Горящий рукав (Проза жизни)

НОВЫЕ ВРЕМЕНА

И вот — наступили они, новые времена! Ликованье наше как-то перебивалось горечью. Свобода! — с одной стороны. С другой — закрылось единственное хорошее издательство, которое мы к тому же считали уже почти своим. На углу Литейного проспекта и улицы Некрасова стоит красивое старинное здание. Это — дом Краевского. На втором этаже — музей-квартира Некрасова. Этажом выше здесь в 80-е годы поселилось издательство «Советский писатель». В каком-то порыве, всеобщем стремлении к совершенству здесь работал самый лучший редакторский штат, равного которому я не видел ни до, ни после. Почему-то самое достойное возникает у нас именно в переходный период. И лучшие книги Шефнера, Конецкого, Битова были принесены сюда и здесь, под сенью Некрасова, напечатаны. И вот — в нашем родном «Советском писателе», где наши книги выпускали сначала одну в пять лет, а потом уже почти ежегодно, нас перестали вдруг узнавать. На бурном собрании редакции (такие собрания шли тогда, в конце 80-х, всюду) директором издательства выбрали красивую женщину с трудной судьбой, работавшую прежде корректором. Для начала нам было сказано, что это мы, писатели, виновны в ее трудной судьбе, хотя, кто именно конкретно, не называлось. Видимо, все мы много лет мучили бедную корректоршу своими грамматическими ошибками, и час мести настал. Униженные и оскорбленные брали свое.

Пришлось нам отвечать за годы нашего зазнайства, когда мы нагло считали, что и корректоры, и издатели, и книгораспространители существуют для нас. Выяснилось, что это мы для них! А им дай только волю! И волю почему-то дали, именно им.

«Школой» стали командовать ученики — причем двоечники. И оказалось, что они тоже не без идеалов — просто их идеалы десятилетиями угнетались, а вот теперь засияли нестерпимой красотой. Настало наконец времечко, когда простой охранник издательства мог с увлечением читать книжку, выпущенную этим же самым издательством, которое он охранял. И в книжке той все о нем написано: как он жил, как служил, причем его же, охранным языком! Разве ж раньше такое могло быть? Разве ж раньше кто-нибудь о нем думал? Раньше и охранников-то в издательствах не было, во всяком случае, на них не обращали того внимания... Зато теперь! Куда больше оказалось их, чем так называемых интеллигентов, которые раньше, оказывается, сами для себя и писали. Но вот — настоящий покупатель пришел! Хорошо, что Довлатов жил (и уже — не жил) на далеком американском острове, — а то и он бы под эту мобилизацию попал. Мол, вы, конечно, неплохо пишете — но время другого требует. Сделайте из вашего «Чемодана» сериал, и если какой-нибудь известный актер сыграет, например, роль чемодана, то с его фотографией на обложке вашу книгу начнут нормально раскупать!

Теперь мы с коллегами иногда заходили на второй этаж в большую, барскую, благоустроенную квартиру Некрасова. Николай Алексеевич Некрасов, певец бедноты, был не только поэт, но издатель лучшего прогрессивного журнала, причем весьма умелый, поставивший дело на практический лад и даже сделавший его доходным! В прихожей нас встречало чучело медведя, убитого, кажется, именно певцом природы Некрасовым. Мы с завистью озирали его квартиру и вспоминали стихи, полные страдания... Да-а-а. Глядя из этого вот окна через Литейный на подъезд знатного вельможи напротив, написал он горестные «Размышления у парадного подъезда» о бесправных крестьянах-просителях, изгнанных швейцаром. Стихи его навсегда ложатся в память и душу. До сих пор мы говорим о несправедливо обиженных словами Некрасова: «И пошли они, солнцем палимы!»

А теперь, солнцем палимы, пошли мы.

И куды ж мы пошли? Кто куда! Крова у нас теперь не было. Наш Дом писателей сгорел фактически, издательство «Советский писатель» — экономически (там был теперь салон для искусственного загара). Как будто естественного загара им мало!

