Горящий рукав (Проза жизни)

АНГЕЛЫ

Хорошему делу всегда находятся помощники — это надо успеть уловить, почувствовать и потом не упустить это чувство до конца дней. Я уловил это сразу. На одном из занятий в объединении при «Советском писателе» появились незнакомые поначалу мужчина и женщина, оказавшиеся редакторами издательства. То были Фрида Кацас и Игорь Кузьмичев. Игорь сказал в конце заседания:

— Есть такой журнал «Литература и жизнь» — оттуда звонили, просили вас присылать сочинения.

— Так в каком же разделе нас собираются печатать? — спросил ехидный Марамзин.

— В разделе «и»! — сказал я.

Фрида и Игорь, вместе со всеми остальными, засмеялись. И мы подружились. И, держась за этих двух «ангелов», я пролетел по всей жизни и не упал.

Редактором первой моей книги, состоящей пока что из заготовок, назначили Фриду — и она, как папа Карло Буратино, терпеливо вырезала меня из тупого полена.

Так ласково и умно никто еще с моими творениями не обращался — из журналов приходили исключительно отказы. Причем по «сопроводиловкам» было ясно, что никто мои сочинения толком и не читал. Однажды мне даже вернули рассказ с отпечатком на нем подошвы. Помню, я радостно захохотал и даже стал потирать руки. Всегда ужасы жизни, чрезмерно накапливаясь, переходят в гротеск, разряжаются сверкающей молнией и громом хохота, после чего сразу легче дышать. Эту «подошву» на своем рассказе я долго носил с собой и радостно всем показывал.

И вдруг, после всех этих ужасов, — внимательная, добрая Фрида, которая — первая! — поняла, что я хочу сказать, и помогающая мне сказать это! Откуда берутся такие терпеливые, добрые, понимающие люди? Из какого «рая»?

Свой «рай» Фрида поначалу долго скрывала, держалась легко и шутливо, как будто мир состоял лишь из прекрасных людей, из сплошного удовольствия и интересной работы. Лишь очень постепенно, большей частью случайно и урывками, узнавал я, что родилась она в Гамбурге, в семье немецких коммунистов, которые после победы в Германии Гитлера переехали в Россию. Какой прием ждал их тут в тридцатые годы, легко догадаться. Вскоре отца Фриды арестовали, и она осталась с мамой. Попробовала поступить в институт — но ее, дочь «врага народа», да еще родившуюся в Гамбурге, даже не допустили к экзаменам. После этого она работала на ткацкой фабрике семь лет. Сначала в нее кидали мотками ниток: «Во, еврейка на завод работать пришла! Шпионка, наверное!» Через пару месяцев у нее было несколько задушевных подруг и «уважение коллектива», как писали тогда. Потом был Двадцатый съезд, и отца ее реабилитировали, а Фриду приняли по конкурсу в университет. После окончания она сама — никто ее абсолютно не заставлял — попросилась на работу в колонию малолетних преступников, где находились как будущие, так и уже состоявшиеся воры и бандиты. Можно себе представить, как встретили там молодую девушку с красотой явно выраженного еврейского типа. Преподавала она то, что было положено, не позволив ни разу сорвать урок. Через полгода ребята ее обожали. Хотя, конечно, судьбы многих из них были уже определены — но в души их успело проникнуть что-то хорошее. Однажды я зашел к ней с корректурой, в ее комнатку на канале Грибоедова. На диване, поджав ноги, настороженно сидел какой-то пацан. Мы с Фридой вышли на кухню. «Вот, вышел из колонии, — шепнула она. — Надо что-то ему придумывать». Всю жизнь она «что-то придумывала» и для нас. Работать с писателями ей, наверно, было чуть легче, чем с преступниками, хотя благонравием и послушанием мы тоже не отличались и тоже были на подозрении у государства. Мои горькие гротески мало соответствовали духу советской литературы той поры. Но книги выходили — благодаря ей. Моя задача была лишь в одном — писать прозу и вместе с Фридой ее совершенствовать. Все остальное она брала на себя. Иногда только она сообщала мне: «Валера, твоя книга вылетела из годового плана!» «Отлично! — восклицал я. — Значит, успею вставить новую повесть!» «Правильно мыслишь!» — она слегка успокаивалась. И продолжала свою кропотливую работу в каких-то сферах, которых я не знал и не хотел знать. И книга выходила, и мы с ней могли сказать, что сделано все как надо. Когда праздновали ее юбилей, я сказал ей: «Фрида! Спасибо тебе за все! Благодаря тебе я не знал, что такое советская власть!»

Иногда Фридин «административный ресурс» сгорал в слишком жаркой борьбе с теми силами, которые я тогда пытался не знать. И тогда ее временно отстраняли, и вместо нее мои книги редактировал Игорь Кузьмичев. И это не было никаким компромиссом, соглашательством с властями. Как и Фрида, Игорь был так же строг со мной и так же, как Фрида, непреклонен и непоколебим в «коридорах власти».

Вообще не помню в этой жизни ничего лучшего, чем любимое наше издательство «Советский писатель» той поры. Такого количества интеллигентных, твердых, бескомпромиссных, добрых и умных людей сразу я не встречал потом нигде и никогда. Доброжелательная, улыбчивая, полноватая, но неотразимая Кира Успенская, сделавшая судьбу Андрею Битову. Железная, прошедшая через войну и всяческие советские преследования и чистки Мина Исаевна Дикман, не отступившая ни на шаг. Веселый, кудрявый, неугомонный и заводной Саша Рубашкин, проведший через «советское бездорожье» много авторов, составивших теперь нашу славу, — к примеру, Кушнера, Городницкого. Тут выросла и состоялась неповторимая ленинградская литература: Конецкий, Шефнер, Абрамов, Кушнер, Горбовский, Горышин, Рытхэу, Ляленков, Насущенко, Мелихов. И это лишь часть!

