Горячее лето

XI

Стройка давно опустела. С заселенного края поселка доносится протяжная хоровая песня. Солнце опустилось к горизонту и, медля, смотрит вдоль земли, будто грустно ему с ней расставаться.

На степи буйно пошли в рост светло-зеленые всходы пшеницы. Поля, тронутые прохладным дыханием вечера, подступают к поселку, играя веселой рябью. И кажется, что строится поселок на берегу зеленого моря, которое вот-вот ударит прибоем.

Владимир стоял лицом к степи и к солнцу. Узкоколейная дорога, прямая, будто линейка с делениями-шпалами, доходила почти до самого зеленого моря. Как в порту!

Сегодня он торжествовал маленькую победу. Хазаров явно удивлен. При пуске дороги он сказал главному инженеру стройуправления Ивянскому:

— Спасибо, крепко посодействовали. Так бы всегда.

Наверняка, эта фраза больше предназначалась для стоявшего возле Карпова, чем для главинжа. Видно, ущемленное самолюбие мучило Хазарова, но узкоколейку он признал! Карпов понял это по особенному выражению лица, появляющемуся у него лишь в добрые минуты.

Проходя стройкой, Карпов заметил две фигуры на двадцатом доме. Подойдя ближе, он узнал Петю Проскурина и его подручного. Они ходили по лесам с рулеткой, что-то вымеряли, записывали на листок, делали отметки на подмостях.

— Что там такое? — окликнул их Карпов.

Проскурин неторопливо глянул сверху вниз. У него опять такое выражение, точно он недоволен всем светом. Нижняя губа обиженно поджата. Щетинистые брови приспущены так, что глаза под ними кажутся двумя темными щелками. Из-под кепки буйно раскидался на лбу пучок жестких рыжеватых, до медного блеска выгоревших волос.

— В чем дело, друзья?

— Планируем, — ответил Проскурин, явно досадуя, что им помешали.

Карпов поднялся к ним.

— Гулять, отдыхать, а кому и спать время, — он провел ладонью по кепке Проскурина.

— Ага, в самый раз, — еще больше нахмурился Петя и, наклонив голову, вынырнул из-под руки Карпова.

— Да что же случилось?

— Ничего не случилось. У нас ничего не случается. Работаем — и все, — проговорил Проскурин, внезапно загоревшись. — А вот рядом на заводской площадке, случается. Да и в городе — на стройках жилых домов — тоже. Там наши бывшие однокашники в полтора раза больше выработку дают. И зарабатывают тоже.

— Значит, молодцы. А вы, что же, вечерами решили наверстывать?

— Молодцы… А мы не молодцы? Скажите, Владимир Николаевич, почему? Егорыч говорит: условия другие. А почему у нас — другие? Нам обидно.

Проскурин не на шутку разволнован. Карпов ждал: вот-вот парень бросит ему в глаза жестокий упрек.

— Прикидываем, — продолжал он, — куда и сколько кирпичей подавать, чтобы простоев не было. Видите, на подмостях отметки.

Карпов заинтересовался. Он осматривал заметки, слушал пояснения Проскурина и тут же давал ему советы. Проскурин осмелел. Обычно немногословный, он пространно жаловался на Егорова, но Карпов многое мог отнести в свой адрес.

— В ФЗО нас учили пользоваться кельмой с короткой шейкой, а не мастерком. Почему кельм у нас нет?

Солнце садилось, скользя последними лучами по верхушкам пшеничных стебельков. Степное море темнело. Тихо, но уверенно подступала ночь.

За домами с востока высились корпуса заводских цехов и темные металлические остовы, до половины одетые в кирпич и бетон. Наверху, в стропильных фермах, мгновениями возникали светлые блики, словно прощальные приветы заходящего солнца.

Ребята ушли, Карпов остался.

— Почему? — вслух повторил он вопрос Проскурина. — Не знаю, Петя… Да, вот так просто-таки и не знаю. Не разобрался, не вник в обстановку.

Подул ветер, резкий, влажный, как в Ленинграде — с настоящего моря. Неприятно пробежали мурашки по спине — от холода, от воспоминаний, навеянных ветром.

— Не знаю, Петя!

Карпов повернул к дому. Дома мать, ей скучно без знакомых, без родных мест. Она недавно устроилась в техническую библиотеку, старается глядеть веселей, да видно, горько ей без читателей-ленинградцев.

Чувство одиночества подкралось незаметно, как ночь. С кем бы ему сейчас хотелось поговорить? С Костюком, с Егоровым, с Березовым? Нет и нет. Дружбы нет, любви нет. Такое ощущение он испытывал в сорок третьем, когда получил письмо из Нижнего Тагила, написанное незнакомым почерком: «Ася Ильина вышла замуж». Горечь ревности преследовала его весь остаток войны. И эта же горечь заставляла ездить в тылы дивизии — в медсанбат, на почту, в роту связи, — чтобы поговорить, посидеть об руку или, если возможно, в обнимку с девушкой, с женщиной — с любой, без разбору.

Он не дошел до дверей. Он решил навестить Маню Веткину. И чем ближе он подходил к ее дому, тем проще и светлее становилось на душе.

— Ты? — без удивления сказала Маня.

— Не ждала?

— Ждала. Схемы чертить, считать…

— Никаких расчетов. Гони чаи, гони варенье!

Они пили чай, обжигающе горячий. Без варенья, разумеется. Маня выложила всю месячную норму сахара. Она играла на скрипке Прокофьева и Грига, он читал Лермонтова, Блока, Маяковского. Она спросила про Асю, он рассказал ей всю правду. Мане было больно его слушать и все-таки радостно. На прощанье он крепко сжал ее тонкие руки в своих ладонях и поспешно вышел, чтобы не разрушить обаяние вечера ни опрометчивым поступком, ни лишним словом.