Я уехал на дачу в Репино, которую арендовал один из членов нашего Литфонда, но арендовать перестал в связи с отъездом за рубеж. И туда въехал я. Прожил я там три лета. Удивительные были времена. Вот уж действительно — переломные! На второй год аренда выросла в полтора раза, чем мы были весьма недовольны и даже ворчали. Зато на третий год аренда выросла в двести раз — и тут мы, всем довольные, съехали. Но польза от этой дачи была, что-то я там, в тиши лесов, создал. Первое лето было холодное, ветреное, дождливое. Я сидел на террасе (в комнате протекал потолок) и медленно стучал на машинке. Я поклялся себе, что напишу сочинение, которое перебросит меня в новую эпоху, в мир чистогана, — или меня вынесут ногами вперед. И наша щедрая жизнь позаботилась о том, чтобы хотя бы одну часть своей клятвы я выполнил. Чтобы не околеть, я топил печку-цилиндр всяким мусором, что находил на помойках во время прогулок. И вдруг — раздался стук в дверь, и я увидел хмурого человека с железной тачкой, полной угольных брикетов.

— Надо, что ль? — мрачно произнес он, так, словно я долго умолял его об этом и он наконец сделал одолжение. Перед такими людьми всегда теряешься, даже если их должность невысока. Чаще всего она именно невысока, но именно потому наше интеллигентное воспитание заставляет перед ними суетиться.

— Да, пожалуйста — сюда, сюда! — радостно, словно я его страстно ждал, я показал ему на лист жести перед печной дверкой.

Рядом с крыльцом был деревянный пандус (сделанный, видно, для скатывания коляски). Гость с грохотом вкатил свою тачку и, подняв тучу пыли, высыпал уголь. Моя чистенькая терраса приобрела сразу вид заводского двора. Но раз надо. Туча медленно оседала. Сделав свое черное дело (черное не только по цвету, но и по смыслу, как оказалось потом), гость неподвижно застыл у грязной горы. Ах, да! Я полез в ящик, вынул деньги, какие там были. И протянул ему. Он хмуро взял их и сунул в карман фартука. Мало, наверное? — мелькнула паническая мысль. Впрочем, я хорошо уже его знал, встречал, хотя слегка в ином облике. И знал, что, дай я ему хоть миллион, хмурая морда на нем все равно останется. Образ!

Помню, еще когда я работал на верфи, у нас был точно такой кладовщик. В подвале, при тусклом освещении, за деревянным некрашеным столом, в неизменном треухе сидел, всегда хмурый. Требования на любые материалы, подписанные высоким начальством, бросал на пол. Ему не указ.

— Нету! — мрачно говорил. И если что-то давал, то после долгих наших унижений.

Фаныч — все звали его, по некоей трудно объяснимой ассоциации с фановой системой, которая еще зовется канализацией.

Чтоб отдохнуть от него, я уехал в отпуск на юг, но там, у добродушной говорливой хозяйки дома( где поселился я, муж вдруг Фаныч оказался! И потом много лет Фаныч преследовал меня. Прихожу в библиотеку — в гардеробе Фаныч, пальто почему-то не берет. В филармонии и то — вдруг перед началом концерта зарубежного маэстро входит в зал со стремянкой и начинает зубилом стену бить: мол, обождете, мои дела поважней! Избавился я от него, только написав рассказ «Фаныч». Победил его, пером! И поэтому появление его на террасе с тачкой даже порадовало меня. Жив! Похоже, создал я истинно народный образ! Поэтому с приходом (и особенно с уходом его) почувствовал прилив вдохновения. Не зря тружусь!

Приятно, когда весь мир твой, подчиняется тебе — сначала хотя бы на бумаге. После того как написал я «Жизнь удалась!», жизнь действительно стала удаваться. Как написал я, что герой, провалившись под лед, выбрался сухим, да еще с рыбой в руке, потому что воду из-подо льда откачали, так все стали говорить обо мне: «Ну! Попов! С этим разве что будет! Он если даже под лед провалится — сухим вылезет, да еще с рыбой в руке!» Так и пошло. Сладостно, когда мир подчиняется тебе, — и, глянь, это совсем нетрудно!

