Горячее лето

XXIII

Окно открыто настежь. За окном темнота и дождь.

Девушка сидит у стола, склонившись над книгой. Кулаками она подперла подбородок. Щеки горят. Ресницы подрагивают. Изредка девушка откидывается на спинку стула и смотрит прямо перед собой. Потом она снова принимается читать, склоняясь еще ниже. В окно, сквозь частую дробь дождя, временами доносятся резкие гудки запоздалых автомобилей. Комната наполняется сырой ночной прохладой. Но девушка не чувствует холода.

Она, наконец, убеждается, что заставить себя читать не может, резким движением захлопывает книгу и подходит к окну. Капли, попадая на подоконник, разбивается, тонкая холодная пыль брызжет в лицо. Это приятно. Девушка протягивает руки, ловит ладонями струйки и обдает лицо дождевой водой.

— Тоня! Ты неосторожна. Так и простудиться недолго.

Отец взял ее за руку, увлекая в глубь комнаты.

— Нет, папа… нет…

Мироненко смотрел на дочь с укоризной. Он хотел отчитать ее, но изменил решение. Родилась тревога, которую было трудно скрыть. Мироненко вернулся к окну, закрыл его, звякнул запором. Потом сел напротив дочери и спросил ее внешне спокойно, как говорят больным детям:

— Расскажи, Тоня, почему поздно не спишь?

— А ты?

— Книжки, дочка, книжки с ума сводят.

— И я читала…

Минуту они молча сидели друг против друга.

— Расскажешь? — снова спросил отец с той особенной родительской теплотой, которая открывает перед нами души детей.

— Папа, я срываю строительство на Степном!..

Тоня сказала эту фразу с такой решительностью и горячностью, что отец готов был кинуться ее успокаивать. Пересиливая свой порыв, он медлил, ждал.

Перед ним сидела его дочь, единственная дочь Тоня. Скоро ей минет двадцать один год. Отец и тревожился за свою дочь и удивлялся ей.

…Это началось после войны. Мироненко снял офицерские погоны, но домой пришел в шинели. Встретила его старушка-мать. «Где Тошка, мама?» — таков был первый вопрос Мироненко. Не прошло и получаса, как он уже ехал в деревообделочный цех стройуправления… Скорее увидеть Тошку!

Отец слушал дорогой голос, любовался знакомыми чертами и видел, что Тоня стала совсем-совсем другой.

Вместе с ней он оставался в цехе до конца рабочего дня, с удовольствием пробуя то рубанок, то ножовку, то топор. А больше всего он смотрел на Тоню, исполнявшую должность мастера участка деревянных конструкций. Она уже умела, как здесь говорили, «решать вопросы».

Вечером он узнал «все-все». Дочь рассказала об учебе в техникуме, о производственной практике, о защите дипломного проекта, даже об ордерах на дрова и валенки, которые ей выдавали.

Мироненко с фронта много писал домой и часто получал письма. Но как мало родным людям писем! До войны он намеревался дать возможность дочери после десятилетки выбрать институт по вкусу. Осенью сорок первого года он получил письмо, в котором Тоня писала: «Я, папа, решила избрать твою специальность, пойти нашей фамильной дорогой строителей». Тогда ей было четырнадцать, она кончила семилетку.

Остро болело отцовское сердце. Ведь дочь в течение четырех лет оставалась вдвоем с престарелой бабушкой. И каких лет — военных, голодных и холодных!

Но у Тони были техникум и комсомол. И бабушка семидесятилетняя. Да, мать дождалась сына, сдала ему с рук на руки внучку и в тот же год умерла…

Мироненко и до сих пор забывал, что она не школьница с косичками, что его дочь теперь уже даже не мастер, а начальник целого участка в цехе, что она дружит с Вовками-спортсменами.

Все это пронеслось в голове, когда он услышал: «Я срываю».

— Мы провалили щиты для двадцать первого дома, — промолвила Тоня, уклоняя взгляд.

— В чем же дело-то? — Мироненко через стол взял ее ладонь, тихонько сжал, точно ободрял этим прикосновением. — Расскажи мне, пожалуйста, все по порядку.

Ему казалось, что дочь вот-вот заплачет с горькими всхлипываниями, как в детстве.

— Понимаешь, папа… Ты понимаешь, мы обещали сделать щиты сверх программы. Знаешь, пап, как больно, когда обещание не выполняется.

— Понимаю, Тоня.

— Мы наговорили кучу красивых слов…

— Так-таки ни с того, ни с сего и наговорили?

— Я тебе рассказывала. Мы решили переставить оборудование, установить кое-что дополнительно. Планировали, считали и… проваливаемся. — От волнения она заикалась…

— Тогда непонятно, Тошка! — произнес отец с верным расчетом подтолкнуть ее высказаться начистоту.