А ведь был еще уютнейший «Детгиз», пахнущий старыми книгами маленький особнячок на набережной Кутузова. Театр, может, и начинается с вешалки, но издательство — с директора. Более гениального директора, чем Коля Морозов, я не видел. Голова его походила на большой бледный огурец с разными бородавками и шишками. Глаза были маленькие, припухшие и абсолютно плутовские. Слегка выпив, а это с ним случалось нередко, он доставал из шкафа баян и играл на нем, довольно неумело, но душевно. Иногда он рассказывал маловероятную историю о том, как он стал директором издательства. Мол, из всех матросов корабля он один лишь догадался зашить комсомольский билет в трусы, и, когда корабль их подорвался на мине, он был единственным спасшимся из всего экипажа, кто мог предъявить комсомольский билет. И с этого началась его карьера, и вот теперь он директор «Детгиза». Кто в те времена из начальства, как правило тупого и чванливого, мог еще угощать подчиненных столь трогательной и нелепой историей? Только Коля Морозов! Мы обожали его! Сколько мы времени провели под переливы его баяна, что было не только приятно, но и весьма полезно. Он мог оборвать мелодию, резко сжать баян, заставив его взвизгнуть, и произнести сокрушенно; «Ой-ой-ой, дорогой ты мой Митенька! Неудачную книжку ты написал! Ничего-то у тебя там нет хорошего! Вот “Снегири” твои — это да!» — и снова заводил, путаясь и ошибаясь, заунывную песню, чтобы Митенька мог успокоиться, выпить водки, прийти в себя. В точности морозовских слов никто не сомневался. Коля специально слегка выпивал, растравлял душу и достигал некоторой растроганности и даже страдания, чтобы диагноз его был не сухим, а полным искреннего сострадания и переживания. Если бы он вел свою политику «в сухом ключе», за столом в официальном кабинете, возникли бы обиды, претензии (типа — этот партийный дуче даже руки мне не подал!), а Коля искренне страдал вместе с провинившимся автором и мог даже с горя напиться вместе с ним и проснуться у того дома на диване в обнимку с баяном. Зато в искренности слов и переживаний Коли Морозова никто не сомневался, и все любили его.

И если он хвалил — автор и тут мог не сомневаться в подлинности и знал, что Коля его книгу «пробьет» в печать. Из каких там трусов какие партбилеты он вынимал, мы не знали, но были уверены, что он сделает дело. Такой директор и был нужен: его уважали и там. Для нас Смольный был неприступной крепостью, для него — родной дом, не с грозными завами и замами, а с Витьками и Женьками, с которыми он прекрасно договаривался: я сделаю тебе это, а ты мне сделай то! И своей дурашливой хитростью он добивался гораздо большего, чем другой ударами кулака. При нем был самый лучший «Детгиз», у него были самые лучшие авторы: Погодин, Томин, Голявкин, Длуголенский. Отличные книги выходили сотнями, авторы получали гонорары, которых хватало на год. Толпы школьников шли в «Детгиз», встречались с любимыми авторами в зале на втором этаже и выходили счастливыми. Здесь были прекрасные, умные редакторши. Галина Владимировна Антонова — огромная, добрая, кутавшаяся в большую вязаную шаль, отчего и у тебя возникало ощущение дома, уюта. Я пришел к ней с двумя короткими рассказами — «Случай на молочном заводе», про шпиона в твороге, и с рассказом «Рыбы» (рыба-пила, рыба-молоток, рыба-гвоздь). И уже через год у меня вышла книга коротких смешных рассказов «Все мы не красавцы». До сих пор это самая моя любимая книжка, проиллюстрированная замечательным, веселым и трогательным Мишей Беломлинским. Для художников это тоже был дом родной и любимая касса, и они прекрасно работали и кормились тут. Гага Ковенчук, Свет Остров, Алька Зуев. Если даже не было дел, приятно было зайти в «Детгиз» — поболтать, а то и спокойно подремать в коридоре в глубоких креслах с лопнувшей кожей. Кресла эти помнили Маршака, Пантелеева и других гигантов. И ты теперь тут сидишь! Дремлешь, но и как бы при деле! Если не было ни гроша, была надежда и даже уверенность: сейчас какой-нибудь твой друг-художник выйдет с авансом и на радостях поведет тебя в Дом писателей, где давно уже пируют коллеги-друзья. Как говорится — кому это мешало? Почему это ушло вместе с советской властью? Которая, кстати, как раз и не ушла!

От излишней преданности своему делу умер Коля Морозов, и оказалось, что на этом замечательном человеке держалось все. Был прислан из Москвы новый директор, в правильном костюме и с правильным лицом. И, видимо, на поддержание этой правильности уходили все силы его. Он время от времени собирал у себя писателей, абсолютно их не различая, и озабоченно произносил: «Надеюсь, вскоре я смогу познакомиться с вами поближе». Но так и не смог. Вместо этого он почему-то стремительно сблизился с хорошенькой секретаршей, начался долгий партийно-семейный скандал, почему-то расколовший «Детгиз» на два лагеря, и так он больше не сросся. Потом начались перемены, и одним из никому не запомнившихся директоров здание было продано коммерсантам по цене, сравнимой с ценой ящика водки. Скрылось вдали то прекрасное время, когда я сидел там в кресле, ожидая художника Светозара Острова (или он ждал меня), и мы стремительно шли в находившийся совсем рядом Дом писателей. Еще и Дом писателей у нас был!