Писал. Время от времени плотоядно поглядывал на груду брикетов перед печкой, шевелил пальцами в носках. Зябну! Сейчас затоплю! Сейчас! На мое счастье, азарт работы не отпускал меня — никак от стола было не оторваться. И в этом, кстати, спасение мое, до сих пор. А тот день просто наглядно это показал!

Абсолютно случайно заехал приятель-инженер, который катил по шоссе мимо и вдруг почему-то вспомнил про меня. Услышал я сквозь дождь стук мотора, с досадой поморщился (и был не прав). Толкнув разбухшую дверь, друг вошел на террасу. Я уже заранее знал, что это он, — по характерному звуку мотора, хотя в машинах не разбираюсь.

— Сейчас, сейчас, — пробормотал я, глянув на него. — Сейчас, только закончу! Подожди!

Он посидел, нетерпеливо скрипя стулом, и мог бы так и уехать, но потом посмотрел на печку-цилиндр, на сваленные горой брикеты и спросил:

— Ты чего, самоубийством решил покончить?

— Почему это? — удивился я.

— А зачем тогда эти брикеты?

— Для тепла!

— A-а! А я думал — для самоубийства! Ты разве не знаешь, что эти брикеты — для котла? А в этой печке — верный угар, причем даже при открытой задвижке! Не знал?

— Знал бы — не взял... — я с ужасом смотрел на брикеты. — А тебе не нужны?

— Да нет — я еще поживу немножко. А откуда они у тебя?

Я рассказал.

— Да-а. Хорошо о тебе заботятся потенциальные читатели! Лучше выкини!

Ай да Фаныч! — восхитился я. Настоящий герой! Вечный! Вот так работаем.

— Погоди! — крикнул я вслед уходящему другу.

— Да ладно уж, вижу! — он махнул рукой, и вскоре послышался стук мотора, который я всегда узнаю. Надеюсь, друг не обиделся?

Я накинулся на машинку. Пережитое потрясение, как ни странно, сильно подтолкнуло сюжет, хотя речь там шла о другом. О чем?

Прошедшей зимой цены на продукты подскочили в тысячу раз! Оздоровление экономики. Но если бы цены подскочили всего в десять раз — и то не по карману. Карман был пуст. Все прежние пути обогащения как-то исчезли. Надвигался весьма необычный Новый год — за абсолютно пустым столом, даже картошки не было. Мало того что продукты подорожали астрономически, их еще не было пока нигде — обещанное оздоровление еще не наступило. Ложись и помирай! Мы с женой так и решили — встретить Новый год в постели: еще живыми или уже мертвыми. Сколько выдержит голодный организм.

И тут вдруг брякнул звонок. В дверях стояла румяная снегурочка. В прозрачном пакете у нее была пачка пельменей и бутылка водки! Я сглотнул слюну. Вот она, цена моего незаурядного дарования! «Подходяще!» — как отец говорил.

— Вы ко мне?

— К вам, Валерий Георгиевич! — не без восхищения в голосе проговорила она.

Снегурочка оказалась к тому же известной актрисой. Точно — в роли стюардессы ее видал! В отличие от меня и других моих несчастных коллег у нее в тот момент было все (а сейчас — все и еще больше). Она уверенно изложила предложение: уехать с нею на международном пароме «Анна Каренина» для написания сценария будущего фильма, связанного с паромом и, ясное дело, с деньгами пароходства.

— Но мы напишем о чем захотим, Валерий Георгиевич! — с энтузиазмом воскликнула она. — Ну, вознаграждение, естественно, гарантируется. Ну и, конечно, питание тоже!

«Да я бы и за одно питание согласился!» — подумал я, когда еще на трапе голова моя закружилась от волшебного запаха борща.

