Горящий рукав (Проза жизни)

ВТОРАЯ ЖИЗНЬ

И если совсем уж задушит среда (что для писателя как раз хорошо) — можно на время уйти во вторую жизнь. У писателя этих «вторых жизней» навалом!

За окном торчали из пушистых болот тоненькие березки. Вольготно развалясь на полке, наблюдал я чахлые северные леса — раньше не знал, что они такие чахлые, и вот узнал. Задрав ноги в теплых носках, лениво мяли, с моим другом и коллегой Сашей Мелиховым, любимый вопрос. Почему чахнет литература? Потому что никто не хочет вариться! В наши дни можно стать писателем, ничего не пережив, — пережевывают давно написанное, из жеваной бумаги книги лепят и заполняют ими полки. Живое изгоняется, если вдруг явится по недосмотру. Живое неуправляемо, непредсказуемо, — а нужны серии, просчитанные на компьютере, — легко делать и легко продавать. Книга должна обходиться как можно дешевле — так что не до жизни им, успевай лепить! Высказал я накипевшее — и куском белой курицы закусил! Глянул, приподнявшись, в окно... Станция. Тихий дождь моросит. Ничего сейчас не зависит от тебя! Единственная серьезная проблема: курицу сейчас доесть или на вечер оставить? Люблю купе. От своих проблем уехал, к чужим еще не доехал. Счастье!

Продолжим разговор... Мы-то всерьез книги пишем, не как молодежь. Ее стиль — обо всем судить высокомерно, через губу, так они себе создают величие. Жалко их. Что они видели, кроме голубого экрана? И на предложенье рвануть на Север ответили только мы, два старикашки, — а молодежь все в своих проектах, жеваную бумагу жует! А перед нами — Север. И хоть удастся только его нюхнуть, все равно — ощущение бескрайности жизни — обожжет! Нет ничего горячей!

Правда, Александр со своей полки свою теорию гнет: «Первичны идеи, а материя вторична, надо начинать с идеи, а материал подбирать!» — «Нет! Жизнь богаче любой идеи, идея только кастрирует ее!.. Только образ рождает идею, но никогда идея — образ! Это уже не я — это Чехов сказал». — «Знаю! — Саша азартно приподнялся. — Но...»

Тут с мягким скрипом дверь отъехала, вошла добродушная наша проводница:

— Чайку?

— М-м-можно! — сказали мы с Александром в унисон.

Наши непримиримые противоречия не исключали согласия, в некоторых приятных вопросах. Чай!

По программе Публичной библиотеки направили нас в малые города России — но сперва мы оказались в довольно большом: Архангельске. Проснувшись утром в гостинице, я сразу же стал рваться к морю — видал и Черное море, и Красное, и Желтое — а вот Белого не видал. Вместо этого целый день были выступления в разных КБ, которых и в Питере полно — и люди похожие. Никуда ты уже не вырвешься, за привычный круг! Ходили по берегу мощной Двины, от устья дул мощный ветер, сумрачный горизонт заштрихован был кранами — за ними Белое море, но туда не попасть, закрытая зона.

За хмурой ширью лежал низкий длинный остров. Местная библиотекарша сказала, что предприятий на острове нет, все островитяне работают в Архангельске, зимой ходят по льду, в пургу по натянутой веревке, а летом добираются кто как может. Шли высокие волны. Да — два раза в день пересекать это пространство, в темноте утром и в темноте вечером, наверное, страшно.

Ночью я выехал на поезде в Онегу — маленький городок в Онежской губе Белого моря, при впадении речки Онеги. С Ольгой Сергеевной, библиотекаршей Публички, с которой мы немало уже ездили, маялись ночь в общем вагоне. В четыре утра, широко зевая, нас встретили две хмурые местные библиотекарши, отвели в затхлую обшарпанную гостиницу. В номере вошел в туалет — унитаз грязный, с потеками. Не знал, что такие гостиницы еще есть. Так знай!

Чуть рассвело, вышел на улицу... Улицы, собственно, нет: низкие длинные бараки плавают в тумане на большом расстоянии, как корабли. Выбрел наконец на главную улицу: три каменных дома, в одном из них кафе. Серые стены, с искусственной зеленью.

