Горящий рукав (Проза жизни)

ФИНИШ

Я сижу на террасе ахматовской будки и смотрю в хмурый теплый денек. Сегодня — день рождения дочки. Помню, как я просидел ночь в каком-то непонятном сквере на Старом Невском, и позвонил утром, и мне сказали, что она родилась. Тридцать восемь лет прошло с того времени. Вся жизнь.

И что в итоге? После праздника с друзьями она собиралась приехать сюда, навезти угощения — и тут, как назло, странно похрюкав, сдох холодильник, старый и ржавый, который привез я сюда из комиссионного на машине моего друга Штемлера десять лет назад. И что же теперь — наш с Настей праздник, о котором мечтали, стухнет? Что я вообще могу? Какую поднять трубку и кому позвонить? Чего я добился, что выслужил? Написал тридцать книг? Где-то витают. А в руках не осталось ничего, никакой силы и власти, и людей, которых я мог попросить хотя бы о чем-то. За всю мою жизнь, за все вдохновения не получаю я ничего.

Чем буду я отличаться от алкаша, прожегшего и проигравшего свою жизнь, выбирая в зеленогорской комиссионке самый дешевый холодильник, а потом с несвойственной мне, натужной развязностью цепляясь к разным проезжим, умоляя их довезти? От алкаша-то как раз отличусь я в сторону неудачную, у него-то как раз все это схвачено, о чем я сказал! Он-то будет свой в этой ситуации — а я чужой. А где я — свой? Чего заработал?

— Валера! — кто-то позвал.

Над подоконником показалась голова Саши Болонина, главного режиссера театра «Остров». Там, в небольшом их подвальчике, поставлена единственная моя пьеса — «Седьмая квартира». Единственная пьеса и в единственном театре! Зритель валится от хохота на пол, но в другие театры мою пьесу почему-то не хотят, отвергая, ставят другое, не смешное и не серьезное. Почему? Нет ответа! Удивляется и Саша Болонин — почему не пишут про спектакль, если он зрителям нравится? Не в ентим дело? А в чем? Нет ответа. И не жди. Вошла Нонна, поздоровалась и села в уголок.

Саша посидел на диване, сказал, что они с Тамарой отдыхают в Молодежном, в актерском доме отдыха. Зашел проведать.

Ага! Будь я сильный, а значит, успешный человек, сейчас бы скрутил я Болонина, и вместо отдыха с красавицей женой поехал бы он у меня в Зеленогорск грузить холодильник. Но я, увы, не такой.

— Чего это холодильник у тебя открыт? — он сам заметил.

— Да сдох, представляешь. А тут дочурка обещала приехать, гостинцев привести! А здесь ничего в округе нет ближе Зеленогорска!

— А. — Саша сказал. — ...А сегодня, представляешь, день рождения Володи Склярского! Поздравим его?

Стал нажимать кнопки на мобильнике. Золотого Володю Склярского, директора «Бродячей собаки», как не поздравить? Хотя, будь я сильный, а значит, успешный человек, вместо своего пресловутого дня рождения поехал бы он у меня в Зеленогорск, холодильники грузить! Но я не такой.

— Володя! Дорогой! Поздравляем тебя!

— Спасибо, ребята!

И как-то лучше стало на душе: все же есть друзья, которых люблю я, а они меня... хоть холодильники и не возят, замечу вскользь!

— Ладно! — Болонин поднялся. — Зайду еще на комаровское кладбище, корешей навещу.

Да. Немало там уже наших!

Что ж — и мне собираться пора. В смысле — пока не на кладбище, а за холодильником. Кряхтя, напялил башмаки, проводил Сашу до калитки. И сам потек. Поехал все же не в Зеленогорск, а в Питер. Все же не в Зеленогорске я жил и блистал, а в Питере — неужели там не осталось ничего от жизни моей? Вдруг на что-то нарвусь полезное, нажитое, о чем забыл. А оно тут как тут. «Здравствуйте, чего пожелаете? Холодильник? Нету проблем!» Только что это за джинн из кувшина может быть? Не помню такого! Только то существует, что сделал ты... А я больше по духовной части старался. Даже машины нет — хотя почти у всех она есть! Но это уж ты сам разгильдяй!