Правда, я не знал еще, о чем она хочет фильм. Но догадывался — о горьких муках любви в комфортных условиях международного парома, полного всяких баров, ресторанов, саун и т.д. Оказалось, что это не так легко.

И вот теперь я писал об этом на холодной террасе, борясь со смертельным соблазном все-таки бросить пару брикетов в печь, что придавало действию еще большую остроту. Писал о том плавании — но так, как хотелось мне. О ней? Писал! Но по-своему. Ее «золотые цепи» сбросил я довольно легко — фактически пачкой пельменей гонорар и закончился, дальше шел борщ по-флотски, но уже за счет корабля. Но и он кончился: паром вернулся на родину, и на берегу наши отношения охладели.

Но душа моя по-прежнему пела — плавание прервало мое умственное оцепенение, вызванное закрытием любимого издательства, и я писал повесть. Она называлась «Будни гарема». Там и моя «заказчица» была, в несколько вольной интерпретации. Но не она только, черт побери! Это был Гарем Муз. Кроме самой последней музы — Музы коммерческой, представшей передо мной в виде той роскошной блондинки, умыкнувшей меня на паром, в повести была еще Муза заграничная (в те годы цена писателя определялась его успехом за рубежом) и — просто Муза — не по корысти, а по душе. Как ни странно, они не ссорились между собою, а сплетались в довольно дружный гарем.

Повесть мчалась, как конь. Вовсе нет ничего плохого — понял я — в наступлении новой эпохи, когда от книг уже нужно не только глубокое содержание, но и азарт, скорость, напор, интрига! Ради бога! Секс, аморальность? Нашли чем пугать! И это нам не чуждо, и это послужит нам. Как моя бабушка говорила: «Доброму вору все впору!» В упоении, в азарте я бегал по даче и несколько раз, потеряв голову, чуть было не затапливал печь брикетами.

К осени, допечатав повесть, я помчался в город. Вот так вот! Испугали сексом, интригой! Нашли кого пугать — и главное, чем! Нас советская власть не испугала — а все вот это уж точно мы победим! Хотите занимательности, преодоления всех прежних запретов? Получите! И если верить тому, что теперь, в свободной конкуренции, победит самое завлекательное — значит, я богат!

Но я-то думал, что будет честная конкуренция, буйство роскоши — это я как раз люблю! Как все мы в ту пору, я непомерно идеализировал подступающий капитализм.

Ни фига! Никакой роскоши! Только самое банальное, хилое — и по самой дорогой цене. Вот главный бизнес-план! Гляжу на Невском на витрины самых дорогих бутиков, занявших место парикмахерских, булочных и даже общественных туалетов, и слезы лью. За это мы сражались на баррикадах? Обещанная роскошь где? Над ценниками с шестью нулями висит абсолютнейшая рванина! Последний «бренд» этого сезона — какая-нибудь блеклая майка с меховым воротником, причем мех искусственный, ясное дело! Бедные богатые! Дрянь производят, толкая задорого (иначе быстро не обогатишься), — но ведь такую же дрянь вынуждены и потреблять. Где же роскошь нынче взять? Роскошь делать невыгодно. Пришел к другу-миллионеру домой. Вокзал! Вокзал ему сделали из некогда уютной квартиры! Уж не спрашиваю, что заплатил! Главное — что и книги он теперь такие же издает, чтобы вложить копейку — получить рубль. Но потом на этот рубль что-то копеечное покупает себе: где ж сейчас другое-то взять? Бери, что дают! Бренд, не к ночи будь помянут!

Но тогда, приехав с новой рукописью в город, я не знал еще нашего будущего, только догадывался. В городе восторг мой пошел на убыль. Наше издательство, я говорил, захирело. Постоял, погрустил, как перед склепом. Раньше сто тысяч книг моих продавали, теперь почему-то три тысячи не могут продать. Читателей, что ли, подменили? Как позже выяснилось — именно в этом и состоял план. Только вот чей?

