Горячее лето

XXXIX

Начальник стройучастка осматривал новый дом.

Окна и двери были распахнуты настежь. В комнатах гулял осенний степной ветерок. Шаги раздавались звонко, гулко.

Если бы кто-нибудь сейчас посмотрел на Хазарова — удивился бы. Он бродит по квартирам, как влюбленный, потерявший покой.

В комнате, где окраска строгая, спокойная, хорошо устроить спальню. А вот в маленькой комнате, очень светлой и очень уютной, обязательно будет детская. Две кроватки можно поставить, а над ними повесить коврики с медвежатами и зайцами. Под Новый ход в комнате зазеленеет и засверкает игрушками елка со звездой и дедом Морозом.

Хазаров, забывшись, улыбался собственным мыслям. Почему-то именно сейчас представилась воображению детская. У него не было детей. С некоторых пор Березов стал приглашать его к себе. И у него, старика, завязалась дружба с березовскими мальцами.

— Хазаров, Хазаров! — громко произнес он и снова принялся придирчиво осматривать стены, двери, рамы.

После того, как он возвратился из «отпуска», сдан уже не один дом. Но этот… Этот дом для него дороже любого прежнего.

Хазаров постукивал в стены и прислушивался, точно по звуку можно было определить, хорошо ли сделана кладка, хотя в процессе строительства особенно тщательно следил за этим домом. Кладка выполнена из шлакоизвестковых камней.

Как-то вызвал его к себе Боровой, подробно познакомился с результатами исследований и расчетами и дал санкцию строить дом, а все материалы увез в Москву для утверждения в главке массового перехода на новую систему кладки.

— Знаете, Хазаров, что это такое? В государственном масштабе — это миллионы рублей!

На кухне Хазаров остановился недовольный.

— Ах, неряхи, неряхи! — ворчал он, вытирая платком никелированную ручку двери. — Захватали и не почистили.

Затем он придрался к побелке и штукатурке. В углу нет прямой линии от пола до потолка. И побелка не очень ровная.

До него донеслись звуки четких, чеканных шагов по лестнице. Так ходит Карпов. Зачем потребовалось ему ходить по домам, полностью подготовленным к сдаче?

Хазаров вышел навстречу.

— Не ожидал, Платон Петрович!

— Люблю запах свежей краски. А вы?

— И я, — весело согласился помощник. — В новом доме, даже осенью — как в саду весной.

Целую минуту стояли они друг перед другом, охваченные теплым чувством. Потом Платон Петрович пошел в кухню и заговорил слегка недовольным, меланхолическим басом:

— Завтра пораньше с утра сюда маляров. Будто в кухне позволительно побелить хуже, чем в комнатах! Темные пятна на потолке проступают.

— Хорошо, Платон Петрович, поправим, — согласился Карпов, хотя пятен рассмотреть не мог.

Хазаров вновь принялся костяшками пальцев выбивать частую дробь по стене.

— Как вы думаете, в порядке? Не будут нас трубопрокатчики зимой лихом поминать?

— Хороший звук. Работа сделана на совесть.

— Не везде мы сами успевали смотреть, Владимир Николаевич.

— Самим везде и не нужно. Нашим людям можно доверять, — сказал Карпов с ноткой укоризны в голосе. — Чувство ответственности подымается доверием.

Хазаров промолчал. Раньше он не позволил бы «молодому специалисту» так с собой разговаривать. Подобное замечание было бы воспринято как личное оскорбление. А теперь… Между ними все-таки стояла полоса тумана, неясная, неприятная дымка, сквозь которую они плохо видели друг друга. Карпов вел себя выдержанно, тактично, даже предупредительно. На первых порах он не перечил начальнику ни в чем. В таком поведении Платон Петрович угадывал фальшь. Не таков человек Карпов, чтобы ради призрака мира поступаться своим мнением. Но дымка таяла. День ото дня туман рассеивался. Карпов снова становился самим собой.

— Много домов построил — ничего необыкновенного… Как будто так и надо, — заговорил Хазаров, и в голосе его послышались новые нотки. — А вот построил этот — сердце прыгает в груди! Немолодое сердце и грудь не юношеская… Отчего бы это, Владимир Николаевич? В больших делах участвовал, пятилетки выполнял. И вот поди ж ты… скромный домишко так трогает душу!

Карпов видел, что Хазарову сегодня хочется поговорить о многом, о самом важном. О том, что происходит перед глазами, что он видел раньше вскользь и мимо чего торопливо проходил.

— Я думал, вы и раньше всем сердцем отдавались делу, — возразил Владимир.

— Как сказать… Может быть и так. Значит, сердце теперь больше становится, вместительнее. Это звучит не высокопарно?

Он завел разговор о себе, о своей жизни. Рассказ звучал просто, даже на первый взгляд сухо, но шел из недр существа. И направлен он был не от детства к зрелым годам, а обратно — от настоящего в прошлое. Война, пятилетка, НЭП, революция… Точно шел он по ступенькам в былое и по-новому рассматривал свою жизнь. Безусловно, можно было — надо было! — успеть больше. Гораздо больше. Он мало искал, жил старыми привычками…

— Остерегайтесь таких ошибок, Владимир Николаевич! — воскликнул он. — У вас вся жизнь впереди.

— А у вас?

— У меня впереди только кусок жизни остался… кусок неопределенного размера. — Он помолчал, потом спросил: — А знаете, за что я Семкина уволил?

— Что-то в нем затхлое, плесневелое.

— Ведь это он ту сплетню про вас и Мироненко распускал.

