Горящий рукав (Проза жизни)

ФОНЯКОВ

После смерти Чулаки правил его заместитель Илья Фоняков: мощный, громогласный, известный, оригинальный поэт, до этого уверенно правивший поэтической секцией, человек общественный, популярный, умеющий говорить, убедить, победить и, что немаловажно, очаровать! Он не входит, а как бы вваливается, вламывается в помещение, которое сразу становится тесным, заполняется его огромным туловищем, зычным голосом, обаятельной улыбкой из-под седых усов и бороды. Речь его великолепна, всем приятны его шутки, байки, палиндромы-перевертыши, а главное — добрая энергия, которой от него пышет, как от печи. Казалось, о лучшем председателе Союза писателей нельзя и мечтать. И я, например, был в те времена абсолютно уверен в благополучии Союза, все мы чувствовали себя тепло и спокойно, как на русской печи. Помню, что на заседаниях совета я сладко дремал, отдыхал от домашних передряг, и речи выступающих журчали, как ручейки. Ну что там могут быть еще за проблемы, когда все так тихо и мирно? Фоняков договорился о взаимодействии с выставочным комплексом ЛЕНЭКСПО, сошелся с его генеральным директором Алексеевым — в частности, на том, что Алексеев хорошо, как и Фоняков, знал английский и даже писал на английском стихи. Илья Олегович затеял платную литературную академию для поправки наших финансовых дел...

И вдруг Фоняков громогласно, как всегда, кипя не только энергией, но и негодованием и обидой, отказывается на очередном совете от своего поста. Я с удивлением открыл свои заспанные глазки. Что случилось? И Фоняков рассказал нам о всех обидах и унижениях, что пришлось ему испытать, пытаясь хоть как-то прокормить Союз, поставить его на заметное место в городе. Высокомерие богатеев (а разве Союз писателей еще существует? Зачем?), холодное пренебрежение чиновников (один писатель у нас уже есть, а других нам не надо) «достало» даже мощного Фонякова. Можно себе представить, каково человеку страстному, горячему, самолюбивому, до этого наивно уверенному, что литература — это лучшее, что есть на земле, когда от тебя отворачиваются, пренебрежительно зевая? Чулаки, в его время, было, конечно, сподручней — но то и было «его время». А теперь!.. И все то, о чем с таким негодованием говорил Фоняков, я согласился зачем-то принять на грудь!