Я вспомнил, что два члена Союза писателей, раньше весьма солидные, респектабельные, вдруг, как-то «укачавшись свободой», открыли весьма фривольное крохотное издательство, с названием из трех слов, первые буквы которых складывались в те самые «три буквы»! Неужто теперь можно так? Слегка поежился. Хорошо, конечно, что мы добились свободы, но куда ж это нас повело?

Это было удивительное время, когда остановилось все прежнее: даже хлеб почему-то пекли в маленьких кооперативах. В маленькой кладовочке размещалось и их издательство — в конце длинного и, как ни странно, школьного коридора. Наверное, все миллионеры начинают так странно — успокаивал себя я. Мне вдруг стало казаться, что в школе такое издательство не на месте и вряд ли ждет успех и его, и меня. У раздевалки меня остановил дюжий охранник в полувоенном: «Вы к кому?» Я сказал. Он начал звонить. «Странно, — нервничал я. — Друзья мои, бизнесмены, будто в тюрьме. Раньше вроде бы в школе не было охраны. А теперь зачем?» Ждал долго. Наконец издалека-издалека послышался равномерный медленный стук. В конце длинного-длинного коридора появился предполагаемый мой издатель, Юра. Он шел почему-то в деревянных сабо на босу ногу, громко и, я бы сказал, вызывающе ими стуча. Раньше он себе такого не позволял. Ходил, как и все, в скромных ботинках. А вот теперь... Вот она, поступь нового! Явно не торопится. Похоже, не очень-то верит в меня! Ведь был я вроде уже «подающим надежды», и даже подал их, и имел репутацию и успех. Странное государство у нас: каждые десять лет все прежнее выбрасывается на помойку — и неприятно и себя вдруг увидеть там. Юра протянул руку — я протянул свою ладошку, но он усмехнулся: «Рукопись давай!» Потом все же милостиво пригласил меня с собой, но этим еще больше унизил: в кладовке небрежно бросил мою папку в груду других — мол, много вас, кто на нашем горбу хочет в рай въехать!

— Через месяц зайди!

Часто и мелко кланяясь, я попятился. Вышел на улицу, вытирая пот. Радостно галдели дети во дворе, не подозревая о том, какая их в близком будущем ждет литература.

И вот через месяц я стоял там же и слушал его приближающиеся сабо. В руке он держал мою папку, пошлепывая ею о ладонь. Не пригодилась! Так я и знал! Он метнул ее на столик охранника.

— Сексу мало, старик! — произнес он и застучал обратно.

Я стоял столбом. Вот это да! Куда же он делся вдруг? Имелся в наличии — и вдруг исчез! Неужто в столь короткое время так резко потребность в сексе возросла? По себе бы я этого не сказал — разве так, немножко...

Устарел. Резко устарел! И секса мало, и, видимо, занимательности! Новое идет!.. Знал бы я тогда, что все будет гораздо еще хуже, чем я считал. Ни секса, ни занимательности не будет — а будет «проект», продукт, вычисленный на компьютере, и все вынуждены будут кушать этот сухой паек. Но тогда я был еще бодр. Подтянем секс, накрутим интригу! — мечтал я, не предполагая, что и секс, и занимательность, как и серьезное содержание, также будут сброшены с литконвейера, как слишком сложное в производстве. Не знал!

Прежде чем спрятать свою рукопись в темницу навеки, хоть по Невскому погуляю с ней! Она-то хорошая, она-то не виновата ни в чем. Пусть хотя бы на жизнь посмотрит, единственный раз. Такое очеловечивание вещей мне свойственно: помню, мучился, какой именно в Англию взять помазок. Другому обидно будет. Оба взял!

Я выворачивал с моей рукописью на Невский с Лиговки и краем глаза увидал, что из гостиницы «Октябрьской» выходит элегантно-небритый, как всегда, знаменитый московский писатель Александр Кабаков. Его роман «Невозвращенец», вобравший в себя все, чего мы добивались, тогда гремел. Я бы радостно к нему подошел, в другое время, но — сейчас? Уж нет! Встану вот здесь, скромно на остановке: подойдет так подойдет.

