И Эльборус на юге...

История одной дружбы

Осенью 1828 года, одновременно с зачислением в Московский университетский благородный пансион, Лермонтов с бабушкой поселяется на Малой Молчановке. Он был полупансионером: являлся только на занятия, а жил дома.

Н. И. Поливанов. Кавказский вид (гора Бермамыт). «Ставрополь. 15 июня 1836 г.» Акварель. Литературный музей. Москва. Приписывалась М. Ю. Лермонтову.

Фрагмент акварели.

Н. И. Поливанов. «Уланский ведет близ Ораниенбаума». 1834. Рисунок. ИРЛИ. Ленинград.

Семейство Поливановых имело собственный дом в самом близком соседстве. Это время и положило начало знакомству подростков. Они ровесники. Обоим по четырнадцать лет.

В сентябре 1830 года Лермонтов поступает в университет.

напишет он впоследствии[101].

К университетской поре относится первое известное нам свидетельство дружбы Лермонтова и Поливанова. Связано оно с «маловской историей».

А. И. Герцен, ставший студентом в то же время, вспоминал:

«Малов был глупый, грубый и необразованный профессор в политическом отделении. Студенты презирали его, смеялись над ним.

— Сколько у вас профессоров в отделении?— спросил как-то попечитель у студента в политической аудитории.

— Без Малова девять,— отвечал студент.

Вот этот-то профессор, которого надобно было вычесть для того, чтобы осталось девять, стал больше и больше делать дерзостей студентам; студенты решились прогнать его из аудитории... У всех студентов на лицах был написан один страх: ну, как он в этот день не сделает никакого грубого замечания. Страх этот скоро прошел. Через край полная аудитория была неспокойна и издавала глухой, сдавленный гул. Малов сделал какое-то замечание, началось шарканье.

— Вы выражаете ваши мысли, как лошади, ногами,— заметил Малов, воображавший, вероятно, что лошади думают галопом и рысью,— и буря поднялась: свист, шиканье, крик: «Вон его, вон его!..» Малов, бледный как полотно, сделал отчаянное усилие овладеть шумом и не мог, студенты вскочили на лавки, Малов тихо сошел с кафедры и, съежившись, стал пробираться к дверям; аудитория за ним, его проводили по университетскому двору и бросили вслед за ним его калоши...

Университетский совет перепугался и убедил попечителя представить дело оконченным и для того виноватых или так кого-нибудь посадить в карцер. Это было неглупо. Легко может быть, что в противном случае государь прислал бы флигель-адъютанта, который для получения креста сделал бы из этого дела заговор, восстание, бунт и предложил бы всех отправить на каторжную работу, а государь помиловал бы в солдаты»[102].

Участники инцидента имели все основания тревожиться за свою судьбу. Тогда-то в альбоме Н. И. Поливанова и появляется:

Автограф имеет позднейшую приписку: «28 марта 1831 года. Москва. Михайла Юрьевич Лермантов написал эти строки в моей комнате во флигеле нашего дома на Молчановке ночью; когда вследствие какой-то университетской шалости он ожидал строгого наказания. Н. Поливанов»[103].

Поливанов не знал подробностей, так как учился не в университете, а в одном из частных пансионов. Тем не менее он был полноправным членом студенческого кружка, куда входили также Владимир и Николай Шеншины, Алексей Лопухин и Андрей Закревский.

7 июня 1831 года Владимир Шеншин пишет из Москвы в деревню, где Поливанов проводит лето: «Любезный друг. Первый мой тебе реприманд: зачем ты по-французски письмо написал, разве ты хотел придать более меланхолии, это было совсем некстати. Мне здесь очень душно, и только один Лермантов, с которым я уже пять дней не видался (он был в вашем соседстве у Ивановых), меня утешает своею беседою... Пиши к нам со всякой оказией, ты ничего не делаешь, да притом верно нам не откажешь в малом удовольствии нас повеселить твоими письмами следуя параллельной системе, да пожалоста пиши поострее, кажется, у тебя мысли просвежились от деревенского воздуха. Твое нынешнее письмо доказывает, что ты силишься принять меланхолический оборот своему характеру, но ты знаешь, что я откровенен, и потому прими мой совет, следуй Шпигельбергу, а не Лермантову, которого ты безжалостно изувечил, подражая ему на французском языке... Прощай. Верный твой друг, хотя тебя и уверяет твой папинька, что мы пострелы, негодяи — но пожалоста не верь, впрочем, сам знаешь,— действуй по сердцу».

Здесь же приписка Лермонтова: «Любезный друг, здравствуй! Протяни руку и думай, что она встречает мою; я теперь сумасшедший совсем <...> Нет, друг мой! мы с тобой не для света созданы;— я не могу тебе много писать: болен, расстроен, глаза каждую минуту мокры <...> Много со мной было; прощай, напиши что-нибудь веселее <...>»[104]. Отношения молодых людей характеризуются здесь достаточно красноречиво. Мы узнаем о сильном влиянии поэта на своего друга: тот пытается ему подражать и в слоге и в темпераменте. Совет Шеншина следовать Шпигельбергу, персонажу из шиллеровских «Разбойников», речь которого отличалась сочным и грубоватым юмором, открывает нам еще одну реальную черту характера Поливанова. (Впоследствии это будет подмечено Лермонтовым в юнкерских поэмах.) Лермонтовская приписка отражает его тяжелое душевное состояние, вызванное разрывом с Н. Ф. Ивановой — адресатом юношеской лирики.

