Горячее лето

XXV

Все знали: собрание состоится не в клубе, а прямо на строительной площадке завода — у шестого блока.

Блок номер шесть — огромный цех — в лесах. Башенный подъемный кран простер над ним гигантскую ажурную стрелу.

Слева, одетый стенами еще как бы только до пояса, поднялся железным каркасом и стропильными фермами блок номер семь. А справа, в ряду с действующими цехами, — пятый блок, который должен быть заселен людьми и машинами через три месяца.

Сюда и пригласили строители трубопрокатчиков на свое открытое партсобрание.

Скамеек и стульев не хватило. Люди располагались на бревнах и досках, поближе к столу президиума, охватывая его полукольцом.

Карпов сел на скамейку, стоявшую на середине, в самой гуще народа. Соседями его оказались трубопрокатчики. Он этому обрадовался. Настроение было такое, что не хотелось видеть рядом кого-нибудь из знакомых. Тем не менее он невольно примечал, где разместились строители поселка.

Вон в первом ряду — Березов с Егоровым. Через несколько человек от них — Петя Проскурин. Хазаров устроился, как он это любил, на большом круглом чурбаке в сторонке. Из-за его спины выглядывал Семкин. Владимир приглашал с собой Костюка, но тот ответил, что не любит ходить на собрания. В третьем ряду сидел Ивянский.

Председательствующий Мироненко предоставил слово для доклада начальнику стройуправления Боровому.

Владимир привык приходить на партсобрания с чувством сосредоточенности и ответственности. Но сегодня он не приготовил себя к собранию. Настроение было пасмурным. Положение с графиком стало катастрофическим, стройка снова отброшена на старые позиции.

Вспоминались слова Хазарова, сказанные им еще во время скандального спора в конторке: «Ваш график стеклянный. Достаточно легкого толчка, чтобы он разлетелся вдребезги». Толчков было более чем достаточно.

Вчера вечером он сел составлять новый график, пытался работать. И не мог. Выйдя на улицу, быстро, опустив глаза, прошел мимо строящихся домов, точно боялся посмотреть на них и прочесть упрек. Полевыми дорогами бродил до глубокой ночи среди колосящейся пшеницы, временами вздрагивающей и тихо шелестящей — от ветра ли, от шагов ли.

И о чем бы Владимир ни думал, обязательно рядом возникал образ Тони, а за ним маячила стройная фигура Вовки-футболиста в спартаковской форме.

Осторожно, исподлобья осматривался он теперь вокруг, опасаясь встретиться с осуждающими взглядами. Моментами казалось, что десятки, сотни глаз глядят на него сзади и с боков, точно попал он под жаркий перекрестный огонь.

Начальник стройуправления Боровой, пожилой, плотный, с блестящей лысиной во все темя, говорил ясно и четко. Он не напирал на успехи, не расписывал их выспренними фразами, но с видимым удовольствием приводил цифры. Цифры были веские. В самом деле, основные работы на строительстве завода — такие, как монтаж металлоконструкций, земляные, бетонные и каменные работы, за три месяца выполнены от ста до ста десяти процентов. Многие строительные операции механизированы. Правда, штукатурные и малярные да еще сантехнические работы несколько отстают, однако общий итог укладывается в план.

Владимир с минуты на минуту ждал, что Боровой от завода перейдет к поселку — тогда ему, инженеру Карпову, не поздоровится. И все же ждал он этого момента с нетерпением, потому что так или иначе серьезный разговор о Степном сегодня должен состояться.

Карпов напряженно следил за докладчиком и аудиторией. Все в нем было обострено, точно какие-то внутренние струны натянуты до предела: тронь их — оборвутся…

Тоня с Веткиной пришли к концу доклада. Они бесшумно сели на доски слева от Карпова. Владимир сбоку глянул на них и понял, что Веткина была чем-то возбуждена. На лице Тони, кроме усталости, ничего нельзя было прочесть. Девушки ни разу не посмотрели в его сторону. Он это чувствовал.