— Не открыто еще! — разгибаясь и поправляя волосы запястьем, юная уборщица сказала мне.

Вернулся. В темном номере ждал ужас: все резко озарялось красными вспышками. Пометавшись, нашел: на телефоне мигала красная лампочка. Насколько знаю я, во всем мире это означает непринятое важное сообщение! Сердце прыгало. Чуть угомонив его, позвонил портье (если можно так назвать человека за стойкой, что дал мне ключ), и он ответил, слегка заплетаясь:

— Не в курсе. У нас автомат это передает.

Неужто опять дома что-нибудь? Ведь вроде все в порядке оставил! Что они там успели уже? Ладно. Из-за ерунды дергаться замучился, а если, не приведи господь, что-то серьезное, несчастье всегда найдет. Все равно — раньше поезда не уедешь! С отчаяния лег спать. На любой из вариантов — силы будут нужны, надо выспаться. «Короткий освежающий сон». Много у меня таких бодрых фраз, на все случаи жизни. И главная — «Жизнь удалась!», никто еще не отменил. Все. «По рюмочке — и спать!» Когда-то эти фразы спасали... когда еще можно было спасать. Но телефон мигал упорно, красными вспышками стены озарял. В такой тревожной обстановке не заснуть! Чтобы хоть чуть выспаться, нашел неожиданное решение — лампочку на аппарате пластинкой валидола закрыл! Сразу стемнело. Умно. Слава богу — валидол теперь всегда под рукой.

Но мысли одолевали. Из дому звонили? Но я им не говорил даже про эту глухомань, детали моего маршрута они вовсе не знали... но если пробились даже сюда — это может быть только с большого отчаяния! Что же там? ...Да целый веер неприятностей могу предложить, любую на выбор — с этим очень даже богато... так что? Тронул трубку. Тяжелая, как гантель!

Проснулся опять от красных вспышек. Проникли как? Поднял голову, посмотрел на телефон: в пластинке валидола круглая дырочка — одну таблетку кто-то выковырял! И я даже догадываюсь кто!.. Потом «светофор» мигал красным уже через две дырки!

Зазвонило! Трубку схватил.

— ...Рябов?

— Нет! — крикнул я радостно. — Это вы звонили?

— Ну.

— Спасибо вам!

Есть в жизни счастье!

Днем была встреча в местном Доме культуры. Я бы сказал — дворец. Мрамор, полированное дерево, компьютеры! Одно огорчало — литературу никто не любил. Мои наводящие вопросы остались без ответа. Зато две школьницы — видимо, местные отличницы — прочли рефераты о моих книгах: услышал отзвуки знакомых статей. Приготовился вежливо скучать, но не вышло: пожилая строгая учительница в длинном бархатном платье поднялась на трибуну и устроила мне настоящую взбучку, назвав мои книги аморальными, нереалистическими, высмеивающими идеалы. Когда-то я гордился всем этим, как лихостью, — такая, думал, развеселая жизнь. Последние книги вроде другие? Ан нет. Получил в лоб. Не зря ехал!

Потом библиотекарша, как бы извиняясь за нанесенные мне обиды (зачем, спрашивается, звали?), сказала, что меня очень хочет видеть в краеведческом музее один человек. «Кто?» — с надеждой поинтересовался я. «Увидите!» Что за подарок там меня ждет?

«Музей»! Старый двухэтажный барак. Рядом со словом «Музей» торчала стрелка вверх. Поднялся по деревянной, глухой, затхлой лестнице. Второй этаж явно перепланирован. В центре большой зал. Молодая скучающая женщина в клетушке у входа равнодушно сказала, что «ничего такого» не знает. «Подождите — сейчас Валерий Семеныч придет, может, он что-то знает». «Валерий Семеныч? А она здесь на что? — подумал я раздраженно. — Да-а, долго я скитался и сумел-таки найти место, где не нужен абсолютно никому!»

«Ну что — заждалась, красавица моя? — послышался наконец бодрый басок. — А... Пришел уже?» — солидно покашливая, Валерий Семеныч вышел в зал. Седые редкие патлы, отчаянно-веселые глазки, лицо в красных прожилках. Понятно. Но причина его веселости явно не только в прожилках и сопутствующем запахе — человек такой!

