Горячее лето

XXXI

Август — время созревания хлебов. Нет красивее поры в Сибири. Степь меняет цвет. День ото дня она желтеет, принимая новые и новые оттенки. Пшеничные колосья пропитываются животворными соками земли, заряжаются энергией солнца. Раздвигая стебли злаков, люди осторожно шагают хлебными полями, срывают колосья, разминают их в пальцах, смотрят окраску зерна, определяют его твердость. Люди хотят подкараулить момент, когда пшеница будет вполне готова.

Это ожидание — самая лучшая пора лета. Погода стоит сухая, тихая. Небо — оно не синее, а светло-светло-голубое. Над пшеницей играет горячий воздух. Солнце — во всем свете. Как будто навсегда смолкли ветерки. Хлеба не шелохнут ни одним колосом.

В обеденный перерыв строители любят выйти на окраину поселка — полюбоваться пшеничкой, попробовать зерна на ощупь и на зуб. Иной раз они сходятся с колхозниками. Многие рабочие — в прошлом тоже колхозники. Завязываются беседы.

К таким беседам с видимой охотой присоединяется Ивянский. Интерес к полям у него наследственный. Отец его, агроном, еще до революции занимался селекцией злаков. В начале тридцатых годов, на склоне лет, приехал он в Сибирь. Потом сюда же перевелся и сын. Сын работал на новостройках, отец — на опытных сельскохозяйственных станциях. Вот бы теперь ему посмотреть на эти бескрайние, позолоченные поля, о которых мечталось всю жизнь! Вернулись с войны солдаты — завертелось дело. Надо, очень надо, чтобы хлебные карточки навсегда стали историей.

Карпов впервые непосредственно соприкоснулся с рожью и пшеницей на фронте: на хлебных полях ставил или отыскивал мины. В деревне он никогда не жил. Но и его увлекало общее волнующее ожидание урожая. С удовольствием смотрел он на Ивянского, приносящего в горсти тугие желтоватые зерна и показывающего их с таким видом, точно то был плод его труда.

А на поселке тем временем полным ходом пошла вторая линия. Она идет параллельно первой — по другой стороне улицы. Дома, разделенные только дорогой, строятся одновременно.

Петя Проскурин, потный и красный, нет-нет да и глянет на соседний дом: не отстал ли он от каменщиков Костюка? Нет, он ни за что не отстанет! Он теперь метит выше: подбирается к рекордам заводских каменных дел мастеров. На нем выгоревшая майка. Когда-то она была красной, а сейчас темно-желтая, под цвет загорелой шее и рукам. Издали кажется, что он обнажен до пояса.

Петя весь устремлен вверх и вперед. В кармане у него приятно похрустывает сберкнижка — она сберегает будущий мотоцикл.

Черемных, закончив штукатурку стены, смотрит через дорогу, потом неторопливо пересекает ее, берет у молодого штукатура правило — смотри, дескать, и несколько минут сосредоточенно работает. Потом так же степенно и молчаливо уходит обратно.

А позади выстроились новые дома. Светлые, веселые. Они готовятся встретить хозяев, как дорогих гостей.

Праздник возник сам собою, стихийно, когда первые дома «сошли с конвейера», были приняты комиссией и переданы заводу.

Весь день ходил возле домов начальник ЖКО Никодимов. В обеденный перерыв пришла Веткина и принесла полотнища с надписями крупными буквами «Хозяева, добро пожаловать!» Никодимов собственноручно прибил их над каждым подъездом.

Вечером на грузовиках начали подъезжать трубопрокатчики. Некоторые строители, закончив работу, остались. Они помогали разгружать машины и вносить вещи в квартиры.

К Карпову подошел кузнец Долинин.

— Вселяетесь? — спросил его Карпов.

— Нет, очередь не дошла. Просто пришел посмотреть. Вижу, напрасно бранил вас на собрании.

— Нет, не напрасно. Впрок пошло.

— Так, так. Наперед будем знать, что вам впрок, — весело усмехнулся кузнец.

Владимира не покидало широкое, хмельное чувство успеха. Первые дома в жизни… Первые! И, говорят, неплохие. Поставили дом, обули, одели, нарядили и в жизнь выпустили. Живи, дом, вместе с людьми, на радость им! Много лет живи — не старей.

В одной из квартир Владимира встретила девочка лет шести, в светлом платьице, с куклой в руках.

— Мы переехали, — сказала она доверительно. — А вы наш сосед, да? Хотите, покажу нашу квартиру?

Карпов пошел за девочкой, тонконогой, тонкорукой, вскормленной военным недоеданием.

Девочка с деловитым видом рассказывала:

— Это кухня. Вот это, которое блестит, — плита. Здесь мама будет пирожки печь. А раньше у нас плита была некрасивая. Черная.

— Ну, экскурсовод, веди дальше, — сказал Владимир.

— Чего? — не поняла девочка, но, не дожидаясь разъяснений, толкнула дверь, окрашенную белой эмалевой краской. — Это ванная называется. В старой квартире ее совсем-совсем не было… Идемте сюда. Смотрите, какое окно!

В широкое окно врывался свет. Блестела на полу золотистая охра. Владимир понял, что девочке никогда еще не приходилось выглядывать на улицу через такое большое окно.

— Как в праздник! — громко, весело засмеялась девочка. — А это моя мама. У нас еще есть бабушка и дедушка.

В дверях стояла женщина с тяжелым узлом волос на голове. Она тоже была худой. Улыбка скрадывала ее бледность и усталость.

— Мама, ты знаешь, этот дядя — наш сосед! — закричала девчурка.

«Есть дедушка… А отца она, наверное, и не видела. Только карточка в рамке: стриженый, в солдатской гимнастерке, почти мальчишка».

— Простите, я нечаянно обманул вашу дочку, — сказал Владимир. — Я строитель.

— Вы… так спасибо вам, товарищ! Милости просим в гости. В самом деле… Шурочка, включи чайник. Сумеешь?

— Смотри, мама, как еще сумею!

Неведомое прежде чувство захватило Карпова. Он внес в жизнь этих славных, горем пытанных людей капельку светлого счастья.

— Нет, нет. Что вы!

Он подошел к окну и увидел лицо Тони. Очень близко. Показалось, что она хотела улыбнуться, но он не был уверен. Не успел разглядеть, Тоня исчезла в праздничной оживленной толпе.

Он вышел на улицу. По новенькому асфальту со звонам, с треском, с гиком гоняли мальчишки на самодельных самокатах.