Когда Боровой заговорил, наконец, о Степном, Карпов насторожился, даже подался вперед, точно на партсобрании началось слушание его персонального дела.

Однако начальник о жилстроительстве сказал досадно мало. Главные работы на жилплощадке идут «нормально». Первая очередь домов будет сдана, по-видимому, в срок или с самым незначительным опозданием. Владимир удивился. Он даже испытал разочарование.

Вокруг прошел шепот, в котором явно чувствовалась неудовлетворенность.

Взглянув на Хазарова, Карпов увидел, как Семкин склонился к уху начальника, что-то сказал и передал бумаги. Хазаров сегодня собрался выступать — это несомненно.

В прениях первыми ораторами вышли заводские коммунисты. Сразу стало ясно, что рабочие пристально следят за ростом завода и поселка.

В рабочем, по фамилии Долинин, Карпов узнал того кузнеца, с которым он вместе спасал деревья во время грозы. Ему, наверное, не более тридцати лет и, конечно, лет пятнадцать он в горячем цехе. В каждом неторопливом жесте его чувствуется сила, каждое простое его слово дышит уверенностью. Кузнец говорит спокойно и негромко, но так, чтобы все слышали.

— Высокие проценты на бетонных работах — хорошо, на кладке — еще лучше. Приятно было узнать об этом из доклада начальника стройуправления. Большой объем работ сделан. Сегодня будет справедливым подвалить наших старательных строителей.

Оратор выдержал паузу, а Мироненко всем корпусом повернулся к нему, будто хотел подтолкнуть его, подсказать.

— Общий процент… — продолжал Долинин. — Общин процент высок, а план, товарищи, все-таки не выполняется.

— В графике пока идем! — послышался голос из рядов.

— В графике? Тогда я хвалить погожу.

— Замысловато говоришь. — раздалась реплика.

— А вы замысловато строите, друзья, — возразил Долинин, делая твердый шаг навстречу собранию. — В графике? Прошу меня извинить, но я привык понимать график попросту. Я очень внимательно слушал товарища Борового. Ведь план по штукатурным работам выполнен только на девяносто процентов, а по малярным даже на восемьдесят два… Так?

Боровой кивнул, а Долинин продолжал:

— Если бы мы на заводе по заготовкам давали сто десять процентов, а на отделке только девяносто — это был бы прорыв…

— У вас все проще, — не унимался голос.

Мироненко постучал карандашом по столу.

— Прошу прощения, товарищ, — с достоинством заметил кузнец, — попытайся-ка доказать это вот здесь, на трибуне… Так вот. А если заняться арифметикой? Сто десять процентов — бетон и восемьдесят два — «второстепенные» работы. Расхождение слишком уж солидное. А вернее — наоборот: несолидное!

Долинин продолжал в том же неторопливом темпе, изредка подчеркивая повышением голоса самое главное. Реплики прекратились.

Боровой листал страницы своего доклада.

— А на поселке как? — продолжал Долинин. — Еще хуже.

— Верно говоришь! — послышался из рядов другой голос.

— Дело вам, домостроителям, доверено самое… душевное. И работать надо, друзья, горячее! — закончил Долинин.

Говор одобрения волной пробежал по рядам. На трибуну вышел заводской каменщик.

— Мне повезло, — сказал он. — Я принадлежу к ведущей строительной профессии. А вот маляры, например, — несчастливый народ. И водопроводчики тоже. Стыдно сказать, но маляров у нас подчас еще можно увидеть с ведерками и кистями!

Карпов слушал с жадностью. О поселке так или иначе говорили все. Почему первая очередь домов должна быть сдана только в октябре? Дома нужны сейчас! Эти слова Владимир хватал на лету. В них он находил свои мысли и чаяния, заставлявшие его искать, пробовать. Каждый оратор возвращал ему частицу утраченной уверенности.

