погодите, Егоров, я тут грузди и рыжики насмотрел. Пальчики оближешь.

— А вы приценялись? И полсотней за килограмм не откупишься. В войну эвакуированных грабила, теперь вот вас, приезжих. Семичиха у нас — известная хозяйка в городе, да втридорога дерет без всякой совести. Кулачка. Скупает по дешевке, сортирует, солит, маринует — и на каждый рубль, почитай, два рубля прибыли в мошну складывает.

— Семичиха? — Карпов оглянулся и заметил сидевшего за спиной торговки старшего писаря, считавшего замусоленные рубли и трешницы. — Тогда понятно.

И сейчас же ему припомнился нечаянно подслушанный разговор за углом, хриплый голос Третьякова и второй… Так то ж был голос Семкина!

— Не жалую этих… Семкиных, — в раздумье продолжал Егоров, как всегда немного смущенно, но твердо. — Опоры в людях не ищут. Живут, словно поганки, — не на радость, на вред всем. Прошлым годом Ивянского таскали в прокуратуру по милости Семкина. Донос, вишь, настрочил, вредителем хотел выставить. Тогда Семкин из управления к нам перебрался, притих. И как земля этаких носит.

— Гм-м… — Карпов издали еще раз с сожалением посмотрел на отборные, калиброванные рыжики и пошел. Уж очень скверно стало на душе.