В электричке я сел у открытого окна — даже не открытого, как оказалось, а выбитого. Не было даже рамы. Раздолье. Ветер трепал волосы. И все проплывало так близко — дотянись рукой. Ехал тут неделю назад — все пространство вдоль полотна светилось розовыми высокими канделябрами иван-чая. Словно вдоль длинной клумбы проходил путь. И вот — от этих сияющих свечек остались только верхушки, и то изредка. В основном — цветы сменились бурыми метелками. И от моей жизни остались метелки.

Окраины начались. Между насыпью и стеной какой-то фабрики мелькнуло гнездо бомжа, свитое из строительных отходов, — и там, в этом узком пространстве, было солнечно и тепло. Вон он как раскинулся вольно! И все — проехали, этот уголок счастья. Была зависть к нему: живут же люди!

С таким настроением дела не делаются. Заходил в магазины, смотрел на новые холодильники... не холодильники — ледяные дворцы! «Скока, скока?.. Извините». Пытался какие-то лазейки найти. Но в наши дни грубое советское хамство продавцов сменилось хамством вежливым. «Знаете, больше ничего не можем вам предложить. Доставка? Нет, доставкой мы не занимаемся. А как? Извините, я должен отойти». Удрученный, выходил я от них. Да. Жизнь прошла. Не мимо, конечно, но прошла. Нынешнему поколению мы не нужны!

Постоял на Аничковом мосту. Здесь шел я школьником, с отчаянием думая, что останусь всегда несчастным. «Я молод был, безвестен, одинок», как сам Бунин писал, о чувствах своих, на этом мосту. Здесь я был и счастлив, видя, как красивая девушка, выйдя с первой моей книгой из «Книжной лавки», читает ее своему ухажеру и тот хохочет. Что, собственно, надо еще? Помню, поразила меня тогдашняя моя мысль: прыгни сейчас в Фонтанку и утони. Лучшего момента в жизни, чем этот, не будет никогда! И прав был. И вот через сорок лет я на том же самом месте — вовсе не молод, не вовсе безвестен, но так же одинок, перед своими проблемами. Подул ветер, выбивая слезы.

Вспомнил, как, выступая в Нью-Йорке, злобно поглядывал на красивую, даже роскошную пару в углу — красавец и красавица! Они-то зачем здесь? Пойти, что ли, больше некуда? И вдруг в конце они подошли и сказали, что, уезжая в Америку, из всех книг взяли только мои.

А однажды на радио я вдруг увидал, как два молодых оператора за стеклянной стенкой машут мне рукой. Когда я закончил вещать, они ко мне подошли: «Знаете — мы буквально по вашим рассказам живем! Недавно ездили в Литву, на остановке зашли в буфет, отстали от автобуса. Шли пешком — жуткий мороз, подходим к какому-то селу, табличка — “Ужупис”. Захохотали: как в рассказе Попова все!»

Пока до дома добрел — слезы высохли. Лучший угол на свете — Невского и Большой Морской, желтый петербургский дом, дивный образец классицизма. Мощно раскинулся на обе улицы. Я постоял, повздыхал. С какой лихой удачей сюда въехал когда-то! Теперь — на лето сдал его худой, иссушенной иностранке, которая занимается, как сказала она, сольными танцами и поэзией. Вначале брюзжала она, что ей не нравится, — я вздыхал, расстраивался, но потом она такой там срач развела, что уныние сменилось яростью. Поклялся больше не заходить к ней. Прохожу мимо. Но — тяжело. Еще долго ей тут! Чем я вынужден заниматься, выпустив тридцать книг, которые не залеживаются ни в библиотеках, ни в магазинах? Свою квартиру сдавать!

