Горячее лето

XVIII

В клубе строителей готовился большой концерт самодеятельности. Маня Веткина почти каждый вечер играла на скрипке и часто встречалась с Костюком. Робости теперь в его обществе она почти не чувствовала, но никак не могла понять, откуда у него замкнутость, почему он иногда становится угрюмым и нелюдимым. Об этом прямо не спросишь.

— Березов вас на доску почета стройуправления представил. Это приятно? — как-то спросила она.

— Березов… Березову это надо, а мне — зачем?

Маня не нашлась, что сказать. Костюк невесело усмехнулся и рассказал ей кусочек своей биографии. Она слушала, затаив дыхание.

— Видно, жизненные неудачи испортили мне характер. Что теперь поделаешь, — сказал он, кончив рассказывать.

Молодой парень Федя Костюк влюбился в Ольгу Черемных. Девушка не вышла ему навстречу. Она, скромная, строгая, была скорее сурова с ним, чем ласкова. Ей еще рано тогда было полюбить всерьез. Оля не выделяла его среди других, и это заставляло Костюка больше года бороться изо всех сил, ибо иного исхода для него не существовало. Ему надо было завоевать любовь. Свою волю, душевные способности, время, заработок — все посвятил Федя Костюк борьбе за девушку со строгими глубокими глазами. Он искал сближения через книги и кино, занялся музыкой, потому что Ольга была музыкальна. Он кидался «ласточкой» с пятиметрового обрыва в заводь, если Оля купалась. Подчас он делал и другие глупости. Одного Федор не позволял никогда — унижения. Когда обстоятельства складывались явно не в его пользу, он уходил прочь, чтобы неделю-две терзаться, видеть Ольгу лишь издали, чтобы потом она, повстречавшись, пусть без тревоги и нежности, но, во всяком случае, с удивлением, спросила: «Где же ты, Федор, пропадал столько времени?»

Говорил о любви он редко, да это было и ни к чему: Ольга об этом знала. Однажды Федор в порыве нежности поцеловал ее. Она не ударила, не оттолкнула, только посмотрела глазами, полными холодного возмущения.

Отец девушки не имел против Федора ничего, а мать не благоволила к нему. Очевидно, ей больше был по нраву фельдшер Лещинский с соседней улицы. Так сказать, партия виднее, положительнее, коли уж всерьез загадывать о будущем дочери…

На всю жизнь запомнился Федору Костюку вечер весной сорок первого года. Он пришел домой к Черемных. У них оказался гость, тот самый Лещинский, элегантно, со вкусом одетый, если правду говорить — интересный внешностью, положительный и тактичный. Только минуту он испытывал замешательство, затем сумел сделать разговор общим, непринужденным и одновременно дал понять незваному Костюку, что здесь он определенно лишний. Федор не намерен был с этим соглашаться.

Приметив, как внимательна к Лещинскому старшая Черемных, Федор вдруг решил удариться напролом: будь что будет!

— Простите, мы с Ольгой условились на семь тридцать в кино. Билеты куплены. Уже пора, да, Оля?

Это было нечто вроде бомбы: она ударила по Лещинскому, задела мать, смутила Ольгу, ибо она ни о чем с Федором не договаривалась и теперь смотрела на него с изумлением. Федор, движимый храбростью отчаяния, крепко взял девушку за руку и, не давая опомниться, увел из комнаты. На крылечке Ольга попыталась высвободить руку, называя его сумасшедшим. Он опасался, что следом выскочит мать. Отступать было нельзя, и он, не выпуская руки, заставил Ольгу идти поспешным шагом.

— Как ты посмел! Ворвался, схватил, потащил!.. С какими глазами я теперь…

— А я с какими?.. С какими бы глазами я стал раскланиваться, чуть не извиняться… перед кем? Пусть ворвался, пусть сумасшедший, но ты со мной, а не с ним. Знаешь, весь день сегодня как на крыльях летал: увижу тебя, услышу тебя. Не могу без тебя работать, ходить, думать, понимать… И хочу, чтобы никто другой пальцем до тебя не смел дотронуться.

Когда они очутились перед входом в кинотеатр, Федор замолчал. Возле закрытого окошка кассы толпился народ.

— У тебя ведь и билетов нет? — полуутвердительно спросила Ольга.

— Нет.

— Так я и знала.

Она знала! И зачем им, собственно говоря, кино?.. Им милее была река, полноводная, могучая; ветлы над водой, тронутые свежей зеленью; песня с лодки в два голоса…

Ольга была тихой, задумчивой, словно что-то про себя обсуждала, решала — важное, большое.

Возле домика с наглухо закрытыми ставнями они простились просто, без громких слов и обещаний. В голубоватых весенних сумерках Федор долго прислушивался, не донесется ли какой-нибудь звук из дома. Стояла тишина, изредка разрываемая протяжными гудками буксиров с реки. Федор пытался представить себе, как встретила Олю мать. Еще часа два ходил он вдоль палисадника, готовый выломать ставни, двери, снести крышу, если бы потребовалось оградить Олю от обид и упреков.