— Ну — как вам наш музей?

— О! — я поднял палец. С приятным человеком приятно и говорить.

— Да — вдвоем с сыном все набрали, по брошенным домам... потом уже тут и штат, и помещение дали!

Пошли по кругу — от центрального зала отходили каморки: горница помора, гостиная купца. Тяжелые резные столы и шкафчики, пестрые половики, занавески. Сияющие самовары. Ковши, туеса. С наслаждением вдохнул ушедшую жизнь.

На стене — большая карта. Стрелки, изгибаясь, идут через море на Север, утыкаются в изрезанный фиордами берег Норвегии.

— Ходили в Норвегию, на Грумант. Били морского зверя, китов. Присказка была: Онега — та же Норвега!

Стоял в углу могучий рассохшийся скелет морского яла.

Но больше всего меня растрогали распластанные на столе под стеклом выцветшие фотографии бывшей здесь бурной колхозной жизни — сколько здесь было разных работ, сколько всякой техники в работе! И главное — сколько разных лиц! Хмурые, счастливые, настороженные, доверчивые, и все, молодые и пожилые, — с печатью суровой жизни, тяжелого труда.

И все исчезло, почти без следа.

— Тут методисты с Москвы приезжали, велели выбросить как не имеющее ценности. Но я им на это... — Он стал уже сгибать руку, готовясь шлепнуть по сгибу привычным жестом, но, зыркнув своими глазками, приостановил движение... наверное, предупреждали — с гостем быть осмотрительней.

— Ну, спасибо вам, — сказал я, пройдя музей.

— Так че спасибо-т? Че ты видал?

Я смущенно молчал; нельзя так нагружать человека — наверняка у него куча дел? Но это по-нашему, а по-здешнему — не так.

— Так поехали-т, ко мне на дачу. Там и море поглядишь! Моря-т не видал?

— Но вам, наверное... — я все еще не верил в такое, отвык.

— Так поехали-т!

Мы вышли на угол. Наверное — самый широкий перекресток в мире; другие углы в отдалении еле видны. Вприсядку подошел скрипучий автобус — с трудного военного детства не видел таких — с торчащим вперед мотором, накрытым кожухом. Вот куда они уехали, из тех лет!

Внутри все дребезжало. Из сидений торчала вата. Да и пейзаж за окном не радовал, правда — только меня, избалованного проспектами и набережными, а Семеныч по-прежнему был бодр, кураж в нем не исчезал, хотя он не подкреплял его никакими возлияниями — радостно вел экскурсию: кажущийся хаос был исполнен для него смысла и красоты.

— А вот это памятник Егорову, нашему земляку, — контр-адмирал, дважды Герой Советского Союза! На открытие сам приезжал!

Я тайно вздохнул. Наверно, это самый неприкаянный памятник в мире — прямо рядом с ним брошены доски, ржавые скелеты. Орлиному взору его открывается неприглядная даль — болото с гнилостным запахом, до самого горизонта поросшее блеклым тростником, растрепанным ветром. На берегу болота — то ли сарай, то ли цех, сейчас безжизненный. Но зато стоит герой там, где родился: стандартный зализанный сквер в чужом городе был бы ему чужой.

Мы въехали на какую-то территорию: бетонные коробки в зарослях тростника.

— Наш целлюлозно-бумажный комбинат! — гордо сказал Семеныч. — Предприятие оборонного значения! — поднял палец. — Где целлюлоза — там сам понимаешь что! — гордо намекнул.

Мы проехали огромный черный куб.

— А это памятник Горбачеву, — произнес он и, заинтриговавши, умолк. Чувствовалось, что он ведет экскурсии часто и отработал приемы.

— ...Абстрактный, что ли? — не вынеся томительной паузы, ляпнул я.

Прием сработал. Любимая его композиция: бестолковый гость и искушенный экскурсовод — удалась.

— ...Очень даже конкретный. Строили куб, для сверхчистой перегонки. Горбачев остановил... Теперь производим лишь технический спирт, а также стекломой и «Утро России». Стекломой еще употреблять можно. «Утро России», увы, за чертой.

Дорога стала холмистой.