Владимиру не хотелось продолжать этот разговор. И в то же время ему нужно было с кем-нибудь поделиться нахлынувшими мыслями и чувствами. Пожалуй, это все-таки выглядело бы смешно — советоваться с Хазаровым по личным вопросам… Пойти поговорить с мамой?

Сейчас он протянул бы на прощание руку и пошел домой, если бы не услышал знакомый голос:

— Смотрите, эти снопы на фасаде дома — настоящая находка. Символ.

Недавно стройуправление открыло специальную мастерскую для отливки архитектурных деталей из цемента и алебастра.

Через окно Владимир увидел Мироненко, Ивянского. А за ними — Тоню. Они любовались домом, и по выражению лиц было видно, что дом им нравился.

Карпов отступил в глубь комнаты, а Хазаров кинулся к окну, высунулся наружу до половины.

— Ага! — закричал Хазаров. — Подслушал: хвалите! В глаза такое никогда не скажете. В самом деле хорошо, а?

Хазаров перевалился через подоконник так, что, казалось, вот-вот выпадет.

— Вот так раз, — удивился Мироненко, — вы что же, начальник… барельефы караулите? Ай, недоверчивый человек! Да и чужие секреты подслушивать не годится.

— Извините, но это уж не секрет, — засмеялся Хазаров, широким жестом указывая на дом. — Погодите, я сейчас все покажу и расскажу. Изложу в рублях и копейках.

— Не надо. Мы сами в дом пожалуем.

Первой мыслью Владимира было уйти, но он сейчас же устыдился своего намерения. Он хотел бежать от Тони! Какая чушь. Почему же нельзя прямо смотреть ей в глаза?

— Не красна изба углами, — говорил Мироненко, впереди других проходя коридором. — Посмотрим, приятно ли, удобно ли людям будет жить в вашем доме.

Карпова он заметил сразу, хотя Хазаров своей кряжистой фигурой заслонил почти весь вход в комнату.

— Ба, знакомые все лица! — воскликнул Мироненко, здороваясь.

У Мироненко в глубине зрачков возникали золотые блестки, точно туда проникали лучи заходящего солнца.

Не колеблясь, Карпов протянул руку и Тоне, глянул ей в лицо. Она ответила прямым, смелым взглядом.

Хазаров говорил о снижении себестоимости строительства и о процентах выполнения плана, о темпах и о качестве, о штукатурке и отделке комнат, указывал на изъяны, приметные только его взгляду, повел Мироненко и Ивянского по квартирам.

Владимир с Тоней остались вдвоем.

Это им не показалось необычайным или неестественным. Они продолжали общую беседу, тоже говорили о домах, потом — о строителях, о знакомых, друзьях. Слова лились свободно и просто. Сперва они говорили, как приятели, долго не встречавшиеся и наконец выбравшие время обо всем обстоятельно потолковать. Постепенно беседа становилась увлекательной — иначе они не могли, не умели, не хотели говорить о делах и людях, кровно им близких.

На Тоне было черное платье. Раньше Владимиру казалось — она лучше всего в светлом. Теперь он понял, что заблуждался. И платье с глухим воротом и наступавшие сумерки оттеняли чистоту, ясность ее лица, чуть загорелого. «Мироненковские» складочки от носа вниз к губам проступали резко — признак внутренней сосредоточенности. Брови плавно приподнимались и опускались, а глаза из-под них глядели внимательно, вопрошающе.

И было в этом простом, хорошем лице девушки что-то новое для Владимира, по-русски неотразимо привлекательное. В нем полнее отражалась ее натура — и ласковость, нежность юной Тони, знакомые ему с памятного вечера в клубе строителей; и строгая серьезность Антонины Федоровны, холодно встретившей в деревообделочном цехе; и неутомимая жизнерадостная энергия, поразившая его при первой встрече во время весенних посадок; и сдержанная печаль, тень которой лежала на ее лице во время открытого партсобрания. Все это слилось воедино, в одно выражение грусти, надежды, веры и решимости.

По ее лицу, по еле уловимой игре его черт Владимир следил за направлением ее мыслей и не мог ошибиться.

А Тоня говорила и слушала, облокотившись на подоконник, и чувствовала, как они неудержимо сближаются, как рушатся случайно возникшие преграды, как он по-новому дорог, близок, необходим ей.

Они ласково говорили о Костюке и Веткиной.

— Весной Маня с Федором поедут в Ленинград, — сказала Тоня. — В гости.

Она была рада счастью подруги. Не зависть была в ее тоне, но вопрос: «Почему у нас не так?»

Все время она прислушивалась к отзвукам шагов в доме и ждала: вот-вот папа позовет ее — пора, мол, домой, дочка… Но шаги и разговоры смолкли. Отец ушел без нее.

Через окна волнами входила широкая хоровая песня. В нее вплетались неопределенные, ослабленные расстоянием звуки работы — стук ли машин со стороны завода, треск ли молотилок со степи.

Минуты прошли или часы?

Вчера они не думали, что сегодня будут так просто разговаривать, так безошибочно понимать друг друга. Минута сближения подошла, подкралась неслышно, как ранний рассвет. Она была неизбежна, как весна после зимы.

Тоня загадывала: нужно ли высказывать сокровенное словами? Прозвучат ли они так, как надо?

И вдруг она поняла, что откровенность и радость ей не сдержать, что, может быть, их и не надо сдерживать.

— Володя! Я ведь знала, что такой вечер будет.

Из окна потянуло прохладой.

— Тоня! Ты простудишься, Тоня, — воскликнул Владимир и накинул ей на плечи свой пиджак.

Через окно в легкой вечерней дымке виднелся город.

Весь в лесах строек.