Преподавание в Московском университете не удовлетворяло Лермонтова. Отсюда — конфликты с профессорами, запись в официальных бумагах: «посоветовано уйти». Лермонтов решает перевестись в Петербургский университет. Но, приехав в северную столицу, узнает, что во всех университетах проведена реформа и «к трем нестерпимым годам прибавляют еще один»[105]. К тому же здесь отказались зачесть предметы, сданные в Москве. Начинать все заново он не захотел и после долгих колебаний и сомнений решил поступать в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Через два года его ждут офицерские эполеты и с ними — самостоятельность.

М. Ю. Лермонтов. «Вид Крестовой горы из ущелья близ Коби». 1837. Литография. ИРЛИ, Ленинград. Воспроизведена зеркально: именно такой рисунок нанес художник на литографский камень.

Фрагмент литографии.

М. Ю. Лермонтов. Воспоминание о Кавказе. 1838. X., м. Фрагмент. ИРЛИ, Ленинград.

Решение далось нелегко. «Я до сих пор предназначал себя для литературного поприща и принес столько жертв своему неблагодарному кумиру и вдруг становлюсь воином...»[106]. Казарменная обстановка была непривычной и удушающей. Но переход к ней скрашивался тем, что рядом снова был Николай Поливанов, поступивший в школу девятью месяцами прежде.

На третьей неделе пребывания в эскадроне юнкеров — несчастный случай. «Сильный душой, он был силен и физически и часто любил выказывать свою силу. Раз, после езды в манеже, будучи еще по школьному выражению новичком, подстрекаемый старшими юнкерами, он, чтоб показать свое знание в езде, силу и смелость, сел на молодую лошадь, еще не выезженную, которая начала беситься и вертеться среди других лошадей, находившихся в манеже. Одна из них ударила Лермонтова в ногу и расшибла ему ее до кости. Его без чувств вынесли из манежа. Он проболел более двух месяцев, находясь в доме у своей бабушки, которая любила его до обожания»,— вспоминает современник[107].

А вот что пишет сын Н. И. Поливанова: «Жил тогда Лермонтов на квартире у своей бабушки на Мойке, между Синим и Поцелуевым мостом... Из приятелей и товарищей по школе, навещавших его во время болезни, чаще всего были мой отец, также Н. Д. Юрьев, его родственник, и братья Столыпины. Здоровье его <...> поправлялось, а с ним возвращались силы и всегдашняя резвость Лермонтова. Одним из всегда любимых им упражнений было фехтование. Редкое посещение, по словам моего отца, обходилось без того, чтоб они не дрались на рапирах. Как раньше, так и в школе отношения их были самые дружественные»[108].

Казарменная жизнь (домой отпускали лишь по выходным и праздникам) переменила Лермонтова физически и нравственно. Он возмужал, окреп, несколько огрубел. «Следы домашнего воспитания и женского общества исчезли,— свидетельствовал близкий родственник поэта.— В то время в школе царствовал дух какого-то разгула, кутежа, бамбошерства»[109].

В этом-то разгульном духе и выдержаны юнкерские сочинения Лермонтова. Вот как они появились.

«Зимой, в начале 1834 года, кто-то из нас предложил издавать в школе журнал, конечно рукописный. Все согласились <...> Журнал должен был выходить один раз в неделю, по средам; в продолжение семи дней накоплялись статьи. Кто писал и хотел помещать свои сочинения, тот клал рукопись в назначенный для того ящик одного из столиков, находившихся в наших каморах. Желавший мог оставаться неизвестным. По средам вынимались из ящика статьи и сшивались, составляя довольно толстую тетрадь, которая вечером в тот же день, при сборе всех нас, громко прочитывалась. При этом смех и шутки не умолкали. Таких нумеров журнала набралось несколько <...> В них много было помещено стихотворений Лермонтова, правда большею частью не совсем скромных и не подлежащих печати, как, например, «Уланша» <...> и другие. «Уланша» была любимым стихотворением юнкеров <...> Надо сказать, что юнкерский эскадрон, в котором мы находились, был разделен на четыре отделения: два тяжелой кавалерии, то есть кирасирские, и два легкой — уланское и гусарское. Уланское отделение <...> было самое шумное и шаловливое. Этих-то улан Лермонтов воспел, описав их ночлег в деревне Ижорке, близ Стрельны, при переходе из Петербурга в Петергофский лагерь»[110].

Главный герой «Уланши» — Николай Поливанов. Но это уже не романтический москвич, томно вздыхающий вослед другу о том, что они созданы не для света, а бравый юнкер «Лафа»:

В конце 1834 года юнкера были выпущены корнетами в гвардию: Лермонтов в гусары, Поливанов в уланы. «Несмотря потом на различие полков, в которых они служили, они постоянно между собой виделись и друг от друга никогда не имели никакой тайны»[112].

Н. И. Поливанов — корнет лейб-гвардии Уланского полка. 1837. Фоторепродукция. ИРЛИ. Ленинград. Утерянный оригинал представлял собой, вероятно, акварельный автопортрет.

Н. И. Поливанов. Перестрелка с горцами. «Николаевский...» Рисунок. Литературный музей. Москва. Приписывался М. Ю. Лермонтову.

Н. И. Поливанов. «Николаевский лагерь. 16 июня 1836 г.» Рисунок. Ульяновский областной художественный музей (далее: УХМ). Публикуется впервые.