— А это у нас называется «Верблюжьи горбы», — со смаком продолжил он. — Тут, к сожалению, водители спиртовозов, не справившись с управлением, то и дело влетают в аут.

Словно специально, чтобы продемонстрировать его могучую эрудицию, на мягком мху дремал спиртовоз с темно-серой цистерной. Водитель задумчиво покуривал невдалеке.

Экскурсия явно была отработана и удавалась в очередной раз. Подоспел следующий экспонат — желтые ноздреватые дюны вдоль дороги, непонятного (непонятного для меня) происхождения. Семеныч нарочито равнодушно поглядывал на них, явно томя.

— А, это... — наконец равнодушно произнес он (хотя я так и не спросил). — Лигнин. Отходы от перегонки. Как удобренье идет. Раньше хохлы его тоннами брали, целые составы подгоняли — теперь заартачились. Ну — им же хуже. С Кубой переговоры ведем!.. Ну — подъезжаем уже!

Комбинат кончился, пошли березки, правда все маленькие и искривленные. Я с тоской огляделся. Странные они места выбирают, для своих дач! Хотя, по сути, надо им поклониться: если б они не жили тут, мы не смогли бы жить там.

Ветер крепчал. Автобус выехал на открытую площадку, со скрипом встал, и правильно сделал — дальше был огромный обрыв. Я сошел с автобуса и сразу задохнулся. Не то чтобы не было воздуха — скорей, его было многовато. Ветром меня сразу туго накачало, как мяч, руки оттопырились и не опускались. Дуло со свистом. Над самым обрывом стоял длинный одноэтажный барак.

— Дом отдыха космонавтов. Космонавты тут отдыхают! — с трудом перекрывая свист ветра, крикнул Семеныч мне в ухо.

...Да-а-а... Ну разве что космонавты могут тут отдыхать!

По деревянной качающейся лестнице, хватаясь за перила, мы спустились вниз. На широком шоссе крупно дрожали клочья желтой пены — хотя ветер тут слегка ослабел. За шоссе шла полоска суши — а дальше было нечто сверкающее, слепящее.

— У моря тут запретная полоса — нельзя строить. Но мы...! — Семеныч все же исполнил задуманный еще в музее жест, сочно хлопнув по сгибу.

Площадка, окруженная вбитыми кольями. Грядки с зеленой ботвой моркови и бордово-желтой свекольной окружены с четырех сторон горизонтальными досками.

— Как в гробике тут у меня! — самодовольно промолвил он.

Мы вошли, согнувшись, в крохотный домик. Комнатка была озарена желтым светом. У окна стоял стол, в темном углу кровать, с множеством подушечек и подушек. Между ножек кровати тянулся «подзор» — последний раз в дальнем детстве видел его: белое полотнище, вышитое «мережкой» — узором из тщательно обметанных дыр, образовавших гирлянду. Запахом абсолютной подлинности повеяло на меня. Две тяжелые скамейки по стенам — одну из них хозяин подвинул мне.

Я откинулся, с облегчением вытянул ноги: надо признать, слегка запыхался. Оглядел стены — и снова был поражен: все заняты безумными пейзажами (пожарами?), то оранжевыми, то нежно-зелеными. Сначала я решил, что Семеныч еще и любитель фантастики, начитался Ивана Ефремова или нынешних. Но он сказал четко:

— Только закаты. И только с огорода! Ну че?

То была команда к продолжению похода. Я не без усилий поднялся. Может, он и пьет, не без этого — но сил у него поболе, чем у меня.

Мы прошли огород. Сказать, что я увидел наконец Белое море, я, увы, не мог. Моря не было. Лишь трепетали на песке небольшие лужи, отражая желтый закат.

Семеныч опять был горд, доволен эффектом.

— Ну, как это тебе?

— Э-э-э, — произнес я неопределенно. — А где море-то?

— Увели! — он захохотал. Целое шоу тут у него. — ...Отлив! — сжалившись, пояснил он.

До горизонта были лишь камни и пенистая, словно взбитая, желтая масса. Я смотрел вдаль. Там двигалась тоненькая фигурка — и, как всегда, когда смотришь против сияния, казалось, что шея истончилась и голова отделилась и что руки снуют отдельно.