Этот исторический угол, с круглым фасадом бывшего Благородного собрания, многое уже видел — но немало и увидит еще! Когда я сюда переехал, над бывшим Благородным собранием торчали буквы: Кинотеатр «Баррикада». И мы иронизировали: на таком красивом углу, кроме «Баррикады», ничего не придумали! И вот — дождались! Здание уже давно закрыто фанерой с нарисованным фасадом — будет отель. Зато напротив, на моем углу, появилось бистро «Барракуда». Тоже — не придумали лучше названия для знаменитого исторического угла! Вместо «Баррикады» вылезла «Барракуда». «Баррикада» — «Барракуда»! И эти тоже работают на меня, когда-нибудь мне их рокочущие буквы пр-ригодятся!

Нюхнул на прощание петербургского воздуха. Горький! На всем Карельском перешейке в это невероятно засушливое лето горят леса, но гарь скапливается почему-то в городе. Грязные слезы текут. Ну все — надо возвращаться. Здесь тебе уже нечего ждать.

Поезд был набит возбужденной молодежью, с огромными рюкзаками. Песни, разговоры... Но лучше не слышать их! «Ну — короче, он... я, короче... реальная рыба!» Прощай, племя, младое, незнакомое!

Вышел на Комаровскую платформу уже затемно. Шел в толпе.

— Валерий Георгиевич!

Вздрогнул, оглянулся. Катит чемодан на колесиках Дима Константинов. Приятный молодой человек. Тут вообще в Комарове, надо сказать, осталась какая-то приятность, осадки интеллигентности. Публика хоть и незнакомая в основном, но воспитанная, культурная. Сразу не уничтожить это. Дима подошел.

Помню, лет пятнадцать назад позвонил мне его отец, Владимир Константинов, который вместе с Борисом Рацером составлял весьма успешный тандем драматургов.

— Извините, мы незнакомы, но не могу вам не позвонить. Мы с сыном Димой оказались тут в доме отдыха и случайно почти взяли в библиотеке вашу книгу, прочитали мгновенно — и не могу удержаться, звоню вам... замечательно!

Так что жизнь не совсем зря прошла. И вот ее отзвуки... Дима. Хороший мальчик. Несколько раз помогал нам переезжать с дачи, вез на своей машине. Но сейчас — что я с ним пойду, буду жаловаться?

— Вы откуда-то издалека? — я кивнул на чемодан его.

— Нет, из города.

— Хорошо! — кивнул я.

Видно, привез что-то дельное. И я сейчас пойду рядом с ним и буду жаловаться на жизнь? У каждого свое. Время покупать холодильники, время ломаться им!

Пошли по дорожке.

— Купил кое-что по хозяйству, — вежливо Дима объяснил. Понимал, что нельзя молча идти, надо разговаривать. — Еще холодильник новый купил, — он улыбнулся. — Но дотащить не смог. Привезут завтра.

— Дима! — воскликнул я. — А старый вы куда?

Он удивленно на меня глянул:

— Ну — вынесу куда-нибудь. А что?

Мостиками через лесные канавы, заметил я, старые ржавые холодильники лежат!

— Дима! А не могли бы вы мне старый ваш холодильник отдать?

— Очень меня этим обяжете, Валерий Георгиевич! Может, потом в музее он будет стоять — с табличкой: «Холодильник, который подарил Дима Константинов Валерию Попову».

— «...который жил в будке Ахматовой»! — подхватил я. — Вот так и пишется история литературы!

Мы засмеялись. Постояли на развилке.

— Так я вас завтра жду, Валерий Георгиевич! Только не очень рано. Тележка имеется.

— Есть!

По аллее сосен, вдыхая дивные запахи, я вприпрыжку бежал. Топая, взошел на террасу, зажег свет. На месте сдохшего, маленького, обцарапанного новый ослепительный холодильник сиял!

Дима уже привез? Каким образом? Стоял, оторопев.

Жена вышла, потягиваясь.

— Это... как? — я показал на холодильник.

— А-а-а. Это Саша Болонин привез, с каким-то мужиком! — она зевнула. — Я спросила у Саши, сколько должны, а он говорит: «Нисколько. Подарок». И сам сияет!

— Есть! — я кулаком в холодильник стукнул, едва не проломил. — Есть еще жизнь на земле!