— Непонятно? Очень понятно, — заговорила Тоня, подымая голову. Она сразу утратила сходство с маленькой довоенной семиклассницей, у которой в косичках сверкали красные ленты. — Нас держит цеховой механик — вот в чем причина. Он больше ходит и доказывает, чем действует. Без конца вычисляет, сколько ему надо дней и сколько недель на то или иное дело.

Тоня передохнула. Влажные глаза ее блестели.

Мироненко смотрел на дочь и думал, что цех для нее — второй дом, вторая семья. Нет, пожалуй, это не точно. У нее нет деления на две семьи.

— Правильно, правильно, — сказал он, отвечая своим мыслям.

— Что, пап, правильно? — не поняла Тоня.

— Про механика верно говоришь.

— Он у меня требует: выделяй людей в помощь. А у самого штат немалый.

— Карпов послал вам двух человек?

— Послал… а мы…

— Скверно. Значит, вы ничего не дали поселку?

— Ничего… Подготовка сделана, технология разработана… Инженером Карповым разработана.

Под ее ресницами опять творилось что-то неладное.

И вдруг Мироненко понял, что огорчения, тревоги дочери глубже и шире, чем ему показалось вначале. Они захватили ее всю, затронули все стороны ее жизни. «Мало ли ты, дочурка, перенесла — и не плакала. А сегодня плачешь».

— Карпов был? Знает?

— Да. Он надеялся…

«Он надеялся, она надеялась. И просчитались», — подумал Мироненко. Что-то подсказало ему, что сегодня они поссорились. Непременно поссорились. Он знал свою дочь и Карпова, кажется, понимать начал. Молодежь нынче требовательная, военным огнем пытанная.

Мысль работала четко и быстро. Мироненко знал о встречах Тони с Карповым, но до сегодняшнего вечера не догадывался, насколько это серьезно. Он оберегал ее от Вовок, а беда явилась с другой стороны.

Вот и пришла пора любви. Тоне ее не скрыть. Чем она увлеклась? Внешностью? Или смелыми замашками инженера? Нет, это не увлечение, это гораздо больше… И если без ответа — горько, больно. Нет, не может этого быть!

Открытие встревожило. Вызвать Тоню на полную откровенность? Нет, сейчас нельзя. Придет время — расскажет отцу все.

— А все-таки правильно ли ты поступила? — спросил он после паузы.

— Правильно ли… что? — повторила она, смущаясь.

Она тоже думала, вспоминала встречу на Степном несколько часов тому назад. Оттуда она бежала. Одна. Потому что начинался дождь. И потому, что она не могла не бежать.

— Пожалуй, следовало выделить механику одного-двух человек на пользу для всего дела.

— Теперь я уж и не знаю. Не знаю, папа, что мне делать!

Она порывисто встала, подошла к отцу и обняла его за шею, касаясь щекой седины на виске. Это было как бы признание.

— Ошибки поправимы, Тоня, — говорил он. — Ошибки поправимы, если они найдены, если поняты.

Он говорил, ни на минуту не забывая, что все происходящее здесь связано с инженером Карповым. И она это ясно чувствовала. Она черпала в словах, в голосе отца поддержку, бодрость, силу.

Они еще долго проговорили, отыскивая ошибки и намечая пути их исправления. Отец ушел, когда часы показывали два. В своей комнате он долго сидел на кровати, разбираясь в нахлынувших сегодня чувствах.

Карпов… Со временем из него выйдет настоящий инженер.

У Карпова простая и богатая биография: Ленинградская армия народного ополчения, затем офицерские курсы, саперный взвод, рота, ранения и награды. После войны — учеба, диплом с отличием. И, наконец, Сибирь.

Он считает, что только теперь начинается его настоящая жизнь. И пусть считает. Это, в конце концов, очень верно. «Пошлите меня на промышленный объект», — вспомнил Мироненко и беззвучно засмеялся в темноту.

Но беспокойство не проходило. Вот этого самого Владимира Карпова, приехавшего два-три месяца тому назад, любит его Тоня, Тошка! Ведь инженер — инженером, а какой человек? И что у него в личном, интимном прошлом? Ведь двадцать восемь лет — уже возраст! Смотри, Тошка, во все глаза, сердцем всматривайся…

Мироненко подошел к двери, осторожно позвал:

— Тоня, спишь?

Ответа не было. Утомилась, спит.

«Так что же, — подбодрил он себя, — что же тут плохого? Не на танцплощадке встретились. На строительстве. В работе».

Укладываясь в постель, он думал о деревообделочном цехе, о заводе и поселке. Все это неразрывно связано с ним самим, с его семьей. Все это, вместе взятое, и называется — наша жизнь.