— Сосед. Водоросли берет для огорода. Пошли! — деловито сказал Семеныч.

И мы, чавкая обувью, двинулись по морскому дну.

— Кечкора это называца у нас.

Да — тут и нужно отдельное слово, не похоже ни на что. Не песок и не вода. Какое-то взбитое липкое крем-брюле. Нежные алые пятиугольники пупырчатых морских звезд. Пахло так, что я несколько раз на ходу закрывал глаза, чтобы сосредоточиться и запомнить запах отдельно.

При нашем приближении сосед почему-то особенно активно задвигал вилами. Мы уже миновали несколько водорослевых «стогов». Увидев нас ближе, воткнул вилы в стог с досадой — мол, пугаете только зря. Вблизи он оказался не таким уж и эфемерным. Ватник. Сапоги. Большое обветренное лицо, в тех же прожилках, что и у Семеныча. Глазки уставились на меня.

— Ну?.. Когда-т? — таинственно спросил мой хозяин.

— Зайду-то, — кратко ответил сосед, не сводя с меня недоверчивых глаз.

И мы пошли обратно. Поклонясь, вошли в домик. После сияющей кечкоры темновато — свет проникал через маленькое оконце.

— Ну. Греемся.

Из какого-то цветного пузырька разлил по стаканам.

— Из деревни, — пояснил он, отводя подозрение от целлюлозного комбината.

Закусили прозрачными листиками сушеной рыбки. Разлилась истома, блаженство.

— Я чего-т хотел тебе показать! — он, нагнувшись, вынул из тумбы стола растрепанный фотоальбом. Одни фотографии были закреплены, другие просто вложены и высыпались на стол. Какие-то подростки, на краю бескрайних мохнатых болот, или чахлых рощ. И всюду в центре — Семеныч.

— Это я трудных подростков подобрал сюда. После моих походов смеются теперь: какие мы были трудные? Вот теперь — трудно, это да! Про это напиши! — сказал он жестко.

— Есть!

Еще фото: ликуя, они стоят у какой-то конструкции, размером с сарай.

— Все болота облазили тут, на сотню километров. Вот самолет вытащили английский, времен интервенции. В Лондон отправили, — небрежно добавил он.

Вот дети голые, в плавках — но размалеванные, в каких-то перьях.

— Это Нептуна справляем, на Чертовом озере. Считалось — бабкины сказки, но мы сыскали его, черта-т, правда скелетом. С рожками. В Эрмитаж отправили.

Тут наше окошко закрыла тень: прошел сосед — специально, видать, рядом.

— Ну, надо мне, — хозяин энергично поднялся.

Мы вошли с ним в маленький низкий сарай.

На балках сушилась, волшебно пахла сеть.

— Убег ставить пойдем. Ну — сетку по-вашему, — слегка нетерпеливо добавил он. — Охрана тут крепко взялась. Возвращаешься, а она на пороге у тебя: «Здравствуй-ти! Откуда пожаловали?» Поэтому уже на закате надобно ставить, быстро и энергично, пока вода не пришла. Вода приходит, а с ней камбала. Снимать тоже надо, на грани.

Он стал втискиваться со скрипом в тугой черный резиновый комбинезон.

— Костюм химзащиты, с комбината, — пояснил он.

— Шикарно! — чтобы хоть как-то выразить свое восхищение, сказал я.

— Ничего, — с достоинством признал он. — Только вот носки о камни пропинываются. — Он показал. — ...А то на крану своем сижу полный день, как в клетке... Двигаться надо!

Я полностью был согласен с ним.

— Ну... так я, пожалуй, пойду! — сказал я. — Спасибо вам... что я вас увидел.

— Не за что! — он подал мне слегка дрожащую от азарта предстоящей работы руку, еще не затиснутую в резиновый рукав. — Ну — как тебе вообще у нас?

— Во! — я поднял палец.

Мы разошлись на краю кечкоры. Быстрые ручейки, извиваясь, текли навстречу ему: прилив. И он растаял в сиянье, не подозревая о том, что я уже впаял его в янтарь вечности.

Я взобрался на обрыв, хватил крепкого космонавтского воздуха, и тут подошел автобус.