— Привет! — подошел ко мне Саша.

— О, привет!

— Чего это у тебя? Рукопись?

— ...Где?! Ах, да! Вернули, старик. Сексу, говорят, мало!

— У тебя? Не верю!

Саша покачал головой. Я пожал плечами. Помолчали. В такие вот секунды и решается жизнь. И у меня она почему-то решалась хорошо, в такие секунды. Такие люди рядом подобрались?

— А ты можешь мне ее дать?

— Конечно!

— В Москве умные ребята открыли издательство. На вот тебе телефончик их — недели через две позвони.

Я звонил и через две, и через четыре недели. Глухо! Жизнь дала трещину, видать. И я со своим трудом по эту сторону трещины остался, в замшелом прошлом, — а по ту сторону трещины те, кто в будущее проник! И их не достанешь. Но — звонил!

— Владимир Викторович вышел! Владимир Викторович еще не пришел!

С большим трудом я доказывал себе, что это вовсе не от меня Владимир Викторович прячется, — я ж не говорю даже, кто звонит! Голос у меня приветливый, звонкий — не скажешь, что звонит глубокий старик. Начало конца — это когда начинаешь видеть, как все стараются против тебя. Чушь это! Выкинь из башки! Никто тебя специально не преследует! Всем на тебя абсолютно наплевать. Я еще в молодости в детском рассказе написал: «Если ты звонишь и все время занято — вовсе не значит, что с тобой не хотят говорить!» Помни — «Жизнь удалась!», и так оно и получится. Утешал себя. И не только себя. Многие мне потом говорили, что заклинания мои и им помогли!

Приехал в Москву, на восьмидесятилетие мамы, которая давно уже внучку нянчила в Москве. До двадцатитрехлетнего возраста уже донянчила, но расставаться не хочет.

Отметили юбилей. Потом с кузеном и лучшим моим другом Игорьком и свою надвигающуюся старость отметили — но отметили с юношеским задором, с песнями-плясками.

Проснулся у брата на диване. Разлепил глаз. Окна словно серой бумагой заклеены. Апрель, называется. Вдали за окном огромное здание какого-то учреждения, и на нем, на плоской крыше, безвольно поник красный флаг. Что старый флаг сник — это понятно. Но где же наш — новый, озорной? Ладно — не рви понапрасну душу. Не твой стиль! Звони лучше! Да-а! Ну и телефоны у нашего поколения! Еле кручу диск!

— Алло! — прохрипел я. — Это Владимир Викторович?

И вдруг, вместо грубых отказов, жизнерадостный голос того самого Викторыча:

— Это вы? Наконец-то! А мы тут ваши «Будни гарема» читаем нарасхват! На тетрадки ее разделили. Приезжайте!

— Да я уж в Москве! — говорю ему радостно.

Тут пошла пауза. Видно, к такой радости он был не готов.

— ...Да. Но дело в том, что я улетаю сегодня. В Париж!

Все ясно — понял я. Из Парижа не возвращаются. А если возвращаются, то совершенно другими, прежнего ничего не помнят. Чуть было трубку не положил. Да. Не перепрыгнуть мне щель между социализмом и капитализмом! Останусь тут. Но, однако, — не умолк!

— Простите, а где вы находитесь? — вдруг слышу свой голос.

И слышу ответ: оказывается, издательство находится в соседнем доме со мной!

— Сейчас буду!

Крепко озадачил его. Но прибыл действительно — «сейчас». А говорят еще, что жизнь не помогает, что «жизнь сложна»! Жизнь сложна — зато ночь нежна! Перебежал только Гороховую улицу (бывшее Гороховое поле). Через калиточку в усадьбу Разумовских проник и — во флигель. Через четыре минуты уже в его кабинете стоял!

— Вы? — глазам своим не поверил. — Так вот вы какой. Моложе, чем я думал.

— А я и есть моложе!

«Моложе, чем есть на самом деле». Но эта шутка, для первого раза, может сложноватой показаться. Сказал только:

— Вот и я.