Разговор принимал крутой оборот. К Мироненко со всех сторон летели бумажки, он их передавал Боровому — вопросы докладчику.

Тоня с Марией сидели плечо к плечу. При смене ораторов, когда собрание многоголосо гудело, подруги делились мнениями. Мария говорила быстро, с жестикуляцией, а Тоня в знак согласия склоняла голову.

Мироненко волновался вместе с каждым выступающим, будь то строитель или трубопрокатчик. На Петра Проскурина, взявшего слово, он смотрел, почти не отрываясь, чуть прищуренными глазами, полными любопытства.

— Я, товарищи… — начал было Петр, но голос его смешно сломался, и он, смутившись, замолчал.

— Давай, парень, начистоту. Робеешь, что ли? — крикнул кто-то сбоку.

— Я, товарищи… на сегодняшний день являюсь еще комсомольцем. Мне иной раз моими годами… ну, молодостью моей, значит, в лицо тычут. Дескать, ты еще молокосос, тебе вечером спать время, а не оставаться на стройке — о делах раздумывать и так далее.

Он мельком взглянул на Карпова и, откашлявшись, продолжал:

— А вот такое дело вышло, что, значит, мне, комсомольцу, придется на этом собрании критиковать коммуниста.

— И коммунист, случается, допускает ошибки, — сказал Мироненко.

— Если и случается, то случай такой — нехороший. Я так понимаю. Вот мы на Степном создали ударные звенья. Товарищ Карпов, наш инженер, взялся за скоростное строительство по графику. Но не выдюжил! Теперь мы даже простаиваем. Лучше бы и не начинал. Сейчас мне впору увольняться — на обед заработать не могу. Я, товарищи, считаю так, что, значит… такое отношение к делу легкомысленное… не к лицу коммунисту. — Он подумал, почесал переносицу, вздохнул и сказал: — Все.

Как огнем обжег Проскурин Владимира этим «легкомысленным отношением». «Лучше бы не начинал»… Не начинал?!

Встал из-за стола Мироненко. Он говорил так, будто не собрание было перед ним, а друзья, собравшиеся для беседы. В листки, лежащие перед глазами, он заглядывал редко.

Мироненко сразу сказал, что поселок — самый слабый участок на строительстве. Скрывать нечего. Виноваты в этом, конечно, стройуправление и он, секретарь партийного комитета.

Мироненко говорил просто, слушали его с вниманием. Ни звука.

— Народился в нашей стране скоростной, поточный метод стройки, пошел вширь и вглубь. Трудностей — сколько хотите. Трудности иных пугают. Бывает у людей опасная болезнь с тяжелыми осложнениями — боязнь нового. На Степном она носит хронический характер… Откуда же у руководителей Степного робость?

Карпов ждал, что Мироненко отделит его от Хазарова.

Мироненко еще раз обвел глазами собравшихся, выискивая строителей поселка.

— Вот я вижу здесь людей разных возрастов. Много молодежи, но есть и сверстники мои, да и постарше товарищи. Есть, значит, такие, кто закладывал первые камни первых великих строек на нашей советской земле. Они хорошо помнят, что чувство зачинателей небывалого дела согревало нас в ту пору жарче, пожалуй, чем блаженной памяти железные печурки в бараках. Верю я говорю?

— Разве такое забудешь?

— Будто вчера было!

Мироненко подождал, пока стихнут возгласы.

— Сегодня, товарищи, перед самым собранием получено разрешение на строительство в поселке школы, детских яслей и дополнительно — двадцати жилых домов… Так что же вы молчите, домостроители? Мы ждем вашего слова. Почему вы пробуете передовые методы с оглядкой, с осторожностью? Почему только разведка? Пора покончить с предрассудком, что мелкое строительство в отношении механизации является несчастливым исключением.

…Солнце перестало припекать. Близится вечерняя прохлада. Уже два часа идет собрание. Эти два часа для Карпова стоили многих дней. Не одну горячую мысль он здесь услышал и принял сердцем. Многое для него здесь прояснилось, приняло четкие, резкие контуры.

