Горячее лето

XII

Несколько раз Березов заговаривал с Карповым о делах на поселке, и Карпов понимал, что он недоволен ходом строительства. Березов устроил экскурсию молодежи на заводскую стройплощадку, завел доску показателей. Как-то он вскользь заметил, что, дескать, «малыми мерами» на Степном не обойтись.

Молодые ребята с завистью посматривали на растущие цехи завода. Вон они стоят, стройные, высокие, и словно подпирают своими могучими плечами небо. Там нет простоев, там и зарплата увесиста.

Карпов все больше поддавался назойливому чувству беспокойства. Узкоколейка построена, а дальше? Типичная «малая мера»… А дальше должен быть поток! О потоке однажды он заикнулся Хазарову, но Хазаров не то, чтобы сделал большие глаза, а просто рассмеялся ему в лицо и убежал: лясы точить недосуг.

Порывался идти к Боровому или Ивянскому (к Мироненко-то он ни за что не пойдет!), но какой смысл — с голыми руками? Скажут, начитался журнальчиков да брошюрок и лезешь в воду, не зная броду… Эх, людей надо, хороших, знающих, механиков прежде всего!

Березов неожиданно пригласил его на день рождения. Карпов согласился. Выкупил по специальному талону пол-литра водки, взял для ребят конфеты-подушечки, надписал юбиляру «Мартина Идена», недавно купленного матерью по знакомству.

Береговы жили в собственном крошечном домике. Ни злой и никакой собаки во дворе не было. Из возделанной, как пух, земли лезли сине-зеленые листочки картошки. Они теснились всюду: вдоль ограды, вплотную к завалинке и даже под единственной развесистой рябиной. К крыльцу вела узкая, словно полевая, тропинка. «Экономно живут».

Вторично та же мысль пришла Карпову в голову, когда он оказался в прихожей-кухне и увидел хозяина, упирающегося головой в потолок; хозяйку, очень худощавую, но моложавую и ростом мужу под стать; четверых мальцов — школьников в заутюженных до блеска синих рубахах, в штанах по необходимости модного для послевоенных лет цвета хаки. Слушая приветливые слова хозяйки, Карпов пытался определить, которые же из ребят березовские сыны, а которые племянники (брат погиб на фронте, его жену свели в могилу горе и тяготы). Он раздал ребятам «подушечки», назвал гвардейцами и заработал улыбки.

— Товарищ старший лейтенант!

Карпов шагнул в горницу, увидел сидящего за столом бородатого человека, слишком бородатого для его возраста: борода начиналась от висков, скрывала часть щек и только внизу была подстрижена, причем не слишком искусно. Взгляд теплый, открытый, зовущий. Этот взгляд был до такой степени знакомым, будто Карпов встречал его вчера. Человек встал, опираясь руками о стол, и взгляд начал гаснуть.

— Не узнаете, товарищ старший лейтенант…

— Никак Агафоненко? Иван!.. В этом маскараде тебя не враз узнаешь.

Они обнялись. Конечно же, только нелепая борода помешала Карпову сразу признать того самого сержанта Ивана Агафоненко, с которым он воевал на Волховском, на Ленинградском и Первом Украинском, который потом, неистовый человек, загорелся мыслью «уйти в танки» и добился-таки своего.

Агафоненко извлек из кармана деревянный портсигар с выжженной надписью: «Волхов. 1942». Из этого портсигара лет шесть тому назад Карпову приводилось закуривать бийскую махорку, пользовавшуюся у солдат славой лучшей из махорок и табаков мира. Владимир закурил, поморщился (махорка-то не та!), задумчиво постучал пальцами по надписи, и пошли неизбежные «А помните?» Воспоминания двигались обратным маршрутом: от Вислы к Неману, потом к Нарве, к Волхову и Новгороду, под стенами которого военная судьбина свела в саперную роту ленинградского студента и рабочего-сибиряка.

— А помните, как землянки на Синявинских торфяных строили?

Они снова переживали сооружение этих злополучных землянок на болоте, где нет ни дерева, ни камня, ни земли в полном смысле этого слова. Почва оползает, сочится темно-бурой водой, словно сукровицей. Иван Агафоненко тогда предложил использовать брошенные штабели торфа и нашел простой способ приготовления торфяных брикетов.

