Горячее лето

XIX

На диване в фойе клуба сидели четверо: в середине Костюк и Веткина, по сторонам Карпов и Тоня. Общий разговор не клеился. Карпов думал о том, что лучше бы было не идти в клуб, что этот вечер ему до зарезу нужен на другое. Он пришел только ради Мани, чтобы как-то загладить неприятность, случившуюся на пикнике в прошлое воскресенье.

В фойе начались танцы. Апатичных наблюдателей, язвительных критиков и дежурных остряков точно вихрем разметало по углам, прижало к стенам.

— Идемте! Все. Ну? — сказала Маня.

У Мани сегодня волосы подвиты пышнее, чем обычно — ради первого выступления в клубе. Она пошла с Костюком.

Тоня и Владимир несколько секунд стояли в нерешительности.

Светлое цветастое платье свободно облегало фигуру девушки. Русые волосы собраны толстым валиком, точно венок надет на голову. Взгляд приветливый, но складочки возле губ, сейчас еле заметные, не дают забыть деревообделочный цех, Антонину Федоровну и непреклонное «нет!»

— Идемте? — спросила она тоном, в котором звучали и просьба, и уверенность: возражения были исключены.

Владимир не очень-то силен в танцах. Опытный глаз заметил бы его старательность, а значит — скованность движений. Тоня шла уверенно и вместе с тем послушно, угадывая намерения партнера. Это придало Владимиру смелости. Движения стали пластичнее, однако непринужденности он обрести не мог.

Когда звонок возвестил о начале концерта, Маня потащила всех в первый ряд. Сели они в прежнем порядке.

С подъемом пел хор. Слушая знакомую песню про баян, которую, бывало, певали саперы его роты, Владимир перестал жалеть о потерянном вечере.

Усатый начальник Мани в сатирическом скетче играл Черчилля. Усы явно мешали, но все равно было похоже и очень смешно.

Веткина аплодировала громче всех.

— Хорошо, а? Правда, хорошо? — спрашивала она после каждого номера.

В антракте Веткина с Костюком ушли за кулисы готовиться к своим выступлениям. Владимир снова почувствовал неловкость.

— Как ваша стройка? — вдруг спросила Тоня, заглядывая ему в лицо.

— А как ваш участок? — В его голосе прозвучал нескрываемый холодок.

— Ну, конечно: ударом на удар… А пожалуй что об этом потолкуем в другой раз, — заговорила она дружелюбно, ломая ледок отчужденности. — Сегодня выходной день. Договорились?

Они вошли в зал, когда занавес уже открылся, и сели в полупустой последний ряд.

— Я вас буду звать Владимиром, а вы меня зовите Тоней. Почему вы ни разу не появились на тренировках? Я бы познакомила вас со своими приятелями.

— С тем футболистом?

— Запомнили? Он красивый, да? С двумя бы познакомила, с двумя Вовками. Мне, видите, везет на Владимиров. — Она тихо засмеялась. — А как вы думаете, можно влюбиться сразу в двоих?

— По-моему, можно влюбиться и в десятерых, если от скуки.

— Вовка говорит: человек всегда должен следовать за чувством. Мысль — это расчет, схема, хитрость. «Мысль изреченная есть ложь». Только чувства правдивы.

— Ваш Вовка знает Тютчева?

— Знает. И Блока. А что, это плохо?

— Поэзия обогащает душу.

— Я люблю Некрасова, «Русских женщин», «Мороза-воеводу», «Рубку леса». Вовка говорит, что Некрасов старомоден, а папа говорит, что Вовка врет.

— Мне надо рассудить папу с Вовкой?

— Я сама рассужу, но мне интересно ваше мнение.

— Не стал бы я тратить труда, чтобы защищать Некрасова от… Вовок.

— О! Я так и знала.

Они не следили за сценой. Владимир с трудом отбивался от града вопросов, подчас совсем неожиданных. Он чувствовал, что за ними стояло не простое любопытство, а что-то гораздо более важное и значительное. В разговоре постоянно присутствовали Вовки, которые с их культом чувства нисколько не были ему симпатичны. Тоня спрашивала о войне, о Ленинграде. Она никогда не бывала в Ленинграде. Она поедет туда и прежде всего пойдет в «Русский музей»… Спросила она, на этот раз с осторожностью, и о том, остались ли у него в Ленинграде близкие люди. Он ответил решительным «нет».

Они говорили шепотом, иной раз повышая голос и не замечая, что сидящие впереди оборачиваются, кидают недовольные взгляды.

В зале включили свет.

— Заходите завтра в цех, — сказала Тоня. — Поразмыслим о щитах. Мы там кое-что придумали. И двух плотников приводите.

— А тогда? Почему вы отказали тогда?

— Не люблю пустых обещаний.

После концерта Веткина с Костюком нашли их в фойе.

— Ну, как? — спрашивала раскрасневшаяся Маня. — Критикуйте, не взирая на лица.

— Хорошо, — сказала Тоня.

— Очень хорошо, — подтвердил Владимир.

— Друзья, я должна вас оставить, — сказала Тоня. — Папа не любит, когда запаздываю.

— Что вы, Тоня! — Владимиру хотелось задержать ее или пойти проводить, но он только пожал ее руку.

Когда Тоня ушла, он сказал со скрытым сожалением:

— Строгий, должно быть, отец.

— Да, Федор Иванович любит порядок, — откликнулась Маня.

— Кто, кто?

— Федор Иванович.

— Мироненко?..

— А ты не знал?

Владимир смутился. Как же он раньше не сообразил? Глаза… Твердые складочки у губ… Он вспомнил заявление, разговор в парткоме. Ему было безотчетно стыдно. Он поспешил уйти.

Вечер быстро угасал. Темнота все плотнее обступала уличные фонари. Владимир ускорял шаги, перегонял прохожих. В глубине души он нисколько не раскаивался, что потерял этот нужный вечер.

Хороший был сегодня концерт самодеятельности!