Когда Мироненко кончил, Владимир торопливо написал несколько слов на клочке бумаги, посмотрел на Хазарова, взгляды их встретились. Оба они одновременно послали свои записки в президиум.

Вот они в руках у Мироненко. Будто в раздумье, он рассматривает их, потом одну откладывает.

— Слово товарищу Карпову.

Владимир торопливо пробирался между рядами, переступая через ноги сидящих, мимо Тони с Маней. Девушки посмотрели на него с тревогой.

Он не заготавливал фразы, которые должен будет сказать. Надо просто высказать все, что́ он думает, что пережил, во что́ верит.

— Я хочу поблагодарить собрание за суровую и справедливую критику нашей работы. Совершенно верно: поселок мы строим плохо.

Владимир видел все большое собрание, встречал сотни взглядов. Он заметил, что Хазаров вскочил и слушает стоя. Вид у него такой, словно он тотчас готов кинуться в драку.

«Нужно ли щадить его? Нельзя, нет такого права!»

Впервые с неумолимой отчетливостью нарисовал Карпов себе и собранию Хазарова как отсталого хозяйственника, обеими ногами увязшего в традициях.

— Наш начальник осторожен. Но если осторожность граничит с трусостью, я молчать не могу. Я обвиняю Хазарова в стремлении сорвать скоростное строительство.

Должно быть, Платон Петрович хотел протестовать, но, громко выкрикнув «Я!..», он словно захлебнулся и смолк. На него обернулись. Владимир продолжал:

— Не только в Хазарове дело. По укоренившейся нездоровой привычке строительные работы делятся на выгодные и невыгодные, на любимые и нелюбимые. У стройуправления нашего тоже есть пасынки. И прежде всего — поселок. Мы не однажды обращались к главному инженеру управления, но товарищ Ивянский нам больше сочувствовал, чем помогал. Изготовление деревянных щитов, которые нам необходимы, как воздух, оказалось в деревообделочном цехе бесконтрольным…

Взгляда Тони он поймать не мог. Она в продолжение всей речи держала голову опущенной. И сейчас она не подняла глаз.

— …И это дело было провалено!

Он обязан был это сказать. Он не мог иначе. Он обязан был сказать и кем провалено — Антониной Федоровной Мироненко, но произнести это вслух язык не повернулся.

— А что сделал инженер Карпов, чтобы выправить положение?

Голос Мани Веткиной прозвучал, как ему показалось, необычно звонко. Владимир взглянул на нее мельком, но успел прочесть во взгляде девушки и возмущение, и удивление: почему ты говоришь только о других? А сам?

— Вот об этом и собираюсь сказать. Я, товарищи, растерялся. И мне, действительно, стыдно теперь смотреть в глаза и всем вам и Петру Проскурину, который обвинил меня в легкомыслии. Первая неожиданность выбила меня из колеи… — Владимир умолк, напряженно подыскивая слова. Наконец, нашел: — Я экзамена не выдержал, признаю…

— А вывод какой делаете? — спросил Мироненко, чтобы сократить «покаянную» часть речи Карпова.

— Вывод, я считаю, только один и есть: если уж вынудил себя держать переэкзаменовку — значит, не имею права снова провалиться. Расчеты показывают, что с помощью потока можно сдать дома на месяц раньше срока.

В глазах людей, в шепоте, пробежавшем по рядам, Карпов уловил одобрение. Только Ивянский сидел по-прежнему чинно, благообразный, бесстрастный, скульптурно красивый.

Небо над цехом полыхало закатным заревом. Собрание гудело громче, чем прежде.

— Слово предоставляется товарищу Хазарову.

— Отказываюсь от слова! Карпов все сказал… Сильно сказал, я так не умею.

Потом он повернулся и пошел вдоль корпуса к проходной завода. Его сопровождал Семкин. Собрание продолжалось.