— А помните, как ночью, бывало, вылезали за передовые траншеи — минные поля ставить?

— Помню, Иван, все помню.

— Подался я от вас в танкисты… Думаете, жалею, товарищ старший лейтенант?

— Полно, Иван, меня воинским званием величать. Оно было временным. Владимиром зови.

— Обучался с месяц, к механике-то я способный. И потом…

— Э-э, друзья! — перебил его Березов, носивший из кухни тарелки с винегретом, с капустой и даже с холодцом. — Про именинника забыли! Нехорошо.

Владимиру показалось, что в последних словах Агафоненко проступила сдавленная боль и что, идя к Березовым, он, возможно, пропустил малую толику спиртного.

Тост говорил Карпов. Получилось не очень торжественно, но без натяжек. Что-то вроде — «за сорок лет, за вершину жизни!»

Выпили. Хозяйка пригубила глоток, повела глазом в сторону мужа — распоряжайся, мол, — извинилась и вышла на кухню к ребятам.

— Вершина, говорите? На вершину, значит, вскарабкался, — заговорил Березов, чуть захмелев. — Теперь что же, под уклон? Неужто с сорока лет человек на убыль идет?

— С тридцати, — откликнулся Агафоненко, наливая себе и хозяину из глиняного глазированного кувшина в стаканы, а Карпову — из бутылки в стопку. — По собственному опыту знаю… Владимир Николаевич, может, и вам «стенолаза»? Свекольный, а ничего, с градусами.

— Лей, Иван, на равных.

Березов не давал ходу мрачневшему после каждой выпитой порции Агафоненко, заставлял его закусывать. Березову хотелось узнать, как понимает жизнь инженер Карпов и что он собирается в этой самой жизни сделать. И как бы философски он ни начинал, разговор сползал к Степному, к сегодняшним и завтрашним бедам. Мироненко говорит — в соревновании гвоздь. Положим… Да ведь простои без ножа режут! Опыт Костюка распространяй… А я не знаю, кто такой Костюк, и не пойму, чем он дышит. Музыкой, небось… Хазаров бьется, как рыба об лед, а с какой стороны его подпереть? С моей «вершины» не ахти как много видно. И вообще в жизни вершина всегда должна быть впереди…

Карпов говорил про поток, говорил с опаской и с энтузиазмом. Надо, а страшно. Собственно, знания по организации строительства были чисто книжными, кабинетными. Как подумаешь о ломке, бросает в жар и в пот. А вдруг…

Березов возражал. Он не любил, не признавал этого «а вдруг…» Надо верить в вершины! Коли знаешь, коли умеешь — верь!

В разговор вмешивался Агафоненко, порядочно захмелевший.

— А я не верую! Я, механик, жестянщиком в самой задрипанной артели работаю. И нет мне из нее дороги. В танке горел — не сгорел, а в этой артели киянкой день-деньской молочу, как сосунок-несмышленыш…

Борода! Борода скрывала на лице Ивана Агафоненко следы жестоких ожогов. Карпов смотрел на сержанта своей саперной роты, такого знакомого, почти родного человека и боялся выдать сочувствие — обидится. А тот с запальчивостью, с вызовом кому-то говорил о том, как невесело «в этаком виде» к любимой жене явиться… И к девчонкам — дочкам, которые знали его только по карточкам. А вы не читали, поди, рассказы Ивана Сухарева? Прежде думалось: сочинил Алексей Толстой придумку. Ан, нет: в обгорелую солдатскую шкуру он влез. Жена… Мировая жена… Неделю на руках носила. Выпил маленько, пришел домой, съел весь хлеб. Дети не плакали, плакала жена…

— А что, Иван, если бы ты к нам, на Степной? Механиком, а?

— Да меня ж с трех мест за это самое… — он сделал выразительный жест, — выгоняли.

Наступило неловкое молчание. Вошла хозяйка, в момент навела на столе порядок, присела.

— Что ж вы в праздник, — она тепло улыбнулась, — простите за попрек, носы повесили? Поди, Иван на судьбу-индейку жаловался? — Она повернулась к Карпову и со сдержанной гордостью сказала: — Чего-чего, а жалоб я от своего никогда не слышала.

И подумалось Владимиру, что этого «своего» она любит просто и крепко, на всю жизнь.