— Тогда — виски, может быть?

— Обязательно!

И так моя третья молодость началась. Или, может, уже четвертая? Со счета сбиваюсь.

С московским издательством «Вагриус» молодость моя продлилась на десять лет. Два замечательных московских «плейбоя», Григорьев и Успенский, показали мне, что такое Москва! При всей их удали — а может, благодаря как раз ей — роскошно дело вели! Книги их сияли! И они были первыми, кто среди затопившей все тогда вокруг «глянцевой пены» стали и литературу современную выпускать. Ну, конечно, — не скучную. И я — первый эту серию открыл! А следующая книга — Александра Кабакова была, который сюда меня и сосватал. Спасибо ему. Перепрыгнул с их помощью щель между социализмом и капитализмом. И вот — живу. Васильев, один из основателей «Вагриуса», к тому времени уже умер, остались только Гри — Ус, но и они, два красавца, прекрасно дело вели. И меня — дружбой дарили. Помню, как пригласили они меня в какую-то суперолимпийскую сауну. Тазы там были из золота, рюмки из хрусталя, девушки — из фарфора. Даже страшно прикасаться.

«Нет! — понял вдруг с отчаянием я. — Не сумею я так писать, чтобы так жить!»

А кто — сумеет?

Однажды заглянул я к Григорьеву в кабинет. Над его столом нависал какой-то огромный, лысый тип, сипло что-то требовал. Гигантский крест с могучей шеи свисал — «гимнаст», как называют такое распятие сами бандиты, что его носят. Я решил, что это нагрянул рэкетир, предпочел стушеваться.

— Валера! Заходи! — вдруг с каким-то отчаянием воскликнул Григорьев.

Подмога требуется? Ну что ж — поможем, чем можем. Но выяснилось, что моя помощь не нужна. Точней — бесполезна. Не гость это, оказывается, а главный автор пришел. Его книжки, рассыпающиеся после прочтения, и в прямом и в переносном смысле кормили, на самом деле, издательство. И я был обязан ему! Его «Похождения, то ли бешеного, то ли слепого» завозились огромными фурами в подмосковные городки и прямо с колес расхватывались на ура. Одна женщина, которой не хватило экземпляра, заявила грузчикам (продавцами их трудно назвать!), что если до завтра эту книгу не прочтет — покончит самоубийством. Пришлось на следующее утро везти — ну, не один экземпляр, естественно, целую фуру опять. И опять разлетелась!

Я эту книгу, короче, взял. Прямо тут, в кабинете. С подписью самого автора, короче. И на обратном пути читал. Вернее — тужился. При всей моей любви к печатному делу, то была первая моя книга — и последняя, которую выбросил! Какой — секс? Какой — детектив? Лишь какая-то дурь, полное несведение концов, буйство бездарных амбиций и зависти, злобы: кругом враги! И — бешеный успех! Какой секс? Глупость — вот лучший товар! Глупость — но не робкая, а кичливая, наступательная, чтоб каждый дурак себя гордым мстителем чувствовал, рыцарем добра, чтоб крошил за ради справедливости встречных... Главный признак глупости: напыщенность! Даже о защите бедных они напыщенно говорят. Тебе это не по зубам. Нормальный ни в жизнь такого не напишет. Можно и интригу сделать, и секс, но вот где главный «код» популярности: глупость. Глупость и напыщенность — вот ключи. А глупость невозможно подделать. Как и ум. Вот где споткнешься! В этот рай для дураков (который гораздо просторнее прочих) тебе не попасть! Если даже попытаешься — подделку сразу почуют: не наш. А подлинную, неподдельную дурь «фурами» раскупают: дождались! Сколько их всякие интеллектуалы и парторги мучили, но — они дождались! И их теперь не обманешь, сколько ни притворяйся своим!

Помню юбилей «Вагриуса» в каком-то элитном санатории, на свежем воздухе. Длинные столы, уставленные недопитыми бутылками. И уже никого не видать: все сломались, только автор «Бешеного» усидел за столом.