Дни, вечера, ночи тянулись потом точно с такой же медлительностью, с какой они имеют обыкновение тянуться всякий раз, когда хотят подвергнуть испытанию выдержку самых нетерпеливых людей на свете — влюбленных. Федор, все-таки одолеваемый сомнениями, принуждал себя специально не искать встреч с Ольгой. Иногда, поддаваясь ревности, он прохаживался улицей, которой Лещинский мог бы идти к Черемных.

Нечастые встречи были теплыми, как те предлетние вечера. Федор и Оля говорили обо всем на свете, и немногословный Федор чувствовал себя немножко поэтом.

— Федя, ведь мама против нашей свадьбы, — сказала однажды Оля.

Его охватило ликование. Он решил жениться. «Мама против…» — это же просто смешно. Хотел бы он посмотреть, как ему помешают жениться на любимой девушке!

Велико же было его изумление и негодование, когда он, придя к Черемных, встретил на пороге мать. «Ольги нет дома». И так повторилось несколько раз. Ольга рассказала, что Лещинскому отказа не бывает. Федор испытывал чувство человека, который, преодолевая сильное встречное течение, долго и упорно плыл вперед и, выбравшись с быстрины на тихое место, внезапно попал в водоворот: как ни бейся, все крутишься на одном и том же заколдованном месте.

Война ударила в жизнь Федора крутой волной, подхватила, понесла…

Лещинский уезжал несколькими днями раньше. Федор встретил его, франтоватого, в новенькой военной форме, с двумя кубарями в петлицах. Он шел к Черемных.

— Не ходите, прошу вас, — сказал Федор. — Я ее люблю.

— И я, — быстро ответил Лещинский, глядя в упор.

Ольга следующим вечером рассказывала, что он был задумчив, грустен и просил разрешения изредка писать ей.

Дни промелькнули, счастливые дни! Федор с Ольгой ранним утром садились в лодку и уезжали вверх по реке. Они любили реку с ее буксирами и плотами, с таежным лесом по берегам, с островками, поросшими ракитой и ольхой, обведенными будто рукой искусного художника нежно-желтой волнистой каймой… Они говорили обо всем, что было на душе — не могли наговориться.

Потом загрохотала война… Сколько писем было написано, прочитано, перечитано, сколько тревожных дней и месяцев пережито! И на фронте Федор продолжал борьбу за Ольгу. Он мучился сознанием, что не одних его писем ждет Ольга, что не один номер полевой почты ставит она на конвертах. И где же грань между дружбой и любовью? Федор стремился, чтобы письма были интересными, чтобы они были лучше писем Лещинского.

Федор был преданным в любви. Он не нарушил верности даже мимолетной симпатией, не искал расположения молоденьких славных сестриц в госпиталях, хотя, выздоравливая, в них пылко влюблялись все — от двадцатилетних юнцов-ефрейторов до солидных лысеющих полковников.

На Севере, под Мурманском, он пел:

Не напиши этих слов поэт, их бы написал он, Федор Костюк. Они были ему очень нужны, просто необходимы, как сердце в груди, как автомат на ремне.

Случалось, что и меньше четырех шагов оставалось до смерти. Трижды Федор был ранен. Последнее ранение оказалось тяжелым. Два месяца Федор отвалялся в госпитале.

Врач, обрадованный выздоровлением «тяжелого», сказал:

— Живуч, Костюк. Молодцом! Нога, смотри, как новенькая, опять в пехоту просится.

— А как же. Иначе нельзя: меня дома ждут целым, с руками и с ногами.

Потом случилось неожиданное: в сорок четвертом Ольга ушла на фронт. Она работала в медсанбате, прошла с ним южными фронтовыми дорогами до Белграда. Письма стали ходить реже и, кажется, не только потому, что путь из солнечной Югославии до суровой, скалистой Северной Норвегии длинен… Ольга как-то упомянула, что видится с Лещинским, который служит где-то поблизости. Последнее письмо пришло накануне Победы. Оно было написано чужим крупным почерком и сообщало, что Ольга ранена в правую руку, писать не может, уезжает в тыл…

Федору удалось демобилизоваться вскоре после окончания военных действий на Востоке. Он явился не в село к отцу, а в город к Черемных. С вещмешком, в шапке-ушанке. Он испугался, увидев Ольгу без руки. Она смотрела на него вопросительно-грустно. Может быть, именно это мгновение замешательства стало роковым. Ольга сказала, что Лещинский в городе, в месячном отпуске, и зовет ее за границу, к месту его службы.

— Ах, вот как!

Федор сделал гневный, гордый, безрассудный жест самопожертвования: сел в кузов грузовой машины и уехал. Куда? В любой таежный леспромхоз, на самую порожистую речушку, к черту на рога, в пасть к дьяволу! Лесорубом, дровосеком, плотовщиком — какая разница? Лишь бы свист падающих сосен, рев быстрых потоков заглушили боль.

Нет, не доехал он до леспромхоза, одумался, перемахнул на обратную машину, вернулся в город.

Было уже поздно…