Горячее лето

XXVI

Маня Веткина искала встреч с Федором Костюком, хотя прямо и не признавалась себе в этом. Когда она приходила в клуб строителей и там Федора не оказывалось, ею овладевала безотчетная грусть, на скрипке играть не хотелось. Она больше не хвалила его пение, а недостатки подмечала. Он усмехался без обиды: «Значит, никогда из меня великий артист не выйдет». Привлекал он ее сильно, но и отпугивал замкнутостью характера. О себе, о семье, о войне больше никогда не рассказывал. Не сделал ни одной попытки проводить ее из клуба. Об Ольге Черемных — ни полслова.

На «ты» они перешли, когда Маня поделилась известием из Ленинграда: мама отъезд откладывала и даже обиняком приглашала дочь возвращаться домой.

— Уедешь? — спросил Федор.

— Я обязана три года отработать.

— Через три уедешь?

— А почему ты спрашиваешь?

Он посмотрел на нее пристально, как бы разгадывая мысли.

— Любопытный, значит. Я бы не посчитался с формальностью — с тремя годами. Это не причина. Уедешь?

— Не думала серьезно.

— А когда ехала сюда? Неужели вы с Карповым думали, что здесь так называемой романтики больше, чем, положим, в том же Ленинграде?

— Странный ты, Федор, остроугольный, колючий.

— Вот, вот. Березов говорит: сам себе профорг…

Тоня как-то напрямик спросила, нравится ли он ей. Маня испугалась вопроса, хотела ответить «нравится», но подумала и сказала, что он любит другую. Кого — не сказала, потому что об этом, наверное, Федор никому не говорит.

Все, что можно было исподтишка узнать об Ольге Черемных, Маня узнала. Впрочем, не очень много. Год они с Лещинским прожили в Германии, потом она с ребенком вернулась домой, а Лещинский поступил в военно-медицинскую академию. Секретарем у Борового она работает месяцев восемь. Без руки, а справляется.

Случай свел Маню с Ольгой Черемных с глазу на глаз. У Борового сидели министерские начальники. Потребовались кое-какие сведения, а руководитель отдела ушел на строительство. Бумаги в приемную принесла Веткина.

— Придется подождать, — сказала Ольга Черемных, просматривая бумаги, сортируя их и скалывая скрепками. — Пригласят.

Маня любовалась, как ловко действовала Ольга одной рукой, как бумаги и вещи, послушные этой единственной руке, занимали предназначенные им места. Порядок, во всем порядок. Кажется, в этом и состоит секретарская должность.

«За что он ее полюбил? Если бы позвала она сейчас, пошел бы он за ней?»

— Как вы думаете, — спросила Ольга, — кто прав в драке на Степном: Карпов или Хазаров?

— Карпов. В основном, — ответила Маня и подумала с неприязнью: «Уж тебе-то все равно. Без тебя… драку разнимут».

— А Костюк чью сторону принял?

Ни рука, ни бровь, ни голос не дрогнули. «Знает. Следит за ним, — подумала Маня с возрастающей неприязнью. — Вишь, дела на Степном ее волнуют…»

— По-моему, об этом лучше спросить Костюка.

— Простите, я не хотела вас задеть.

— Не понимаю вас!

— Чувствую, поступила нетактично. Я была с Костюком… дружна. Его мнению доверяю. Мы когда-то пели с ним вместе. Подрастет немного Сергунька, снова музыкой займусь.

Она спохватилась, что надо идти кормить сына. Наскоро проинструктировала Маню: входить по звонку, бумаги подавать не скопом, а по очереди, докладывать четко, коротко, — и ушла.